Воспоминание, неподвластное времени и велениям разума, постоянно терзало Баако, хотя он мучительно старался от него отделаться. Одно время он думал, что бесплодие поразило телекорпорацию сильнее, чем все остальное общество. Но, путешествуя с Хуаной по стране, он везде встречал ту же бесплодную суетность, не оставляющую человеку ни малейшей надежды. Впервые ему пришлось столкнуться с потерей каких бы то ни было нравственных устоев, когда он познакомился с Гарибой — единственным режиссером на студии, еще способным самостоятельно мыслить. Поначалу уклончивые повадки Гарибы только раздражали Баако, но потом, когда Гариба дал ему понять, что сознает собственное бесплодие, а поэтому поддерживает и всеобщий застой, Баако стал его презирать; в конце концов оба эти чувства породили ненависть. Гариба никогда не открывался полностью, но однажды все-таки проговорился, что считает себя хорошим режиссером и сам срежиссировал свою жизнь так, чтобы никто не догадался о его способностях. Он глумливо рассказывал анекдотическую историю о том, как, приехав в Аккру, с радостным рвением писал простенькие дидактические сценарии и немало удивлялся, когда каждое производственное совещание Генеральный директор заканчивал ссылкой на нехватку материалов.
— Да в чем же дело? — спросил его Баако, и на мгновение ехидная полуулыбка Гарибы показалась ему совершенно неуместной.
— Скоро сами поймете. Мы призваны запечатлевать на пленке каждый шаг Главы правительства и его помощников. Все очень просто. У нас тут была лекция — еще до того, как вы пришли в студию. Нация процветает, прославляя своих вождей. Это вот наша работа и есть.
А затем Гариба привычно и ловко прикрыл свое ехидство всегдашним смирением, так что серьезный разговор мигом оборвался, а Баако охватила бессильная злость. В тот день он впервые обнаружил, что бредет к дому Хуаны. Он шагал машинально, и если бы он сразу заметил, куда направляется, то, вспомнив, что она на работе, просто повернул бы назад. Однако ему и в голову не пришло, что ее нет, а жажда увидеть единомышленницу гнала его вперед, словно, не повидав ее, он бы просто погиб. В его голове вдруг промелькнул вопрос, впрочем сразу же угасший: могла бы окрепнуть их любовь без той пустопорожней суетни вокруг, которая постоянно толкала их друг к другу?
Вместе с Хуаной он объехал страну из конца в конец, и постепенно их внезапно возникшая любовная связь превратилась в устойчивое, глубокое чувство. Бурые, окутанные латеритовой пылью проселки севера, с гравийными осыпающимися обочинами, казались ему чудесными, а от деревень в его памяти сохранились только названия, хотя, конечно же, он не мог забыть чуть живых, болезненно истощенных людей, которых они видели на придорожных тропинках, а страдания, почти физические страдания Хуаны при встречах с человеческими несчастьями, остались в его памяти навеки. Сибела — Лиликсиа — Джефисио — Хан — Сабули — Фиан — Наро — Джанг — Калео — Пириси — Ва.
Потом Га — Кулмаса — Гиндабо — Туна — Накваби — Сола — Манкума и Боле — Лампурга — Серипе — Тинга — Йидала — Теселима; а потом Бамбои у второй паромной переправы через Вольту, протянувшуюся здесь светло-коричневой илистой змеей. Баако не помнил, где именно между какими двумя названиями, он посмотрел на Хуану и, впервые осознав, что она мучается, почти испугал ее неожиданными словами:
— Ты страдаешь.
Он внимательно смотрел на нее, а она некоторое время ехала молча, потом повернула к себе зеркальце заднего вида, глянула в него и проговорила:
— По-моему, я не выгляжу страдалицей.
— Я не сказал — выглядишь. Я сказал — страдаешь.
Хуана промолчала. Взяв его руку в свою, она принялась судорожно поглаживать ее, и он понял, что ей не хочется продолжать этот разговор.
— Скажи, в чем дело? — Он решил получить объяснение во что бы то ни стало. Повернувшись к нему, чтобы посмотреть, ждет ли он ответа, она встретила необычайно серьезный вопрошающий взгляд и немного смутилась.
— Понимаешь, этот главный инженер с предыдущей переправы — ну, которая в Йейи, — он ведь типичен. Возьмем хоть врачей. Они прекрасно знают, что здравоохранение здесь — фикция. Но они смирились. Они знают, что ничего не могут тут изменить, и вот лечат только высших чиновников, своих друзей да знакомых своих друзей. Некоторые из них говорили мне, что я даром теряю свое время, когда пытаюсь добиться каких-нибудь перемен. А двое или трое просто возненавидели меня. Они сказали, что я понапрасну трачу их время. Точь-в-точь как тот йейский паромный инженер.
А у переправы в Йейи было вот что. Они ехали из Кумаси на север и очень устали. Около трех часов дня, миновав городок с его пивными и закусочными в придорожных лачугах, Хуана подъехала к реке. Полицейский разрешил им остановиться возле двух других легковых машин. Хуана вылезла на дорогу и, зевая и потягиваясь, проговорила:
— Поесть бы.
— Можно сходить в город.
— Пойдем. Там в одной закусочной я видела фуфу. А то я на ямс уже смотреть не могу.
Когда они стояли в очереди, Баако пришлось послать к черту какого-то шофера, назойливо предлагавшего им свое место, а потом он стал прислушиваться к болтовне посетителей-мужчин с женщинами, которые толкли на кухне сушеный перец.
— Смотри-ка, иностранка, а тоже перцу захотела.
— Тише ты, не ори. Муж-то понимает.
— А чего мне шептать? Я же ее не оскорбляю.
— Да они и не женаты.
— А я тебе говорю — женаты.
— Слишком нежные они для женатых.
— Опять ты за свое, Йаа Аноа? Тебе-то, видать, женитьба не по вкусу пришлась?
Подкрепившись, они прогуливались вдоль берега реки, посматривая то на людей, то на взбаламученную воду. Неподалеку от причала они заметили высокого худого сумасшедшего, который все время что-то бормотал на языке тви; он был совершенно голый и, стоя лицом к реке, глядел вдаль, словно мог увидеть скрытый расстоянием противоположный берег; иногда, впрочем, он смотрел прямо в воду у своих ног.
— О чем он говорит? — спросила Хуана.
— О воде. — Баако, держа Хуану за руку, подошел к сумасшедшему поближе и прислушался. — Он говорит, что весь мир лежит там, под водой. Даже небо. И что это каждый может увидеть, надо только попристальней всмотреться.
— А еще о чем? Он ведь все время разговаривает.
— Да он повторяет одно и то же на разные лады.
Над рекой разнесся низкий рев сирены. Сумасшедший отвернулся и начал визгливо проклинать приближающийся паром, словно тот был его давним и лютым недругом. Они увидели паром, когда он, обогнув островок, поросший манговым лесом, резко свернул к причалу. Огромный, с желтыми бортами и белой надстройкой, он слегка покачивался на волнах, показывая иногда покатое ярко-красное днище. Палубу его сплошь занимали машины, а у бортов, на приподнятых настилах, столпились люди, и многие из них махали руками, как будто они уезжали. Бесшумно и неторопливо паром приближался к причалу.
Спокойствие на берегу мигом было нарушено. Шоферы, радостно гогоча, позабирались в кабины своих грузовиков, стоявших нестройными рядами на обочинах дороги, и ревущее стадо машин начало стягиваться поближе к воде. Грузовик с маниокой и бананами, ехавший слишком быстро, слегка ударил передним бампером идущий впереди ведомственный автобус, и шофер автобуса, тотчас же затормозив, выскочил из кабины, чтобы посмотреть, в чем дело.
— Эй ты, Скидо, — заорал шофер другого грузовика, — тебе что, не терпится?
Скидо, маленький человечек с затравленными глазами, попытался придать своему лицу решительное выражение и, сдерживая слезы, ответил:
— Когда я приехал, тебя тут и в помине не было. — В его голосе слышалась мольба, но последние слова он выкрикнул раздраженно и зло: — Я уже три дня загораю — это с продовольствием-то! Нет уж, больше я здесь сидеть не буду!
— Ну-ну, посмотрим, — спокойно сказал шофер и ушел к своему грузовику.
Паром между тем причалил. Рев автомобильных моторов заглушил все звуки, кроме тяжкого мерного гула судового двигателя. Баако сел за руль, вынул из кармана билеты на паром и передал их Хуане. Впереди полицейский, пропустив толпу пассажиров, направлял на берег прибывшие грузовики, автобусы и легковые машины. Потом вышел на середину дороги и пропустил на паром первый ведомственный автобус, затем — второй, но, когда третий автобус двинулся к причалу, рев моторов превратился в надрывный вой, словно грузовики, выйдя из повиновения, собирались ринуться к парому вопреки воле своих водителей. Пропустив последний ведомственный автобус, полицейский отошел к обочине и жестом показал водителю легковой машины, чтобы тот въезжал на причал. Но в этот момент один из задних грузовиков с ревом устремился вперед, не сбавляя скорости заложил крутой вираж и, проскочив как раз там, где только что стоял полицейский, влетел на паром. Полицейский оглянулся, его рот разодрался в злобной ругани, полностью заглушенной ревом множества моторов, потому что все стадо грузовиков рванулось к причалу, и их шоферы, каким-то чудом выдираясь из общего хаоса, по одному въезжали на паром. Внезапно над всей этой оглушительной неразберихой повис пронзительный вопль:
— Го-о-с-с-спод-и-и!
Скидо, пытаясь пробиться к своему грузовику, метался перед плотным потоком несущихся к причалу машин. Наконец, прошмыгнув с опасностью для жизни перед радиатором очередного грузовика, он влетел в свою кабину и мгновенно завел мотор.
Неподалеку от Баако владельцы двух легковых машин немо орали на полицейского, а он жестами объяснял им, что ничего не может поделать.
Грузовик Скидо взвыл, как раненый зверь, и рванулся вперед, а Баако, посмотрев на паром, ощутил иссушающий жар в голове и, словно эхо своих мыслей, услышал крик Хуаны:
— Там же нет места! — Хуана судорожно вцепилась в его руку, а он молча обнял ее и с ужасом ждал, что будет дальше. Скидо притормозил и теперь медленно съезжал с причала, надеясь уместить свой грузовик на крохотной, еще не занятой машинами площадке палубы. Рев моторов прорезали человеческие вопли — в них слышались удивление, страх, ненависть и даже хвала этому безумцу.
Низким басом прогудела паромная сирена. Грузовик Скидо полз вперед, пока не уткнулся в задний бампер последней машины. Скидо по пояс высунулся из кабины и начал что-то орать. Шофером машины, в которую уткнулся грузовик Скидо, оказался здоровяк, кричавший на него у причала. Он трясся от хохота и не сделал даже попытки продвинуть свой грузовик. Тогда Скидо подал машину назад, а потом, вместо того чтобы совсем съехать с парома, тормознул и рванулся вперед. Ударив машину здоровяка, он чуть-чуть подтолкнул ее и отвоевал еще немного пространства. Но все равно задние колеса его грузовика стояли на причале. Послышался второй гудок, и паром мощно содрогнулся.
— Они не могут так отчалить, — бормотала Хуана, — не могут.
Паром начал отваливать. Движение было медленным, почти незаметным. Грузовик Скидо не шелохнулся — его передние колеса проворачивались, а задние незыблемо стояли на причале. Паром пошел быстрее, выскользнул из-под передних колес, и грузовик на бесконечно долгое мгновение завис в воздухе. Настала мертвая тишина, а Скидо попытался выпрыгнуть из кабины. Он и выпрыгнул, но в этот момент грузовик ожил, передние колеса описали плавную дугу, тяжело груженная машина перевернулась и накрыла водителя; вода глухо чавкнула и сомкнулась. От неглубокой воронки расширяющимися кругами побежали волны, а в центре стали лопаться воздушные пузыри — сначала большие и торопливые, потом все меньше, ленивей, и наконец вода вспухла кровавым холмиком, который тут же начал расплываться и выцветать.
Два человека бросились в воду. Подплыв к тому месту, где вспух кровавый холм, они нырнули, потом еще раз, еще, и в третий раз их не было довольно долго, и над рекой повисла напряженная тишина, а потом их головы снова показались над водой, и они поплыли к берегу, но Скидо с ними не было.
— Поехали, — сказал Баако.
— Куда? — спросила Хуана.
— В город. Хотел бы я знать, кто за это ответит.
Он развернулся. С реки подул ветер, концы женских платков и кенте затрепыхались, придавая перешептывающимся людям странно расплывчатый, потерянный вид. Баако осторожно ехал по неровной дороге, а на въезде в город спросил у полицейского, где живет главный начальник. Полицейский указал им направление, и вскоре они увидели вывеску:
УПРАВЛЕНИЕ КОММУНАЛЬНОГО СТРОИТЕЛЬСТВА. РЕЗИДЕНЦИЯ ИНЖЕНЕРА
Две другие машины ехали вслед за Баако, и, когда они остановились у коттеджа, инженер пригласил их войти, жестом предложил садиться, а сам опустился на большой мягкий диван. Человек, особенно рьяно ругавший полицейского, заговорил первым.
— Мы приехали рассказать вам о происшествии на переправе, — внушительно объявил он.
— Как, опять? — спросил инженер равнодушно. — Вот идиоты.
— Дело серьезное, — вставил Баако.
— Разумеется, разумеется, — сейчас же согласился инженер. Он внимательно оглядел отутюженную складку на своих белых шортах, потом сощелкнул с них что-то невидимое — то ли ниточку, то ли пылинку. — У нас тут несерьезных дел не бывает. Они же как звери. Обдумывать свои действия они не могут.
У открытой двери появился полицейский — тот самый, который был на переправе; постучавшись, он вытянулся и застыл, дожидаясь, когда инженер обратит на него внимание; тот глянул на него и приказал ему войти.
— Рапорт, сэр. Происшествие, — сказал полицейский.
— Ну-ну, Идриссу, что там случилось?
— Затор, сэр. Грузовик, сэр.
— Ладно, Идриссу, — сказал инженер. — Завтра вытянем.
— Человек, сэр. Помер, сэр.
— Что?
— Человек, сэр. Погиб, сэр.
— Понятно. Можешь идти.
Полицейский вышел. Баако встал и подал руку Хуане.
— Да вы посидите, — сказал инженер.
— Я думал, мы пойдем туда, — сказал Баако.
— Пойдем? Куда? — спросил инженер.
— К реке, конечно. Мертвый…
— Да-да, мертвый. — Инженер, увидев, что Баако сел, успокоенно откинулся на спинку дивана. — Сейчас ничего нельзя сделать. Я должен послать за трактором. Завтра утром мы вытащим грузовик и отправим тело в Кумаси для вскрытия. А сейчас что же сделаешь?
— Но мы должны…
Инженер пропустил его слова мимо ушей и, оглядев всех присутствующих, сказал:
— Вы должны были сразу прийти ко мне. Тогда бы вы не попали в это столпотворение. Я дам вам спецпропуска. Завтра полиция получит строгое предписание пропустить вас в первую очередь.
Баако вдруг понял, что они с инженером в упор смотрят друг на друга.
— Этого можно было избежать, — сказал он.
— Чего можно было избежать? — спросил инженер, неприязненно улыбаясь.
— Гибели человека, — ответил Баако.
— Каким образом?
— Если подъезд к причалу огородить и пропускать машины по одной…
— А кто их всех заставлял рваться на шестнадцатичасовой паром? Могли подождать до утра.
— И потерять целый день.
— Да, и потерять один день.
— Утонувший шофер говорил, что он ждал три дня.
— Подождал бы еще один — и был бы жив. Куда им, собственно говоря, спешить?
— Он вез на север продовольствие, — сказал Баако. Все промолчали. — Неужели нельзя наладить круглосуточную переправу? Тут ведь достаточно интенсивное движение.
— Мы получаем горючее три раза в неделю. Его хватает только на дневную работу, — твердо ответил инженер.
— Это вы так решили?
— Таковы Всеобщие правила эксплуатации механизмов.
— Но это же бессмыслица! Разве нельзя добиться изменения графика?
Инженер смотрел на Баако и дергал кадыком, словно старался проглотить застрявшую в горле кость.
— Послушайте, приятель, — наконец сказал он. — Я уже встречал парочку умников вроде вас. Они тоже утверждали, что знают мою работу лучше меня. Так вот, могу вам сказать — я проработал в УКС двадцать три года. Не лез вперед, не суетился — и занимаю теперь приличный пост. Понятно? — Он поднялся с дивана, и четверо посетителей тоже встали. — Так сколько всего машин, четыре?
— Три, — сказал один из мужчин, приехавших вместе с Баако.
Инженер вынул три пропуска и размашисто написал на них «спецочередность». Протягивая третий пропуск Баако, он поглядел ему в глаза и проговорил: — Есть только один способ избавиться от всего этого. Так чего же вы здесь сидите?
Двое других мужчин нервно посмеивались, пока не подошли к гостинице.
В номер сквозь противомоскитные сетки на окнах задувал вечерний ветерок. Коридорный постучался в дверь и спросил:
— Когда господина и госпожу разбудить? Я приду разбудить, когда они скажут.
— Спасибо, нас не надо будить. Мы проснемся сами, — ответил Баако — очень странно, на взгляд коридорного. Он пожелал им спокойной ночи и бесшумно, словно призрак, удалился.
Когда они вошли в ванную, Хуана разделась и, став под душ, чуть-чуть открутила кран, так что вода потекла медленными, ленивыми струйками. Баако прислонился к двери и рассеянно смотрел на Хуану, думая о чем-то своем. Потом он сообразил, что надо раздеться, но непрошеные воспоминания одолевали его, и он никак не мог избавиться от оцепенения.
— Баако!