Немного погодя вышел «Красная рубашка» с лампой в руке.
– А, заходи, заходи, – сказал он, – у меня Ёсикава, свой человек.
– Хорошо и здесь, – ответил я, – мне только несколько слов сказать.
Физиономия у него была что помидор. Кажется, они там с Нода выпивали.
– Вы говорили, что мне жалованье увеличат, но я передумал и вернулся сказать, что отказываюсь.
«Красная рубашка», протянув вперед лампу, уставился на меня, но не нашелся что ответить и стоял в растерянности. То ли ему казалось подозрительным, откуда это взялся такой парень, что отказывается от прибавки, то ли его поразило – почему мне понадобилось для этого сейчас же возвращаться, когда я только что отсюда ушел, а может быть, его удивляло и то и другое, – но он так и стоял столбом, открыв рот от изумления.
– Я тогда согласился потому, что вы сказали, будто Кога переводится по собственному желанию.
– Кога едет всецело по собственному желанию, ну… и отчасти по назначению.
– Это неверно! Он хочет остаться здесь. Пусть на прежнем жалованье, но он хочет остаться в родных краях.
– Ты это что, от Кога слышал? – Нет, не от него.
– Так от кого?
– Моя хозяйка слышала это от матери Кога и сегодня рассказала мне.
– Стало быть, тебе старуха хозяйка сказала?…
– Ну да!
– Извините, но она, вероятно, несколько ошибается. И, судя по вашим словам, выходит, что своей хозяйке вы верите, а старшему преподавателю нет? Так по крайней мере все это звучит, значит в таком смысле и нужно понимать ваши слова.
Я замялся. И ловкач же этот кандидат словесности! Здорово выворачивается! Отец частенько говорил мне: «Нельзя все делать наспех, нельзя!» И в самом деле, я, кажется, немного поторопился. Старуха сказала, и я уже моментально помчался к «Красной рубашке», а ведь, собственно говоря, сам я ни «Тыквы», ни его матери не видел и ничего от них не слышал. И когда «Красная рубашка» этак меня обрезал, мне трудно было отразить его удар. Отразить удар я не смог, это верно, но в душе я уже был окончательно убежден в его вероломстве. Старуха хозяйка, конечно, скряга и жадина, но не лгунья и не двуличный человек, вроде него. Что делать?
– Может быть, то, что вы говорите, и верно, – возразил я ему, – но так или иначе, а от прибавки вы уж меня увольте!
– Ну, тогда это совсем смешно! Знаешь, ты вот сейчас специально примчался, и это выглядит так, как будто ты обнаружил что-то позорное в этой прибавке. После моего разъяснения ты убедился, что был неправ, и, несмотря «а это, все же от прибавки отказываешься. Не совсем просто объяснить твой отказ.
– Пусть не совсем просто, но все равно я отказываюсь!
– Ну что ж, раз тебе не нравится, принуждать не стану. Но имей в виду, что такая внезапная перемена решения за какие-нибудь два-три часа, и притом без особых причин, подрывает доверие к тебе.
– Пусть подрывает, наплевать!
– Нет, так нельзя. Доверие к людям – это самое важное! Если бы даже, допустим на минуту, твой хозяин… – Не хозяин, а хозяйка.
– Ну, это все равно… допустим, твоя хозяйка сказала правду, но и тогда твоя прибавка не отразится на заработке Кога. Koгa уезжает в Нобэока. Приезжает его заместитель. Заместитель приезжает на несколько меньший оклад, чем получал Кога. Эту разницу и хотят передать тебе, так что тебе нет надобности кого-нибудь жалеть. Кога будет занимать в Нобэока более высокое положение, чем здесь. А с вновь назначенным учителем с самого начала такая договоренность: он приезжает на более низкий оклад. И я полагаю, что если уж сделать тебе прибавку, то это самый удобный случай. Не хочешь – как знаешь… но, может быть, ты еще разок дома все это хорошенько обдумаешь?
Я не очень-то быстро соображаю, и обычно, если мой противник умел ловко говорить, я всегда был готов сказать, что ошибся, и смущенно ретировался. Однако не так было на этот раз. С первого дня, как я сюда приехал, «Красная рубашка» мне не понравился. Одно время я было переменил свое мнение и находил, что он просто весьма любезный женоподобный мужчина. Но какая же это любезность? В результате какой-то внутренней реакции я почувствовал, что не выношу его. Поэтому ни его логические доводы, ни его красноречие – все это меня ничуть не тронуло. Тот, кто искусно спорит, не обязательно хороший человек. А тот, кого переспорят, не обязательно плохой. По форме «Красная рубашка» вполне прав. Но как бы ни была прекрасна форма, из-за этого невозможно заставить себя полюбить душу человека. Если деньги, власть и красноречие могли бы привлекать к себе сердца людей, тогда люди, наверно, больше всех любили бы ростовщиков, полицейских и университетских профессоров.
Мог ли «Красная рубашка» тронуть мое сердце своей логикой?! Все поступают согласно своим склонностям, а не по логике.
– Вы, может быть, и правы, но мне эта прибавка не по душе, поэтому я и отказываюсь. Вот и все. Буду я еще обдумывать или нет, все равно скажу то же самое. До свиданья!
И я вышел на улицу. Лента Млечного Пути протянулась над моей головой.
Глава 9
В день проводов «Тыквы», утром, я только что явился в школу, как вдруг ко мне подошел «Дикообраз».
– Послушай-ка, – начал он, – не так давно ко мне приходил Икагин и жаловался, будто ты скандально ведешь себя, что им с тобой трудно; он просил как-нибудь передать тебе, чтоб ты уходил от них. Я, понимаешь, все это принял всерьез, ну и сказал тебе: «Съезжай с квартиры!» А потом, когда я порасспросил людей, оказалось, что этот Икагин – жулик, что он ловко подделывает подписи и печати художников и всучивает подделки за настоящие вещи. И на тебя он, конечно, просто-напросто наговорил что в голову взбрело. Видно, хотел нажиться, навязывая тебе свои какэмоно и «редкости», а раз ты на это не пошел, стало быть выгоды ему от тебя никакой нет, вот он и состряпал эти небылицы и мне голову заморочил. А я тогда еще не знал, что он за человек, и оскорбил тебя… Ты уж, пожалуйста, меня прости…
«Дикообраз» извинился очень длинно. Я молча сгреб с его стола одну сэну и пять рин и сунул их в кошелек.
– Ты берешь это обратно?… – нерешительно спросил «Дикообраз».
– Ну да! – сказал я. – Мне было неприятно, что ты меня угощал, и хотелось обязательно расплатиться с тобой, а потом подумал, подумал, да и решил, что лучше все-таки принять угощение, вот и забрал деньги обратно.
«Дикообраз» громко расхохотался.
– Так что ж ты их раньше-то не брал? – смеясь, спросил он.
– По правде говоря, я собирался взять, да все как-то неловко было… ну, так и оставил. А на днях прихожу в школу, и до того мне тошно стало видеть эту сэну и пять рин, что…
– Однако ты из тех, кто не сразу уступает, – заметил он.
– А ты и сам-то тоже достаточно упрям! – возразил я.
Дальше между нами произошел следующий диалог:
– Ты, собственно говоря, откуда родом?
– Я эдокко. – Ах, эдокко? Тогда вполне понятно, почему ты никогда не уступаешь.
– А ты откуда?
– Я из Аидзу.
– А, из Аидзу? Ну, тогда ясно, что ты упрямый! Слушай, ты пойдешь сегодня на проводы?
– Конечно. А ты?
– Непременно! Я, знаешь, хочу даже поехать проводить его до побережья.
– Интересная штука – прощальный обед. Приходи, посмотришь! Ох, и напьюсь же я сегодня!…
– Ну и пей, сколько тебе угодно! А я поем – и сразу же домой. Дураки, кто пьет сакэ!
– Да ты сразу же с кем-нибудь ссору затеешь! Легкомыслие эдокко уж непременно скажется.
– Знаешь что, перед тем, как идти на банкет, забеги на минутку ко мне, с тобой кое о чем поговорить нужно.
Как мы условились, «Дикообраз» зашел ко мне домой. В последние дни, каждый раз, когда я видел «Тыкву», мне становилось очень жаль его, а сегодня, в день его проводов, это чувство жалости до того обострилось, что казалось, если б можно, сам вместо него поехал. Мне очень хотелось на этом обеде хоть речь произнести и пожелать ему всяческого благополучия, но при моем неуменье говорить у меня ничего бы не вышло, поэтому мне и пришло на ум попросить «Дикообраза» с его зычным голосом, чтобы он выступил вместо меня и припугнул как следует «Красную рубашку». Для этого я и позвал «Дикообраза» к себе.
Я начал с того, что рассказал ему о случае с Мадонной, но «Дикообраз», разумеется, знал о Мадонне больше моего. Рассказывая про встречу у реки Нодзэригава, я назвал «Красную рубашку» дураком, а «Дикообраз» заметил:
– У тебя все дураки. Сегодня в школе, никак, и себя так же назвал? Но если ты дурак, то «Красная рубашка» им быть не может. Ведь ты же утверждаешь, что вы с ним совсем разные люди.
– Ладно, тогда, значит, он болван!
– А, это другое дело! – согласился «Дикообраз». «Дикообраз» был сильным малым, это верно, но разобраться в словах «дурак» и «болван» ему, наверное,было труднее, чем мне. Видно, из Аидзу все такие непонятливые.
Потом я рассказал ему о том, что «Красная рубашка» говорил мне насчет прибавки жалованья и о будущем значительном повышении по службе.
– Хм! – фыркнул «Дикообраз». – Это они, выходит, меня задумали уволить!…
– Допустим, они хотят тебя уволить, а ты-то сам согласишься на это? – спросил я.
– Кому охота? Но если я уйду отсюда, то я уж постараюсь, чтобы и «Красную рубашку» уволили со мной вместе! – самонадеянно заявил «Дикообраз».
– А зачем тебе стараться, чтоб вместе уволили? – допытывался я.
. – Я и сам еще толком не знаю…
«Дикообраз», верно, был здоров и силен, но вот разума у него, видать, было маловато. Я сообщил ему, что отказался от этой прибавки.
– Молодец! – обрадовался он. – Эдокко так и должен поступать! Правильно сделал! – похвалил он меня.
– Если «Тыкве» так все это неприятно, то почему, скажи, ты не похлопотал, чтобы его оставили на прежнем месте?
– Видишь ли, когда он рассказал мне, все уже было решено. Я пытался говорить, дважды ходил к директору, один раз к «Красной рубашке», но ничего уже нельзя было изменить. Беда в том, что Кога слишком мягкий человек. Если бы он наотрез отказался, когда «Красная рубашка» сказал ему об этом, или хоть бы уклонился от прямого ответа – мол, еще подумаю, посмотрю, – тогда другое дело; а то его уговорили, и он тут же на месте согласился. А уж потом, когда и мать стала умолять со слезами и я пошел разговаривать, ответ был один: «Как ни жаль, но ничего сделать невозможно».
– Это работа «Красной рубашки»! Всю эту махинацию он, надо полагать, устроил, чтобы удалить отсюда «Тыкву» и тогда прибрать к рукам Мадонну, – решил я.
– Разумеется! Я в этом и не сомневаюсь. Ведь «Красная рубашка» такой ловкач! Он с милым видом делает гадости, а если кто что-нибудь и скажет – у него уже готова лазейка, чтобы ускользнуть. С таким прохвостом может быть только одна расправа – кулачная! – И он, засучив рукава, показал свои мускулистые руки.Воспользовавшись случаем, я спросил:
– Руки у тебя, как видно, сильные, а дзюдзицу ты владеешь?
Тогда он богатырски напряг бицепсы обеих рук и предложил:
– Ну-ка, дотронься, посмотри!
Я концами пальцев попробовал помять его мускулы, – не поддаются, что камень! Я был восхищен.
– Ну, с этакими ручищами ты, поди, за один раз можешь уложить пять-шесть таких, как «Красная рубашка»! – воскликнул я.
– Еще бы! Конечно, могу! – самодовольно согласился он, то сгибая, то выпрямляя руки, при этом мускулы так и перекатывались у него под кожей. Это было здорово!
Потом «Дикообраз» сказал, что если он обвяжет бицепсы скрученным вдвое бумажным шпагатом и согнет руку, то шпагат лопнет.
– Если шпагат бумажный, тогда и я так смогу.
– Сможешь? А ну-ка попробуй!
«А что, если не выйдет? Вот будет конфуз!…» – подумал я и отложил этот опыт.
– Знаешь что? Вот ты сегодня вечером на банкете хорошенько напьешься, а потом вздуй-ка ты «Красную рубашку» и Нода, а? – полусерьезно посоветовал я.
– Вот это идея! – воскликнул «Дикообраз» и задумался, а потом сказал: – Сегодня вечером… м-м… сегодня не стоит…
– Почему?
– Да потому, что Кога жалко… И притом если уж бить, так бить, поймав их с поличным. Иначе это обернется против нас же, – резонно добавил он.
Оказывается, тут у «Дикообраза» было больше сообразительности, чем у меня.
– Тогда вот что, – решил я, – нужно побольше расхваливать Кога! Ты понимаешь, если я буду говорить, то у меня это получится слишком коряво, К тому же я как дойду до чего-нибудь серьезного, так у меня сразу изжога начинается, к горлу подступает комок – и всё, я уже не могу говорить. Так что речь я уступаю тебе.
– Странная болезнь… Значит, ты при публике и сказать ничего не можешь? Это, наверно, очень тяжело? – спросил он.
– Ну, не так уж тяжело, – ответил я.
Пока мы болтали, подошло время, и мы с «Дикообра-зом» отправились.
Ресторан, где должен был происходить прощальный банкет, назывался «Прекрасное весеннее утро» и считался здесь первоклассным. Я еще ни разу не переступал его порога. Рассказывали, будто этот дом купили чуть ли не у бывшего сановника да так, ничего не переделывая, и открыли в нем заведение. В самом деле, по внешнему виду это было внушительное здание. Превратить такой дом в ресторан – это все равно что мундир перешить на фуфайку!
Когда мы пришли, почти все уже были в сборе и толпились по двое, по трое в просторном зале на пятьдесят цыновок. В этом большом зале и стенная ниша была очень большая. Ниша в гостинице «Ямасироя», в той комнате, которую я там занимал, и в сравнение с этой не годилась. Наверно, в ней было больше трех с половиной метров ширины. Справа, в нише, стояла фарфоровая ваза сэтомоно с красным узором, и в ней большая ветка сосны. Почему туда воткнули сосновую ветку? Должно быть, потому, что она может стоять много месяцев не осыпаясь, значит расходов меньше.
– Где эти сэтомоно изготовляют? – спросил я учителя естествознания.
– Это не сэтомоно, это имари .
– А разве имари не сэтомоно?
Учитель в ответ засмеялся. Потом мне сказали, что сэтомоно – фарфор, который изготовляется в Сэто, потому он так и называется. А я – эдокко, откуда мне это знать? Я считал, что все, что сделано из глины, фарфора или фаянса, – все это сэтомоно.
В самой середине ниши висело огромное какэмоно, на котором было написано двадцать восемь больших иеро-глифов, который величиной этак с мою голову. Очень неважно написано. Это была такая мазня, что я спросил учителя китайской литературы:
– Почему такую неудачную вещь вывесили на самом видном месте?
– Это написал знаменитый каллиграф Кайоку, – объяснил он мне.
Кайоку или не Кайоку, а я и посейчас считаю, что это очень плохо написано!
Спустя некоторое время секретарь Кавамура пригласил:
– Занимайте, пожалуйста, места!
И я занял удобное место где можно было прислониться к колонне. Прямо против какэмоно работы Кайоку уселся «Барсук», одетый в хаори и хакама, а по левую руку от него устроился «Красная рубашка», тоже в хаори и хакама. Справа сел, так сказать, виновник торжества – учитель «Тыква», также в японской одежде. А я был в европейском костюме, сидеть выпрямившись мне было неудобно – всюду жало, поэтому я сразу же сел, поджав под себя ноги. Мой сосед, учитель гимнастики, был в черных брюках, но сидел совершенно прямо. Выправка у него была хорошая – недаром учитель гимнастики!
Вскоре внесли обеденные столики . Расставили фарфоровые бутылочки с сакэ. Секретарь встал и, открывая банкет, произнес краткую речь. Затем поднялся «Барсук», а после него «Красная рубашка». Все они один за другим произносили прощальные речи, и все трое, словно сговорившись, превозносили «Тыкву» как хорошего педагога и прекрасного человека; каждый высказывал глубокое сожаление о том, что он скоро покидает нас, и каждый утверждал, что не только для школы, но и лично для него, оратора, это крайне огорчительно; однако, поскольку «Тыква» уезжает по собственному настоятельному желанию, то ничего не поделаешь, говорили они.