Нашли себе средство, чтобы поудобней вывернуться, – очернить меня! Разве это честная игра? Они – люди, а я что – не человек? Пусть школьники, пусть дети, но ростом-то они больше меня. И я сам буду виноват, если не отплачу им каким-нибудь наказанием. Однако, если при такой «расплате» я буду действовать простым, обычным способом, они в два счета побьют меня моим же оружием. Попробуй скажи такому: «Ты виноват!» Он тут же оправдается, у них уже давно лазейки заготовлены. Нагородят всяких небылиц, себя выставят паиньками, а потом начнут разбирать меня по косточкам. Нет, если я хочу с ними расквитаться, нужно сначала вытащить наружу все их грешки, иначе мне не удастся себя защитить, ломаного гроша не будет стоить моя защита.
Короче говоря, если они постараются, то смогут представить все это происшествие на ночном дежурстве как драку, которую я сам затеял. Очень невыгодное положение!
Когда к их поступкам относятся просто как к проделкам мальчишек-бездельников, они только еще хуже ведут себя. Словом, говоря по-ученому, они непригодны для общества.
Но тут уж ничего не поделаешь! И пока меня самого еще «не зацапали» (выражаясь их стилем), я должен отплатить им так, чтобы никто и подкопаться не смог. Однако поступить так – для эдокко не годится. Не годится? Но если над тобой будут издеваться целый год, то с этим считаться не станешь! Я тоже человек.Остается одно: непременно, и как можно скорее, вернуться в Токио и поселиться там вместе с Киё. Такая жизнь в провинции приводит к тому, что- человек опускается. И лучше в Токио газеты разносить, чем дойти до нравственного падения.
Размышляя об этом, я неохотно шел вместе со всеми. Как вдруг впереди начался какой-то переполох. В то же время колонна разом остановилась. Странно что-то… Я вышел из строя и увидел, что на перекрестке улиц Отэмати и Якусимати образовалась пробка, передние теснили задних, задние нажимали на передних, и началась какая-то неразбериха.
– Что случилось? – окликнул я учителя гимнастики, который охрипшим голосом кричал: «Тише! Тише!…»
– Наша школа на том углу столкнулась с педагогическим училищем, – ответил он.
Говорят, что средние школы и педагогические училища во всех префектурах искони враждуют между собой, как обезьяна с собакой. Неизвестно отчего, но и по своим нравам школы и училища очень отличались друг от друга. Чуть что – и драка. Вероятно, в этих тесных провинциальных городишках очень скучно жилось, и, может быть, драки просто были развлечением.
Я сам любил драки, да и посмотреть было интересно, поэтому я почти бегом бросился к месту происшествия.
Передние возмущались: «Что за безобразие! Не напирайте». А сзади орали: «Нажимай! Нажимай!»
Расталкивая школьников, я уже почти пробился к перекрестку, как вдруг послышалась громкая и резкая команда: «Вперед!» – и педагогическое училище с торжеством двинулось. Как видно, столкновение из-за того, кому идти впереди, уладилось, и в результате школе пришлось потесниться. Говорят, что по рангу педагогическое училище выше средней школы.
Торжественная церемония празднования дня Победы оказалась очень несложной. Сначала командир бригады прочитал поздравление, потом губернатор прочитал поздравление. И все присутствующие закричали «банзай!» На том все и кончилось. Насчет увеселений было сказано, что они состоятся после полудня, поэтому я пошел домой и решил покуда что ответить на письмо Киё, а то меня все время это беспокоило.Она просила: «следующий раз напиши поподробнее», так что нужно было написать ей как можно обстоятельнее. Я взял листок писчей бумаги и приступил к делу, но, хотя писать и было о чем, я не мог придумать, с чего мне начать. Одно казалось скучным, другое – неинтересным. «Что-нибудь бы такое, о чем писать легко, чтобы голову себе не ломать, и в то же время чтобы и Киё интересно было…» – соображал я. Но такого как раз и не находилось. Я натер тушь, смочил кисточку и стал глядеть на бумагу, потом опять смочил кисточку, опять развел тушь и опять глядел на бумагу, – но сколько я ни повторял эту процедуру, ничего сочинить так и не мог. В конце концов, убедившись, что письмо мне не написать, я закрыл тушечницу. Очень уж это канительно – письма писать! Вот приеду в Токио, там при встрече обо всем и расскажу, – это куда проще. Не то, чтобы меня никак не трогало беспокойство Киё, но, право же, мне легче было бы выдержать тридцатисемидневный пост, чем написать ей подробное письмо, как она просила!
Я отбросил в сторону кисть и бумагу, растянулся, подложив руки под голову, и стал смотреть в сад. Но мысль о Киё не оставляла меня. Я думал: если здесь, вдали, я тревожусь о ее судьбе, то Киё непременно должна почувствовать это. А раз почувствует, то к чему письмо? Если ничего не писать, она подумает, что я живу благополучно. Письма нужно писать, когда кто-нибудь помер, или заболел, или еще что-нибудь стряслось…
Хозяйский садик занимал примерно тридцать квадратных метров. Здесь не было хороших садовых деревьев, росло только одно мандариновое дерево, оно было выше ограды и служило как бы отличительной приметой нашего дома. Возвращаясь, я всегда им любовался. Для меня, никогда не покидавшего Токио, видеть, как растут мандарины, было в диковину. Зеленые плоды, постепенно созревая, станут желтыми, вот будет красота! Они и теперь уже наполовину пожелтели. Хозяйка говорила, что это очень сочные, вкусные мандарины. «Как поспеют, кушайте, сколько хотите», – сказала она. И я решил, что каждый день буду понемножку есть их. Недели за три можно вволю наесться. Вряд ли я уеду отсюда в течение этих трех недель.
Я думал о мандаринах, когда зашел «Дикообраз».
– Раз сегодня праздник, я решил, что мы с тобойотметим его, – объявил он, – вот я и купил говядины, – и, вытащив из рукава сверток, он бросил его посреди комнаты.
Дома хозяйка кормила меня одним сладким картофелем да соевым творогом, а посещать закусочные, как известно, было запрещено. Словом, я сказал: «Прекрасно», быстренько взял у своей старухи кастрюлю и немного сахара и мы принялись готовить.
– Слушай-ка, – сказал «Дикообраз», уплетая за обе щеки мясо, – ты знаешь, что у «Красной рубашки» есть гейша, с которой он близок?
– Конечно, знаю. Это одна из тех, что приходили на банкет, когда провожали «Тыкву».
– Вот именно. Но я только теперь заподозрил это, а ты прямо молодец, сразу догадался! – одобрительно сказал «Дикообраз». – И ведь надо же, – продолжал он, – через два слова в третье говорит о «достоинстве человека» да о «духовных радостях», сам же, оказывается, с гейшами путается! Вот дрянь-то. Хоть бы он другим не мешал развлекаться, так еще куда ни шло, а то, смотри, – если ты, например, зашел разок поесть гречневой лапши или рисовых лепешек, так он уже кричит, что это подрывает порядок и дисциплину, да еще через директора действует! Верно ведь?
– Н-да… по его мнению, покупать гейшу – это, наверно, духовные радости, а, скажем, тэмпура или лепешки – это чувственные наслаждения! Ну, если его наслаждения духовные, то нечего ему и скрывать это. А то что ж такое? Близкая ему гейша входит, а он тут же срывается с места и убегает! Всегда готов обманывать всех кругом. Гадость какая! А скажи ему что-нибудь, он сейчас начнет туману напускать: то примется говорить о русской литературе, то скажет, что хокку и синтайси – названые братья, или еще что-нибудь в этом роде. Это слизняк, а не мужчина. Слушай, да ведь мясо-то недоварено. Поешь, а потом еще солитер заведется…
– Ну да? Э, ладно, сойдет! Знаешь, я слыхал, что «Красная рубашка» тайком ходит в тот городок, где источники, и там в «Кадоя» встречается со своей гейшей. – В «Кадоя»? В той гостинице?
– Вот-вот! Там такая гостиница с ресторанчиком. Давай-ка накроем его с поличным! Выследим, когда он придет туда с гейшей, тут его и прижмем к стенке, а?
– Выследить? Так это нужно будет дежурить ночью?
– Не доходя «Кадоя», есть еще гостиница, называется «Масуя». Займем там на втором этаже комнату, чтоб выходила на улицу и оттуда будем наблюдать через окошечко в сёдзи .
– А придет ли он, когда мы будем оттуда смотреть?
– Придет наверно. Хотя за один вечер, это, пожалуй, не удастся. Надо быть готовыми сидеть там недели две!
– Этак совсем вымотаешься…Когда у меня отец помирал, я одну неделю не спал, ухаживал за ним, так потом ходил как в тумане, из сил выбился.
– Ну, устанем немного, подумаешь беда! Зато, когда застигнем эту каналью на месте преступленья, я сам устрою ему небесную кару!
– Очень хорошо! А я помогу. Что ж, давай с сегодняшнего вечера начнем.
– Нет, сегодня не выйдет, надо ведь еще условиться в гостинице «Масуя».
– А когда же?
– В самое ближайшее время. А ты, как только я тебе сообщу, приходи помогать.
– Ладно, я в любой момент приду. На выдумки я не мастер, но ежели драться – тут я быстро соображаю.
Пока мы с «Дикообразом» оживленно строили планы посрамления «Красной рубашки», вошла хозяйка.
– Там пришел один школьник, спрашивает господина Хотта. Выйдите к нему, пожалуйста. Он только что был у вас, но не застал вас дома и пришел сюда, – говорила она, почтительно стоя у порога в ожидании ответа «Дико-образа».
– Вот как? – сказал «Дикообраз». Он вышел на крыльцо и быстро вернулся обратно.
– Слушай-ка, – сказал он, – этот школьник просит меня пойти посмотреть праздничное гулянье. Он говорит, что сегодня будут выступать танцоры из Коти, их много сюда понаехало; наверно, это будут такие пляски, какиене всегда увидишь. Давай пойдем вместе, – предложил мне «Дикообраз», которому, видимо, очень захотелось пойти.
Танцев я и в Токио достаточно нагляделся. Каждый год во время праздника в честь бога войны Хатимана на улицы Токио вывозили передвижные эстрады для танцев, так что этого я уже много видел. У меня не было особой охоты осмотреть какие-то дурацкие пляски, но так как приглашал «Дикообраз», то меня невольно тоже потянуло пойти, и мы вышли вместе.
«Кто же пришел звать «Дикообраза»? – подумал я. Оказывается, младший брат «Красной рубашки»! Занятно!…
На площади, где устраивалось гулянье, там и сям виднелись длинные, в несколько рядов, знамена, не то как во время состязаний по борьбе, не то как на буддийском празднике в храме Хоммондзи; повсюду мелькали необычайно оживлявшие небо флаги всех стран мира, перекинутые с каната на канат, с одной натянутой веревки на другую. На восточном краю площади за одну ночь был сооружен помост, – здесь, как нам сказали, и должны происходить эти… как их… пляски Коти. Справа, метрах в пятидесяти от помоста, за бамбуковой загородкой, были выставлены декоративные растения в вазах. Все с восторгом смотрели на них. А ведь это сущая нелепость! Восхищаться тем, что травам и бамбуку придали такие неестественные изгибы, все равно что похваляться, например, горбатым любовником или хромым мужем.
На другой стороне площади, против сцены, беспрерывно пускали фейерверки. Среди ракет взвился аэростат, на нем было написано: «Империя – банзай!» Аэростат пролетел над соснами и опустился во двор казармы. Затем раздался треск, и темный шар, врезаясь в осеннее небо, с шипением взлетел вверх, потом он с шумом разорвался над моей головой, голубоватый дым раскинулся, как зонтик, и, постепенно расплываясь, растаял в воздухе. Снова поднялся аэростат, на этот раз на нем была надпись белым по красному: «Армия и флот – банзай!» Он закачался на ветру и полетел в сторону деревни Аиои. Наверно, опустился где-нибудь возле храма богини милосердия.
Собралась огромная толпа, во время парада такой не было. Даже не верится, что в провинции живет столько народу, – просто кишмя кишит. Правда, умных лиц попадалось не очень-то много.Тем временем начались эти знаменитые пляски Коти. Мне сказали: танцы, и я подумал, что увижу нечто вроде танцев Фудзима, но это была большая ошибка.
Мужчины с повязками на голове, одетые в туго-накрахмаленные хакама, выстроились на подмостках в три ряда, по десять человек. Эти тридцать человек, все с обнаженными мечами, произвели на меня потрясающее впечатление. Расстояние между рядами было не больше полуметра. Промежутки между танцорами, стоявшими в одном и том же ряду, были, пожалуй, и того меньше. Лишь один человек стоял на краю сцены, отдельно от рядов. Он тоже был в хакама, но без повязки на голове; вместо обнаженного меча у него был барабан, висевший на груди. Вскоре этот актер звонко, нараспев, прокричал: «Ияа!… Хаяа!…» – и затянул какую-то странную песню, отбивая такт на барабане: «боко-бон, боко-бон!» Напев был диковинный. Казалось, что в нем сочетались и песня уличного жонглера и буддийские песнопения. Мелодия была тягучая, как тянучки в летнюю жару, и какая-то расслабленная, но во время пауз вступал барабан: «боко-бон… боко-бон…» – и это придавало напеву однообразную ритмичность. Повинуясь этому ритму, тридцать обнаженных мечей, сверкая, мелькали так быстро, что при одном их виде сердце замирало. Живые люди, каждый из которых отделен от другого сбоку и сзади расстоянием в полметра, все как один размахивают острыми мечами, а ведь если кто-нибудь собьется с такта, то заденет и поранит своего товарища. Стоять на одном месте и только размахивать мечом взад и вперед, вверх и вниз – это бы еще не опасно, но ведь здесь все тридцать человек то одновременно делают выпад и поворот в сторону, то поворачиваются кругом, то приседают. Если кто-нибудь из стоящих рядом жонглеров сделает движение хоть на секунду быстрее, чем нужно, или хоть на секунду запоздает, то ему, чего доброго, могут нос отрубить. А у соседа, не ровен час, и голова с плеч слетит. Движения блестящих мечей совершенно свободны, но пределы этих движений ограничиваются пространством меньше чем в половину квадратного метра. Мало того, каждый меч должен вращаться с той же скоростью и в том же направлении, что и мечи справа, слева, сзади и спереди. Я был поражен. Куда токиоским пляскам до этих!Когда я стал расспрашивать, мне рассказали, что даже у очень искусных мастеров не всегда легко получается такой ритм. А особенно трудно приходится тому жонглеру, который отбивает такт на барабане. И движенья ног, и работа рук, и приседания тридцати человек определяются одним только этим «боко-бон!» И что удивительнее всего – со стороны кажется, что этот молодец совершенно беззаботно и весело распевает свое «ияа!… хаяа!…», а на самом-то деле у него очень ответственная и трудная роль.
Мы с «Дикообразом» с восторгом смотрели, не отрываясь, на эти пляски, как вдруг с другой стороны, невдалеке от нас, послышался громкий боевой клич; в публике, до сих пор тихо и мирно созерцавшей выступление на подмостках, сразу же возникло волнение, толпа беспокойно начала передвигаться из стороны в сторону.
Раздались крики: «Дерутся! Дерутся!…» И в ту же минуту, проталкиваясь между локтями, к нам подбежал брат «Красной рубашки».
– Господин учитель! – крикнул он. – Опять драка!… Школа решила отомстить за утреннее поражение и снова затеяла бой с ребятами из педагогического… Идите скорей!… – Выпалив все это, он нырнул в толпу и куда-то исчез.
– Вот надоели мне эти мальчишки, – буркнул «Дико-образ», – опять начали! Надо ж и меру знать!…
И он пустился бежать, лавируя между прохожими. Нам нельзя было только наблюдать, видно он хотел ути-хомирить мальчишек. Ясное дело, что я и не подумал оставаться в стороне. Вслед за «Дикообразом» и я бросился на место происшествия.
Драка была в самом разгаре. «Педагогических» ребят было человек пятьдесят – шестьдесят, а школьников, наверно, втрое больше. Воспитанники училища были в форменной одежде, а школьники после парада все переоделись в японское платье, так что враждующие стороны сразу можно было различить. Однако в пылу сражения все перемешались, то сцепляясь, то разделяясь, и уже невозможно было понять, кого куда растаскивать.
«Дикообраз» некоторое время наблюдал этот хаос с таким видом, будто хотел сказать: «Что же делать-то, черт возьми!…»И действительно, что было делать? Придет полиция – хлопот не оберешься!