От забора, сарая, кустов сирени и акаций лежат на земле резкие тени. «Как в лунную ночь», — мелькает мысль. Хлопнула калитка. Это Витька. Он в майке и босой. Мы все так ходим днём. Мы бы в одних трусах ходили и по улицам, как год назад, но мы выросли из трусов. И если идёшь куда-нибудь со двора, надеваешь брюки.
— Будем учить? — спрашивает Витька, садится на бревно. Он опять остригся наголо. Кожа на макушке шелушится от солнца. Девчонки его не интересуют совсем, то есть, как мне кажется, он и не подумывает встретиться с какой-нибудь наедине. Он запросто бывает у Сивотиной. Да и к любой заглянет, попросит книжку.
Учёба даётся ему немного трудней, чем мне. Я прочту урок раз, два. Повторю и запомню. Он прочитает, повторит, прочитает, повторит без книги. И ещё раз прочтёт.
— Начнём, Витька, — говорю я.
Учим мы в сарае. Устроили из досок топчан. В полдень, когда на улице от жары рябит в глазах, в сарае прохладно. Соломенная крыша не прогревается, стены бревенчатые. И вечера часто мы проводим здесь. Заявляются Лягва, Крыса, которого прозвали почему-то Паинькой. Другие ребята. Читаем, играем в карты, болтаем о всяких делах. Здесь хранятся наши удочки, сак, которым ловим рыбу. О Тамаре Лысенко я ребятам не говорю, хотя так и подмывает похвастать. Не тем, что я с ней дружу и она меня любит, — подмывает рассказать о самом факте: я встречаюсь с девчонкой. Они скажут: «С какой?» Я скажу: «С Тамарой». Они станут дразнить её. Положим, дразнить не будут, и не позволю, но всякие словечки, шуточки будут отпускать. Да такие, что и но придерёшься, а всё понятно.
— Давай, Витька, ты первый вслух читай. Потом я.
— Хорошо.
Почему он такой худой? Мускулы дряблые, и кости торчат. Голодным он не бывает. Недавно ещё они с матерью голодали. Отец у них не вернулся, его убили под Варшавой. Мать работала штукатуром в горсовете, сейчас поступила в столовую, и у них появилась еда. Всегда на столе хлеб, суп, варёная картошка. А он такой же худой и слабый. У меня мускулы сильные. Перейду в десятилетку, займусь спортом. В десятилетке спортзал. Там турник, штанга. Разовью мускулы ещё больше. Скорей бы вечер. Сегодня поцелую её. В губы. Нет, сначала в щёку, а потом в губы… Что это Лягва не показывается? Учит, видимо, дома. А может, на речку смотался. Скоро он будет жить совсем один. Леонид Николаевич уехал в Москву. Мария Игнатьевна ещё здесь. Она должна скоро родить ребёнка. Дом они продают соседу, одна комната остаётся за Лягвой. Сосед должен кормить Лягву до тех пор, покуда Леонид Николаевич не заберёт его. А когда, он сам не знает… Я опять поздно приду сегодня. Что дома скажут? Стой, стой…
— Витька, давай у нас в сарае спать? В комнате, знаешь, душно. А?
— Давай, — соглашается он, подумав.
— Твоя мать ничего не скажет?
Он опять думает долго.
— Ничего. К вам она отпустит. Тем более теперь.
— А что?
— У нас ремонт. Соседи переезжают. Ремонт горсовет делает.
— Приходи сегодня.
— Хорошо.
В этот вечер я поцеловал Тамару. Поцеловал в щёку. Она молчала. Я поцеловал ещё и ещё. Я ждал чего-то необыкновенного после этого. Ничего не произошло, и я не знал, целовать ли мне снова. И не знал, что сказать, потому что Тамара вся съёжилась, стала меньше, тоньше. Губы у Тамары дрожали. Мне было жалко её. Она молчала. Я поднял из-под ног палку и бросил в реку.
— Пошли в город, — сказал я, — ты хочешь в город?
Она молчала. Пристально смотрела, смотрела на меня. Потом повернулась, и мы пошагали к городу. Около своего дома она юркнула в калитку. Я слышал, как шаги её простучали по дорожкам. Вот и всё, думал я, вот и вся любовь. Врут в книгах, что за один поцелуй можно отдать жизнь. Не спят ночами, страдают. На дуэлях дрались из-за женщин. У нас на кулаках дерутся. Почему она убежала домой? Она же любит меня…
До экзамена я не вижу Тамару. Она нигде не появляется. После экзамена, который я чуть было не провалил, мы опять встретились за парком. Она была грустная. Я старался быть весёлым. Она всё хотела меня о чём-то спросить. Я допытывался — о чём. И так почти месяц мы встречались. Потом она неожиданно уехала в Орёл насовсем: отец её работал начальником в торге, его перевели в Орёл. Перед отъездом мы с ней простились поздно вечером в горсаду. Она обещала мне писать. Я тоже. Неделю спустя получаю одно письмо, второе. Каждое на четырёх страницах. И последнее письмо ошеломило меня. «…Боренька, хороший мой, я тебя не могу забыть, я приеду в Петровск. Только напиши, что ты тоже и так же любишь меня. Я созналась во всём маме! Я ей всё рассказала, а она говорит: «Не рано ли тебе?» А я говорю: «А когда же будет поздно?..» Почему не пишешь? Что-нибудь случилось?..» Дальше и не мог читать. Совал письмо в карман и, стиснув зубы, глядя в землю, спешил по улице, всё равно куда. Что мне ответить? Она рассказала матери! «Я созналась во всём маме!» Значит, она так сильно меня любит? А я? А я рассказал бы маме? Люблю ли я её? Она уехала, а я даже не погрустил ни разу! Значит, я не люблю её. Что же делать? Так и написать ей? Нет, прямо писать нельзя. Я чувствую, что так вот взять да и написать: «Я тебя не люблю» — нельзя. Зачем же тогда целовал её?
А дни мелькают, мелькают. Письма никому не показываю. Наконец не выдерживаю, обращаюсь за помощью к маме. Мне и в голову не приходит поговорить на эту тему с отцом.
Однажды, когда Дина с подругами была на речке, отец на работе, я достал из-под книг письма. Мама гладила бельё.
— Мам, — сказал я.
Она взглянула на меня. Ставит утюг на подставку. На лице её испуг.
— Что случилось, Боря? Что с тобой?
— Не бойся, ничего не случилось… У меня просьба к тебе… Я не знаю, как мне быть… понимаешь… прочитай сначала. Только отцу не говори.
Кладу письма, ухожу во двор, беру метлу. Подметаю перед домом.
Через полчаса мама позвала меня.
— Ты хочешь получить совет?
— Да.
— Тогда, Боренька, расскажи мне всё о вас.
Я рассказал.
— Ты должен написать этой девочке письмо.
— Не могу я писать, понимаешь?!
— Нет, можешь, — в голосе мамы я уловил строгость, — ты лгал ей. Ты мог лгать?
— Я не хотел обманывать! Так получилось. Да и в чём я обманывал? В чём?
На крыльце послышались шаги. Я схватил письма. Пришёл отец, и разговор окончился.
Весь вечер я сочиняю письмо. Я написал о погоде. О том, что Лягва нырнул вчера с обрыва, наглотался воды и чуть было не утонул. Захотелось добавить чего-то умного в письмо. Полистал какую-то книгу, переписал один абзац почти слово в слово. Запечатал письмо, отнёс к почтовому ящику, опустил. И гора свалилась с плеч.
До осени никаких происшествий не происходит в моей жизни. В семье нашей тоже. Выпало несколько сильных дождей. Были грозы. Огороды, луг перед рекой и за ней лес, роща, степь за кирпичным заводом — всё зелёное. Говорят, будет урожай. Если я не на огороде, то пропадаю с ребятами на реке. Купаемся, ловим рыбу, дерём раков и печём их.
Изредка хожу к Тане. Она близко сошлась с каким-то парнем, он работает в местной газетке.
— Я рада за неё, — сказала мама, услышав об этом, — очень рада,
Парень так, ничего. Но если обидит Таню, придётся с ним поговорить!
Я знаю, как я буду разговаривать. Он не обижает. Таня говорила маме, как ночью он носит её к реке и они купаются. Жалко Таню. Глядя на неё, каждый раз вспоминаю, какой красавицей она была. Странно: я же был тогда мальчишкой, а всё помню.
Тамара писем не присылает…
Лето быстро пробегает. Настаёт уборка урожая. Птицесовхозовский сад сильно уродил. Рабочим совхоза не справиться самим. Приглашают городских женщин. Узнал я это от новых Витькиных соседей. Сказал маме, и она подрядилась в сад. Работа нетяжелая, платить будут яблоками, грушами. Мы их замочим на зиму… Лягва в Москве. Уехал с Марией Игнатьевной. Вернётся перед началом учебного года. Витька разрезал ногу ракушкой в реке. Сразу не пошёл в больницу, думал — так заживёт. Ступня раздулась. Он сидит дома. Я часто навещаю его. С соседями у них кухня общая. Соседи хорошие. Мать, полная, низенькая женщина, работает поваром в столовой. Дома она мало бывает. Её дочь Нина в прошлом году кончила десятый класс, поступала в Курске в институт. Не поступила. Говорит, кто-то разозлился там на неё ни за что; она забрала документы. В этом году собирается в Харьков. Целыми днями она ничего не делает. Читает, лёжа на кровати. В коротеньком халатике бродит по саду. У неё есть подруга Оля, она работает, кажется, в промкомбинате. Сядут вечером на крылечке и толкуют о ребятах. В их обществе я чувствую себя свободно.
— А, певец наш пришёл! — весело встречают меня обычно девушки. — Раненый дома.
Девушки улыбаются, внимательно смотрят на меня. Я обязательно подсяду к ним. Витька лежит где-нибудь и читает, я беседую с ними. А когда иду к Витьке, они перешёптываются, смотрят мне вслед. Вдруг засмеются. Не с издёвкой, как девчонки, а как-то загадочно. И смех этот приятно волнует меня. Нина красивей Оли. Она полная, пальцы рук у неё напоминают пальцы Курбанской. Светлые гладкие волосы заставляют вспоминать Тамару. Но Тамара худенькая. У Нины и губы полные, и колени не острые. И уши какие-то прозрачные, когда их освещает солнце.
Я посижу с Витькой. Девушки вдруг крикнут: «Боря, ребята!» Это они зовут нас играть в карты. Играем в дурачка, в подкидного. Мне всегда хочется попасть в пару с Ниной. Соображает она хорошо, но волнуется, переживает при неудачном ходе. Я гоже внимателен к игре. Когда на руках хорошая карта, мне весело, что не огорчу партнёршу. Мало думаю об игре и заглядываюсь на Нину.
У Оли есть жених, Колька Быстров из пригорода. Он играет на гитаре, поёт всякие песни. Видом своим он напоминает Васюру. Но в первые дни знакомства он нравился мне. Заявится вечером к девушкам. Если матери Нины нет, бренчит на гитаре, напевает, поблёскивая золотым зубом. При этом дёргается, хитро подмигивает. Говорили, что он блатной, носит нож. Взрослые ребята его побаиваются. Он в любое время может достать билеты в кино и приносит их девушкам. Он совсем некрасив. И мне кажется, Оля любит его за ухарство и веселье. Слушая Кольку, посмотрит в глаза присутствующим и будто говорит: «Вот он у меня какой молодец!»
Однажды Колька пришёл, а Оли не было. Нина перебирала яблоки на полу в своей комнате. Мы с Витькой делали перемёт, который собирались поставить на ночь возле гребли.
— Отстань, Колька, Оле скажу! — услышал я голос Мины и глянул через дверь в её комнату. Колька держал её за плечи, что-то говорил. Она отмахивалась.
— Да пусти ты! — крикнула Нина и поднялась.
Колька хихикнул, погрозил ей пальцем и ушёл. Я почувствовал к нему отвращение, злобу и решил: если он будет приставать к Нине, подговорю Лягву и отколотим его хорошенько.
Когда Нины нет дома, меня тянет зайти в её комнату. Разглядываю её вещи: халатик, платье, тапочки, разные безделицы на туалете. Едва стукнет калитка, стремглав убегаю из комнаты.
Нина прозвала меня «певцом», потому что, занимаясь какой-нибудь работой, я обязательно напеваю.
— Что певец здесь делает? — сказала она однажды, захватив меня в своей комнате: я рассматривал на стене её фотографию в картонной рамочке и тут же покраснел.
— Нравлюсь я тебе? — спросила она, показывая на фотографию.
— Да, — кивнул я.
— Это я была молоденькой, — сказала она, ставя принесённую корзинку на стул, — а теперь я старуха. — Она вздохнула.
— Какая же ты старуха? — сказал я.
— А что, и сейчас я тебе нравлюсь? — спросила она.
Я покраснел ещё больше. Сердце у меня заколотилось.
— Боже мой! — воскликнула она. — Я тебе нравлюсь? Ну-ка, посмотри на меня… В тебя, наверно, все девчонки влюблены, а я старуха, — сказала она.
— Какая же ты старуха?
Она не ответила. Сбросила туфли, босиком убежала во двор. Я вернулся к Витьке.
С этого дня и началось. Я день и ночь думаю о ней. С утра ухожу к Витьке. И у меня такое чувство, будто во всём доме живёт только она. Остальных людей нет, они меня не интересуют. И если б все, вместе с Витькой, разъехались кто куда, я бы лишь обрадовался. Читаю ли я, делаю что-нибудь, постоянно прислушиваюсь к шорохам в её комнате. Ловлю её шаги, голос.
Вот она в одном сарафане, босиком, с косынкой в руках, мелькнула в саду. Значит, собралась купаться.
— Витька, айда на речку, — говорю я.
— Мы ж только пришли.
— Душно.
И я как никогда рад, что Витька покладист, не спорит. И мы мчимся купаться. Спокойно играть в карты я уже не могу. Кольку ненавижу. Не люблю, когда в доме Оля, хотя она ничем меня не обижает. Удивительное состояние охватывает меня, если знаю, что Нина в комнате одна. Сердце то останавливается, то дёргается. Я листаю книгу и слушаю, слушаю. Ах, если б она была не старше меня, думаю я. Училась бы и нашем классе! И я представляю, как бы мы ходили и школу, сидели бы за одним столом, а в десятилетке уже поставили парты и мы бы сидели за одной партой. Учили бы уроки вместе. Вечером бы гуляли у реки или в лесу. Как бы я целовал её!..
Она тоже изменилась. Это я замечаю. В глаза мне не смотрит. Без Оли в карты не зовёт играть. Прежде, лёжа в саду на одеяле и читая, подтрунивала надо мной, мы болтали. Теперь нет! Она узнала о моём чувстве и стала презирать меня! Ну и пусть! Пусть!
Должно что-то случиться, это я чувствую.
И вот однажды мы устроились с Витькой в нашем сарае спать. Ни слова ему не сказав, я вышел во двор и бросился за калитку. Я не знаю, что сейчас будет. Знаю, что Клавдия Ильинична и Нинина мать на ночь располагаются в саду… Вот и их дом. Не чувствуя сам себя, я замер на пороге её комнаты. Она что-то пишет и не видит меня. Я подхожу, наклоняюсь, целую в шею. Она не вскакивает, не кричит, не прогоняет. Она даже не оборачивается. Щека её стала красной. Я обнимаю Нину и целую. Она не кричит!
— Успокойся, успокойся, — шепчет она, — тише, тише…
До середины августа я выключился из жизни семьи, города. И когда она уехала не в Харьков, а опять в Курск поступать в медицинский институт, я очнулся. Я не проводил её, потому что проводить было нельзя. Мы встречались тайно от всех, ни единая душа этого не знает. Когда она уезжала, я пошёл в конюшню к Илье Афанасьевичу. Он был в конторе, я вывел Зорьку, не оседлав, вскочил на неё, вдоль ручья обогнул город, оказавшись на шоссе, отпустил поводья. Только страх, что Зорьки хватятся в конюшне, начнут искать, заявят в милицию, заставил меня за Нечаевкой повернуть её назад. Илья Афанасьевич уже метался по двору конторы. Сторож, старик Дружков, что-то доказывал ему, размахивая руками. Илья Афанасьевич начал было отчитывать меня, но я тотчас удрал. Вечером я сказал отцу, что мне необязательно кончать десять классов.
Он ужинал. Положил ложку, утёр губы, откинулся на спинку стула.
— Что же ты будешь делать?
— Я поступлю в техникум или в училище.
— В какое?
— В Курске есть строительный техникум. Я буду строителем.
— Ты с матерью говорил? — спросил он, помолчав.
— Нет ещё. Я не успел.
— Так… Значит, ты с маху принял решение?
— Нет… Я давно думал об этом. Я всё обдумал. И сегодня твёрдо решил. И окончательно.
Мама принесла отцу из кухни второе. Смотрит на него, на меня.
— Что случилось? — говорит она.
— Послушай его, — сказал отец.
Я повторил о своём намерении.
Мама присела на стул.
— Не понимаю ничего, — сказала она, — как это так?
— Очень просто, — сказал я, — в школе я переросток. Мне нужно этой осенью в десятом учиться, а я пойду только в восьмой. Не хочу я так. Я поеду в техникум, через три года окончу его и буду самостоятельным человеком. А то отец, — я запнулся, — а то отец всё упрекает меня бездельем. Да.
— Замолчи, — сказала мама, — кто тебя упрекает? Поди сюда, Боря.
Мы вышли в кухню.
— Что случилось? — сказала мама в кухне, закрыв плотно дверь. — Расскажи мне. За последнее время ты изменился, Боря. Посмотри, на кого ты похож! А как ты ведёшь себя? Дине грубишь, на всех смотришь волком, днями и ночами тебя нет дома!
— Ночами я дома. Я сплю в сарае с Витькой, — сказал я.
— Я не о том. Ты не разговариваешь ни с кем. Ты стал чужим в доме. Что случилось?
— Ничего. Я решил ехать в техникум.
— Когда решил?
— Давно.
— Скажи мне, — она положила руки мне на плечи. Смотрит в глаза. — Скажи мне, сынок: та девочка — причина твоего желания?
Я вздохнул. Значит, она ничего не знает!
— Та девочка здесь ни при чём. Я это твёрдо решил, ма. Ничто меня не удержит!
— Ступай в столовую, — тихо сказала она.