Она повернулась ко мне. Две крупные слезы катились у нее по щекам. Я дотронулся до ее руки. Она вытерла нос краем набедренной повязки.
— Если белые хорошо воспитаны лишь промеж себя, тогда черт с ними! Зад у меня такой же нежный, как у их дам, а ведь они усаживают их в кабину…
Софи снова засопела. Она закрыла глаза. Ее длинные влажные ресницы уподобились двум черным кисточкам. Через заднее стекло кабины зеленые глаза инженера встретились с моим взглядом. Он тотчас же отвернулся.
Мы оставили позади себя район, обильно политый вчерашними дождями. Пикап трясся теперь по каким-то странным дорогам, не то тропинкам, не то просекам. Порой это была длинная вырубка с кучами щебня, свидетельствовавшими о начатых работах. Но буйная растительность уже пробивалась между камнями этого подобия шоссе. Плоды зонтичных пальм устилали землю. Непрестанное дрожание машины говорило, что мы едем теперь по болоту, через которое проложили дорогу из жердей и латерита, превратившегося в месиво, желтое, как разведенная охра. Пикап ржал, трещал, рычал и вылезал из этих вязких лощин, чтобы тут же вихрем взлететь на отвесные склоны. Сидя в кузове машины, мы словно участвовали в волнообразном танце, и головы наши раскачивались, как головы больных сонной болезнью. От толчка, подобного судороге, мы подпрыгнули и тут же больно ударились о ящик.
Софи больше не жаловалась. Она молчала. Слезы высохли, оставив на щеках два потека невообразимого цвета.
Становилось жарко. Пикап только что миновал огромный термитник, на котором кто-то неуклюже вывел каменноугольной смолой «60 км». Мы спускались по бесконечному склону, рискуя свернуть себе шею. Дорога стала ровнее. Тряска прекратилась, словно мы ехали по Дангану. Я увидел над головой свод сплетенных пальмовых ветвей. Мы приближались к месту назначения. Машина замедлила ход. Комендант высунул голову. Он, видимо, восхищался чистотой, неожиданной среди джунглей, более чем в шестидесяти километрах от города. Не было больше рытвин, травы, навоза. В канавах исчезли кучи нечистот. Все было прибрано. Такая чистота казалась странной, очевидно, она была наведена совсем недавно.
Вдалеке раздались звуки тамтама. Нарастал смутный гул. Нас явно ожидала торжественная встреча. Наконец показалась деревня. В ней царило необычное оживление. Человеческое море залило площадь. Слышались пронзительные крики женщин. Они кричали, приложив руку ко рту. Можно было подумать, что воет сирена на американской лесопильне в Дангане. Толпа расступилась, чтобы пропустить машину которая остановилась под пальмой, недавно очищенной от ветвей, на макушке которой развевался французский флаг.
Дверцу машины открыл согбенный старик с лицом морщинистым, как зад черепахи. Комендант пожал ему руку. Инженер сделал то же. Женщины принялись кричать еще пуще. Рослый детина в красной феске крикнул: «Тише!» На нем была лишь набедренная повязка, но феска свидетельствовала, что это телохранитель вождя.
Вождь носил доломан защитного цвета, к рукавам которого, очевидно наспех, прикрепили красные нашивки с серебряными галунами. Конец белой нитки свешивался с каждого рукава. Неопределенного возраста мужчина в пижамной куртке, надетой поверх набедренной повязки, крикнул: «Смирно!» Человек тридцать мальчуганов, которых я сперва не заметил, встали навытяжку.
— Ша-а-гом, марш! — скомандовал наставник.
Ученики приблизились к коменданту. Наставник опять крикнул: «Смирно!» Дети, казалось, совсем обезумели. Они жались друг к дружке, как цыплята, увидевшие тень грифа. Наставник дал тон и стал отбивать такт. Ученики запели, не переводя духа, на каком-то языке, который не был ни французским, ни их родным. Местные жители приняли этот странный говор за французский, французы приняли его за туземное наречие. Все зааплодировали.
Вождь пригласил белых в отведенную для них хижину. Пол был чисто выметен, стены, вымазанные белой глиной, еще хранили следы кисти. Крыша, недавно крытая рафией, приятно зеленела. Когда стоит жара, испытываешь настоящее блаженство, входя в такую хижину.
— Она восхитительна, эта соломенная хижина! — сказал комендант, обмахиваясь шлемом.
— Это глинобитная хижина, — поправил его инженер, — взгляните на стены. Впрочем, соломенные хижины встречаются теперь только у пигмеев.
Белые продолжили разговор на веранде, где вождь приказал поставить два шезлонга. Софи помогла мне разложить две складные кровати, которые мы привезли с собой. Мы натянули сетки от москитов. Когда все было готово, я спросил коменданта, нуждается ли он в моих услугах.
— Пока нет, — ответил он.
Софи слово в слово задала тот же вопрос инженеру.
Слово в слово она получила тот же ответ. Инженер пристально рассматривал кончик своего ботинка.
Телохранитель вождя ожидал нас. Опахалом он отгонял мух от своих голых плеч. Он попросил нас следовать за ним.
— Вы будете спать в хижине моей второй жены, — сказал он самодовольно.
Это была лачуга, фасад которой побелили ради приезда коменданта. Никаких окон. Свет проникал через низкую дверь, освещая старый таз, в котором наседка высиживала цыплят.
— Вот хижина моей второй жены, — повторил стражник, широко улыбаясь. — Речка и колодец на той стороне двора. А что до уборной, вы отсюда чуете запах…
— Всем известно, где гниет слон, — сухо ответила Софи.
— Вот именно, — сказал стражник уже за дверью.
Отойдя довольно далеко, он крикнул:
— Скоро вам пришлют все, что нужно, чтобы приготовить еду.
Софи щелкнула пальцами и провела рукой по губам. Затем она тряхнула головой, как бы говоря: «Надо набраться терпения». Мы вошли в хижину. Хотя на улице было светло, мы очутились во тьме.
Софи наклонилась над очагом. Она сложила головни и стала дуть на них. Наконец вспыхнул огонь. Пламя озарило грозди бананов, сложенные на бамбуковых полках. Я хотел было взять банан, но тут на меня напал безудержный смех.
— Что с тобой? — спросила Софи.
— Ничего… Ты не поймешь… Я вспомнил про Птичью Глотку…
В деревне празднество было в полном разгаре. Белые смотрели на танцоров, исполнявших билабу. Однообразный танец вскоре надоел гостям. Наступил полдень. Они удалились в свою хижину. Я принес им продукты, привезенные из Дангана. После обеда они отослали чересчур шумных танцоров. Те ушли, притворяясь, будто очень огорчены. Несчастные были в пыли и поту.
После обеда вождь сам принес белым предназначенные им дары — кур, козу, корзину яиц и плоды папайи. Гости пригласили его выпить виски. Видимо, вождь был очень горд тем, что сидит среди белых. Затем все отправились в хижину для собраний.
Вечером белые с ног валились от усталости после долгого пути и нескончаемых разговоров. Они почти не притронулись к ужину. Комендант растянулся поперек кровати. Я встал на колени, чтобы снять с него сапоги. С веранды доносился шепот инженера и Софи.
Я пожелал спокойной ночи коменданту. Не успел я переступить порог, как меня окликнул инженер, смаковавший виски. Стемнело. Я подошел к нему, руководствуясь красной точкой его сигареты.
— Ты ночуешь в той же хижине, что и Софи? — спросил он.
— Да, господин коменд… да, господин.
Он помолчал.
— Я пошлю ее в больницу, как только мы вернемся в Данган, я пошлю ее в больницу… — сказал он.
Он встал, затем добавил:
— Заботиться о Софи мне поручил ее отец… Впрочем, не знаю, зачем я говорю тебе все это! Софи я пошлю в больницу… А тебя всюду найду…
Он ущипнул меня за ухо.
— Ты от меня не уйдешь… А теперь ступай.
Он отпустил меня. В темноте я различал его белые руки, он отряхнул их, словно прикоснулся к чему-то нечистому.
Софи ждала меня во дворе. Мы молча дошли до хижины. Софи отворила дверь. Курица закудахтала. Софи собрала головни и раздула их. Мерцающее пламя осветило комнату. Я растянулся на бамбуковой постели. Софи подошла к двери и затворила ее, затем растянулась на другой постели. Огонь в очаге мало-помалу погас. Комната потонула во мраке. Софи повернулась на другой бок. Бамбук затрещал.
— Давно я не спала на бамбуковой постели, — сказала она. — Это напоминает мне детство… Давно я не спала рядом с соплеменником, в одной хижине, — продолжала она.
Софи зевнула.
— Можно подумать, что ты лишился языка… Тебе не хочется разговаривать?
— Язык у меня устал…
— Какой ты странный… Право, я никогда не встречала такого мужчину! Ночуешь в одной хижине с женщиной… и говоришь, что у тебя язык устал! Если рассказать об этом, никто не поверит. Всякий скажет: «Верно, куп-куп у него недостаточно острый, он и предпочел не вынимать его из ножен».
— Может быть, — ответил я, развеселившись.
— А если сказать, что ты сознался в этом, никто мне все равно не поверит… Знаешь, что дружок сказал мне на веранде?.. Ты спишь? — спросила она.
— Нет, слушаю, — ответил я.
— Дружок стал называть меня всякими вкусными именами. Он всегда так делает, когда ему хочется меня поцеловать или когда он стонет, наваливаясь на меня… Он говорит тогда «моя булочка», «моя козочка», «моя курочка»… Он сказал, что взял меня с собой, так как очень меня любит. Он не хотел оставлять меня одну в Дангане, чтобы я не скучала. Белый очень хитер. На самом деле он не хотел оставлять меня одну из-за старика Жанопулоса. Этот старый белый — ведь он годится мне в дедушки — предложил мне бросить инженера, потому что у того мало денег. Но мой дружок лучше этой старой жабы. Дружок сказал мне, что боится коменданта, своего начальника, и не посмел признаться, что я его подружка. Вот почему он сказал, что я его кухарка-бой. Но мне плевать на все это. Неприятно только, что он сказал коменданту, будто я кухарка. Не понимаю, откуда он взял это. Скажи, Жозеф, разве я похожа на кухарку?
— Я не белый, не мне судить об этом, — заметил я.
— Право, ты не такой, как другие… А что тебе сказал мой дружок там, на веранде?
— Ничего… особенного. Велел мне оберегать тебя…
— Ох, уж эти мне белые! — воскликнула она. — Собака у них может подохнуть от голода рядом с хозяйским мясом! Козла закапывают не до рогов, его закапывают целиком…
Голос Софи все отдалялся. Мне показалось на мгновение, что я слышу его во сне. Я уснул.
* * *
Когда первая коза потерлась о стену нашей хижины, я уже не спал. Свет пробивался сквозь крышу из рафии. С улицы доносился громкий топот козлов, преследовавших самок. Вдали раздался звон колокола или, точнее, звон куска рельса. Софи, повернувшись к стене, еще спала. Я встал и разбудил ее тумаками. Прежде чем окончательно проснуться, она несколько раз выругалась. Затем жалостно улыбнулась и пожелала мне доброго утра. Она стыдливо одернула набедренную повязку, прикрывавшую восхитительные ляжки.
Я отворил дверь. Козий запах проник в хижину вместе с утренней свежестью. Софи нагнала меня на веранде.
— Они, верно, спят, — сказала она. — Они здорово устали вчера вечером…
Мы дошли по улице до хижины белых. Оттуда доносился двухголосый храп. Один, высокий и редкий, напоминал кваканье лягушки.
— Это мой дружок, — сказала Софи.
Другой, хриплый, низкий, походил на стон.
— А это комендант — его храп мне незнаком, — добавила Софи.
Комендант велел разбудить его пораньше. Я несколько раз постучал в дверь.
— Кто там? — спросил инженер.
— Господин комендант приказал разбудить его, — ответил я.
— Хорошо, — пробурчал инженер.
Мы услышали резкий щелк ременной пряжки. Шаги приблизились к двери. Инженер открыл ее. От него пахло сырым мясом с какой-то непонятной примесью. Этот запах каждое утро встречал меня в резиденции. Белый протер глаза и пригладил волосы, спутанные, как лианы в лесу. Он зевнул. Во рту у него блеснуло золото. Он засунул руки в карманы и попеременно оглядел нас. Покраснел до корней волос. Румянец до странности не вязался с его обычной болезненной бледностью. Устремив на меня взор, он, казалось, позабыл обо всем на свете. Его тонкие губы судорожно передернулись. Получилась неподражаемая гримаса, которая рассмешила бы даже вдову на похоронах ее второго мужа.
— Господи, точь-в-точь похож на обезьяну! — сказала Софи, прыснув.
— Заткнись! — взревел инженер и топнул ногой.
Смех замер на губах у Софи. Я почувствовал, что по спине у меня пробежали мурашки.
— Кто там? — спросил комендант.
— Бои… — презрительно бросил инженер.
Он дважды повернулся на носках. Из красного его лицо стало зеленоватым, затем к нему вернулась обычная бледность.
— Сегодня утром мы возвращаемся в Данган, — сказал инженер елейным голосом. — Меня всю ночь лихорадило, — добавил он насмешливо.
— Укладывай вещи, Жозеф… Мы уезжаем! — крикнул комендант из глубины хижины.
* * *
Новость столь неожиданная, что похожа на шутку! Жена коменданта приезжает завтра в Яунду. Когда комендант развернул голубую бумажку, он сильно покраснел. Он прислонился к стене, словно его стукнули кулаком. Заговорил сам с собой, стал нести какую-то околесицу. Из-за привычки белых постоянно краснеть никогда толком не знаешь, довольны они или нет. Повар, стражник и я были в недоумении.
Комендант позвал нас, чтобы сообщить поразительную новость. Мы обрадовались за него и не скрыли своей радости. Он очень удивился нашей бурной веселости, так как мы даже зааплодировали, потом усмехнулся и взглядом остановил нас.
Он приказал стражнику вызвать несколько заключенных, чтобы те вымыли пол в резиденции. Нам он велел все привести в порядок. Он написал записку доктору, начальнику тюрьмы и Птичьей Глотке. Затем уехал в Яунду.
Понимаю теперь, почему комендант вел себя без госпожи не так, как остальные белые… ведь все они посылают боя разыскать им «подружку» в туземном квартале. Интересно знать, какая у коменданта жена. Такая ли она коренастая, взбалмошная и добросердечная, как и он сам? Мне хотелось бы, чтобы она была красива, красивее всех женщин, которые бывают в Европейском клубе. Жена короля всегда красивее всех женщин в королевстве…
* * *
Наконец она приехала. Боже мой, как она прекрасна, как обходительна! Я первый увидел ее. Я кончал подметать веранду, когда послышался шум подъезжающей машины. Я ничего не сказал повару. Я бросился со всех ног к дремавшему часовому. Смешно было видеть, как он встрепенулся и взял на караул без всякой на то надобности.
Хозяин вышел из машины. Я мигом отворил дверцу госпоже. Она улыбнулась мне. Я залюбовался ее зубами, такими же белыми — это очень редко у европейцев, — как зубы наших девушек. Сильная рука коменданта обвила ее муравьиную талию. Он сказал жене: «Это Тунди-Жозеф — наш бой». Она протянула мне руку. Ее маленькие, нежные, трепетные пальчики потонули, словно драгоценность, в моей огромной ладони. Госпожа вспыхнула. Комендант покраснел в свою очередь. Я выгрузил чемоданы.
* * *
У моего счастья нет дня, у моего счастья нет ночи. Я не сознавал его, оно само открылось моему существу. Я буду петь о нем на флейте, буду петь на берегу ручья, но слова бессильны передать его. Я пожал руку моей королевы. Я почувствовал, что живу. Отныне рука моя священна, она не коснется нечистых частей моего тела. Рука принадлежит моей королеве с волосами цвета черного дерева, с глазами антилопы, с кожей розовой и белой, как слоновая кость. Дрожь пробежала по моему телу от прикосновения к ее маленькой нежной ручке, которая вздрогнула, словно цветок, колеблемый ветром. От этого прикосновения моя жизнь смешалась с ее жизнью. Ее улыбка освежает, как вода источника. Ее взгляд ласкает, как луч заходящего солнца. Он все озаряет своим светом, проникает до затаенных глубин сердца. Я боюсь… я боюсь самого себя…
* * *
Сегодня госпожа осматривала свои владения. На ней были черные брюки, которые подчеркивали ее тонкую талию. Она зашла сначала на кухню и похвалила повара за чистоту и, главное, за вкусно приготовленную курицу с рисом. Повар был на седьмом небе. Он сказал на ломаном языке, что тридцать лет занимается своим делом и «всигда был хорошая повара». Улыбка сбежала с лица госпожи, взор стал непроницаемым. «Отныне ты будешь класть в это блюдо меньше перца», — сказала она. Повар посмотрел на нее округлившимися от удивления глазами.