Забастовали! Знакомое слово. Генерал впервые услышал его пять лет назад, когда управляющий фабрикой прислал тревожную телеграмму в действующую армию.
Что тогда можно было решить? Откуда было знать обстановку в городе, на фабрике? Дал полномочия управляющему. А в феврале 1917 года узнал, что того вывезли на тачке и сбросили в канаву у забора.
Так больше и не пришлось побывать в своем городе. Военная фортуна, бывало, приближала к нему, потом отдаляла, а теперь и вовсе... Семья уже с год тому предусмотрительно отправлена в Швецию. Добраться бы и самому туда. И будь проклята война, фабрика и даже Россия — темная, злая, поднявшаяся штыками.
Трезво глядя на события, генерал давно понял, что дело проиграно, понял еще тогда, когда англичане оставили Архангельск, угнав несколько ледоколов.
Предвестие революции докатилось к генералу со словом «забастовка», и сейчас, на исходе пути в Россию, оно вновь настигло в пустынном, морозном и ночном океане. Цикл замкнулся. Покоя нет. От действительности не уйти.
— Кто знает, где находятся кочегары? — спросил генерал в темноту.
Темнота молчала. Никто не знал. Генерал поднялся и, наталкиваясь на стулья, на людей у двери, выбрался наружу.
Офицеры подчинялись не чувствам, а долгу, выгнавшему их на лед. Они вглядывались в людей, желая поскорее увидеть квадратного Захарова.
— Все на околке, — с облегчением говорит Рекстин.
— Хорошо, — перебил генерал. — А где могут быть наши офицеры?
Подошли к ближнему силуэту во множестве одежек, напоминающему пароходную трубу, вдруг сдвинувшуюся со своего места. Только Рекстин хотел спросить «кто такой?», как «труба» простуженным, но все же можно понять, женским голосом обрадованно закричала:
— Смена пришла! Наконец-то, господи, дошло до них. Кто смелый, бери эту железячку. Рук уже не чую. Хоть и долго вас ждали, а все ж пришли. Эй, мужики, смена пришла! — Лицо у женщины распухло от прилива крови и обморожения. Белеют только брови и ресницы, выдавая нездоровую черноту щек, особенно густую в окружающей жидкой темени. Платок закрывает лоб, из-под него влажно блестят глаза.
Несутся снеговые нити, сворачиваясь и распускаясь, падая на головы и спины, на лед и воду. В глубокой тишине, между глухими ударами ломов, слышен их шорох. Одинокий голос женщины примял эти звуки. Она испугалась. Попятилась от глыбы плотно стоящих молчаливых людей. Но ее озорной крик привлек внимание, сюда приближались со снежным скрипом какие-то фигуры в громоздких одеждах.
Высокий человек, с обвязанной платком головой уже говорил генералу:
— Мы живем в цивилизованном мире. Необходимо довести до сведения правительств. Нас не оставят. В конце концов о своих подданных обязаны позаботиться правительства.
Иностранца, видимо, представителя какой-то зарубежной фирмы, поддержал человек купеческой наружности:
— Нужно дать понять, мы в долгу не останемся. Каждый может раскошелиться, возместить расходы.
— Не о том, граждане, не о том, — выдвинулась высокая, полная фигура, опираясь на лом, как на трость, — больше здравого рассудка. Наше положение таково, что требует немедленно хирургического вмешательства. Или — или. Но при любом вмешательстве, при самой искусной операции, что главное? Сам больной должен энергично бороться за свою жизнь. Если этого не будет, летальный исход. Вы меня поняли, граждане?
Генерал со злостью подумал: «На вас бы Лисовского, господа болтуны! Он бы ответил». И тут же вспомнил, зачем пришел сюда.
— Трех офицеров не видели?
— Видели и не видели, — ответил пассажир. — Искали кочегаров, куда пошли, неизвестно.
Семеня по наледи, из темноты появился боцман. Генерал обрадовался. Сурово спросил:
— Почему отключили свет и отопление?
— Как почему? Все на околке, — попытался ускользнуть от прямого ответа боцман.
— Везде свет! — возмутился генерал.
— Я до этого дела не касаем, — замахал руками боцман. — Меня не спрашивайте. Команда решила, с нее спрос. Только скажу вам — еще полдня такой работы, и люди полягут, не поднимем.
— Веди к кочегарам! — приказал генерал. — Они подстрекают.
О пассажирах, занятых на околке, он тут же забыл. Сейчас не до них с их нелепыми предложениями, иносказательными сентенциями.
— А чего вести? — не хватило у боцмана голоса, и он, запинаясь, произнес: — Вон они. На самом... клятом месте.
— Вперед!
Боцман что-то недовольно забормотал, но, подталкиваемый в спину, пошел на участок, где кололи лед кочегары. Среди неуклюжих фигур легко носился снег, лепился к ним, забеливал их, соскальзывал с плеч, тонул в темноте.
Никто из работавших не остановился, не заинтересовался офицерами. Молча продолжали свое изнурительное дело. Удар — подъем, удар — подъем.
Ударяя, наваливались всем телом, падали вместе с ломом, но тут же повисали на руках, цепко обхватив тонкое железо.
Захарова здесь не было. Или его успели предупредить, или он где-то рядом.
— Брать всех подряд, выявлять главарей, — кто-то шепотом предлагает за генеральской спиной. — Подключили бы тепло, а там разберемся.
— Сначала найти Лисовского, — отвечает генерал с нескрываемой тревогой.
Поражало равнодушие работающих. Они не упрекали, не ругались. Они просто не замечали офицеров, не хотели снисходить к ним, занимающимся пустым, никому не нужным делом.
А Рекстин уже понял, что происходит. В открытую он не мог одобрить экипаж, но в душе ему доставляли удовольствие растерянность, суета и озабоченность офицеров, которые совсем недавно обошлись с ним так бесцеремонно. Пусть попляшут!
У Рекстина другие, особые заботы. Скоро месяц, как «Соловей Будимирович» вышел из порта. 15 февраля его пронесло через Карские ворота Новой Земли в Карское море, самое холодное, самое страшное. И Рекстин, окончательно падая духом, вновь затребовал: «Скорее ледокол! Погибаем!» Этому призыву вняли. Вчера пришло сообщение: «К вам вышла «Канада».
Почему «Канада», а не «Козьма Минин»? Сможет «Канада» пробиться? Она намного слабее «Минина», а он в Архангельске.
Каждую минуту, каждую секунду мысли Рекстина об угрозе нового сжатия льдов... Он все время прислушивается, все время напряжен, что его ждет: спасение или гибель?
А разговоры вокруг генерала столь ничтожны, что он не может и не хочет тратить на них ни время, ни душевные силы.
— У меня время переговоров с Архангельском, — повторяет Рекстин.
А генерал, проводив Рекстина взглядом, решил, что тот просто нашел благовидный предлог, чтобы оставить его с офицерами.
* * *
Лисовский, час назад выбравшись из салона, в темноте пошел вниз через какие-то переходы и трапы. Он знал, что кочегары где-то там, и надеялся их найти без посторонней помощи. Следовавшие за ним офицеры были уверены, что он знает, куда их ведет. Но Лисовский скоро запутался. Включили фонарик — свет по-воровски зашарил по стенам, выхватывая из темноты ведра, банки, тряпье, пока не уперся в скорчившуюся в углу фигуру человека. Ослепленный, он испуганно моргал, размазывая по худощавому, скуластому лицу с узенькими щелочками глаз слезы.
— Кто такой?
Человек в ответ залопотал на гортанном языке, растягивая звуки и покорно кланяясь.
— Китаец?
— Моя да, моя да, — наконец разобрал Лисовский.
— Выходи на свет. Почему прячешься?
— Хоросо, господина. Зао Харка дерется. Тьфу человек!
Лисовский вздрогнул, сразу поняв, что наконец-то у цели.
— Захаров? Кочегар?
Китаец опасливо посмотрел по сторонам.
— Она, она. Сибко дерется.
— Где он, можешь показать? — стремительно спросил Лисовский и замер, сообразив, что нашел союзника, который ненавидит Захарова так же сильно, как и он, но только боится его.
— Можешь. Ой, сибко тиха. Узнала, вы исите, спряталась.
Китаец, осторожно ступая, пошел в глубь коридора, там был еще трап вниз. Бесшумно соскользнув по нему, замахал руками.
Офицеры оказались у самого днища парохода. Откуда-то тянуло запахом плесневелой воды, она хлюпала под решеткой настила. Остановились перед овальной железной дверью. Китаец взялся за грязную, в пятнах ржавчины ручку.
— Здеся. Занавеска. Зао Харка спрятался, спит.
— Вперед! — толкнул его Лисовский.
— Ой боюси! — отшатнулся китаец, а когда Лисовский толкнул вторично, уперся обеими руками в дверь, все громче и громче вскрикивая: — Убила! Убила меня!
Лисовский отшвырнул китайца, чтобы не встревожил криками Захарова, и, повернув ручку, резко распахнул дверь. Луч фонарика уперся в брезент, перегораживающий помещение...
Только быстрые и решительные действия ошеломят Захарова — он и пикнуть не успеет!.. Лисовский с офицерами бросился к брезенту, рывком сорвал его... Кладовка с пустыми деревянными стеллажами!
Оглянулся: что это значит? Где Захаров?
Овальная железная дверь закрывалась медленно и тихо, как будто виделась во сне. Скрежетнули наружные запоры.
В могильной тишине застучали капли воды.
* * *
Вначале Захаров думал чуток подержать Лисовского взаперти, чтобы тот остыл и успокоился, но тут пришло сообщение, что на поиски отправились генерал и все офицеры.
Как мог надеяться, что Лисовского оставят на произвол судьбы? Конечно же, они должны были его искать, они и ищут. По дороге захватили с собой капитана, боцмана...
Скандал разрастался, принимал угрожающие размеры — и Захаров растерялся. Как быть? Дерзкая выходка с пленением офицеров во главе с Лисовским уже казалась покушением на их жизнь!
— Попался, голубь, — зловеще прозвучало над головой.
Он попытался сбросить чужие, жесткие пальцы, но ему уже вывернули руки за спину, а твердый кулак ткнул в губы.
Сопротивляться бесполезно. Захаров покорился. Но когда его втолкнули в кубрик кочегаров, где у стола, широко расставив ноги, сидел генерал, он выпрямился, поправил на себе шапку и полушубок, с упреком сказал:
— А я шел сам, — слизнул соленую кровь, вытер подбородок. — Шалите, офицеры. Нехорошо.
Привычный кубрик, с бельмами снега на иллюминаторах, пропахший спецовками, с деревянными сундучками под койками, в котором всегда было с кем откровенно поговорить, полежать, распрямив натруженные руки и ноги, милый сердцу кубрик сейчас непримиримо враждебен. Койки на месте, видны сундучки и одежда на гвоздях, но вокруг хмурые лица, тяжелое дыхание и какие-то необычные запахи.
Генерал, набычившись, смотрит налитыми ненавистью глазами. Не отвечая, глухим от еле сдерживаемого гнева голосом, раздельно, чуть ли не по слогам спрашивает:
— Где наши люди?
Офицеры рядом с ним подались вперед. Они в подбитых ватой шинелях и в башлыках, похожие друг на друга, спаянные недоброй силой и беспощадностью. Не для них здешняя бедная обстановка, двухъярусные койки, теснота. Сразу видно — злые намерения загнали их в кубрик, чтобы разрушить здешний незащищенный, простой мир. Захарову понятна их враждебность. Он перед ними одинок и беззащитен. Но осилил себя, независимо выставил ногу:
— Живы-здоровы ваши люди, к ним и пальцем не притронулись.
Генеральское лицо посветлело:
— Где они?
— Да живы, — пожал плечами Захаров. — Подальше спрячьте свои револьверы, размахались больно. Закрыли их в одном месте, пускай остынут.
— Немедленно! — выкрикнул генерал и поднялся.
— Извольте не кричать, — овладевая собой, посуровевшим голосом отвечает Захаров. — Криком стену не пробьете. Не в плен меня взяли, я для переговоров от всей команды пришел. Будут переговоры? Или только один крик? — С великим трудом удерживался, чтобы в ответ и самому не закричать.
Злость и раздражение заразны. Они или ломают человека, или вызывают ответные злость и раздражение. Захаров не хотел ни того ни другого. Ему нужна середина: разумное спокойствие. В это русло и надеялся перевести разговор.
Захаров не был профессиональным революционером, политиком. Он искал путь к Правде и Справедливости, исконной мечте каждого трудового человека. Он шел к ним на ощупь. У него была житейская хватка, которая передается из поколения в поколение, от отца к сыну и которая воспитывается в борьбе с невзгодами, ее зачастую зовут народной мудростью.
Революция всколыхнула дремавшие в Захарове силы, заставила его по-иному взглянуть на окружающий мир, придала ему смелости. И он пришел к большевикам. И та Правда и Справедливость, которые понял и принял сердцем, за которые боролся на пароходе, поставили его во главе матросов. Он не заметил, как это произошло. Понимание обстановки и природный здравый смысл, от этого решительности больше, чем у других, — и он впереди.
Осознавая, что действует не сам по себе, а от имени команды, чувствуя всю меру ответственности, он вел себя с достоинством.
— Так будет разговор? — уставился взором поверх генерала, чтобы не видеть его лица, наливающегося краснотой.
Рванулось несколько офицеров, — не повернул в их сторону головы. Не дрогнул. Побеги — злая собака будет рвать, стой — порычит и отступит.
— Расстреляю! — шепотом обещает генерал. — Здесь, на месте.
— Жестокосердечный вы народ, — сожалеет, но не пугается Захаров, — А дальше?
— Не твоя забота.
— И ваших побьют. А все из-за чего? Себя не желаете спасать, заботу на других перекинули. Пароходная жизнь такого не терпит.
Уловив в словах Захарова необычную твердость и убежденность, генерал опешил:
— Разве так приглашают на помощь? — мягко заговорил он. — Вы ворвались, кричали. — И с нажимом, оправдываясь: — Вы оскорбляли нас! А мы и сами собирались выходить.
Захаров сразу понял, что генерал вступает в его русло.
— Не так пригласили? Облыжное обвинение! Народу невмоготу — и пришли за вами!
Генерал стиснул губы, но его растерянный взгляд выдавал душевное смятение. Захаров заметил это.
— Не за-ради команды, а за-ради себя, сограждане, выходите на подмогу. Любим мы друг друга или ненавидим, нравимся или нет, а пароход у нас один, никуда не денешься. Нужно жить. — Разбитая губа у Захарова распухла, и он шепелявил. — Молитесь своему богу, только будьте добры на околку парохода. Порядок жизни устанавливаем сообща. А начнем спорить, кому управлять, начнем воевать, сами смекаете — погибнем и мы и вы.
Некоторое время генерал молчал. После того как он побивал снаружи, увидел, как там работают, и услышал, о чем говорят, он понимал правоту Захарова и то, как давеча в салоне, в тепле и уюте, амбиция затуманила ему глаза.
Молчали и офицеры. Слышно было только завывание ветра за бортом — то оно опускалось до басовых нот, то взлетало резким визгом, словно на качелях. И каждый невольно поеживался от озноба.
Генерал в раздумье произнес:
— В чем-то, кочегар, верны ваши слова.
— Народ вы образованный, так и думал — поймете.
— До Мурманска бы только добраться... — простонал один из офицеров с тоской. Но, встретив построжавший генеральский взгляд, тут же и умолк.
— Интересно было с вами познакомиться. — Не заметил генерал, как перешел с Захаровым на «вы». — Лед долбить будем. Если в этом наше спасение — извольте. Мы никогда не отказывались. А теперь: где наши офицеры?
— Здесь, рядом. В конце коридора трап вниз, а там кладовушка за железной дверью.
— Вы уж будьте настолько любезны, почтеннейший кочегар, — генерал спохватился, что слишком легко поддался Захарову и офицеры могут за это осудить, вот и показывает: нет, не поддался, а только играет с ним, — проводите туда.
Захаров ничего не хотел замечать. Он ликовал — добился главного! Что ему уколы по самолюбию ради спасения парохода и людей!
— Пошли, открою.
Генерал посмотрел на офицеров, сидевших напротив, и двое поднялись. Захаров — к двери, они след в след за ним.
У трапа вниз Захаров замедлил шаг. Десять ступенек... Они всегда будили память. Десять, как в подвале, где сапожничал отец... Десять ступенек. Вот и овальная железная дверь. Сбросить задвижку, и узники на свободе.
— Капитан Лисовский, вы здесь?
Из темноты с револьвером в руке медленно выходит Лисовский. Глаза воспалены, пальцы в крови, дрожат. Отрешенным, безумным взглядом он смотрит на офицеров, словно силится и не может понять, кто перед ним.