Амундсен и шестеро набранных им в команду моряков чувствовали, что дальше так продолжаться не может: вот-вот должен был наступить какой-то перелом — либо они смогут достать денег и отплыть, либо экспедиция будет сорвана, но неопределенное ожидание непонятно чего в любом случае прекратится. И, в конце концов, это случилось. Однажды вечером, пригласив к себе всех шестерых подчиненных, Руал обвел их глазами и напряженным голосом сообщил:
— Утром я был у Стенсена. Пытался выпросить у него еще одну отсрочку, но он на меня разве что с кулаками не полез. В общем, мне дали двадцать четыре часа, чтобы заплатить за все или он конфискует свои товары.
Моряки встревоженно переглянулись. Один из самых крупных поставщиков Амундсена имел полное право привести свою угрозу в исполнение. Он вообще проявил себя очень терпеливым человеком: его уговаривали «еще немного подождать» в течение полугода, и до поры до времени он соглашался продлить сроки уплаты. Но надеяться, что его терпение никогда не закончится, было бы глупо…
Члены команды, выслушав эту новость, возмущенно зашумели.
— Так значит, у нас только двадцать четыре часа, чтобы достать деньги? — деловито переспросил штурман «Йоа», Годфрид Хансен. По его лицу было видно, что он уже обдумывает, где еще можно попробовать раздобыть необходимую сумму.
— Уже не двадцати четыре, а тринадцать, — охладил его пыл Амундсен. — К тому же скоро ночь. Парни, я не для того вам это сказал, чтобы вы стали срочно искать деньги — мы с вами и так их доставали везде, где только можно. Я хочу поговорить с вами о другом. Мы можем выполнить условия Стенсена и вернуть ему утром все, что ему принадлежит. Но это будет значить, что экспедиция откладывается еще на несколько месяцев. А скорее всего, как минимум на год, потому что кроме Стенсена есть и другие кредиторы, и теперь они наверняка возьмут с него пример. И новых поставщиков и меценатов нам будет найти еще сложнее — если все узнают, что мы не смогли расплатиться сейчас, нам вообще перестанут доверять. Так что, может быть, мы и вовсе никогда не найдем средства на экспедицию…
Он сделал паузу и еще раз оглядел своих помощников. Годфрид Хансен продолжал напряженно что-то подсчитывать, бормоча что-то на своем родном датском языке. Второй штурман Хельмер Хансен возмущенно сжимал и разжимал кулаки. Машинисты Педер Ристведт и Густав Вик о чем-то спорили вполголоса. Шкипер Антон Лунд сидел молча, опустив глаза и кусая губы. И только неунывающий кок Адольф Хенрик Линдстрем, с которым Руала в свое время познакомил друг Нансена Свердруп, даже теперь оставался спокойным и чуть заметно улыбался. А глаза его были такими хитрыми, словно он уже догадался о том, что Амундсен скажет своим друзьям дальше.
Все они были примерно одного возраста с Амундсеном — кто чуть старше, кто немного младше. Всех он пока еще знал не слишком хорошо: они еще не ходили вместе в длительные плавания, не выручали друг друга в опасных ситуациях, не дрожали рядом от холода и не делили последнюю пачку сухарей. Но по тому, как они смотрели на своего командира — готовые согласиться с тем, что он предложит, и в то же время способные не слепо подчиняться его приказам, а обдумать услышанное — Руал понял, что подобрал себе команду правильно. И что им можно сказать то, что он собирался сказать.
— Парни, — снова заговорил капитан. — Мы можем вернуть все снаряжение и продукты и никуда не плыть. А можем отчалить прямо сейчас, пока нас не хватились, и вернуться через два года знаменитыми. Тогда мы сможем не только расплатиться с долгами, но и принести всем нашим кредиторам гораздо больше денег. Да, меня после этого все равно могут посадить за растрату и побег, но вас никто обвинять не будет — это мое решение, а вы обязаны выполнять мои приказы. И мы в любом случае совершим очень важное плавание и наверняка сделаем много научных открытий. Ребята, я мог бы вызвать вас на «Йоа» и просто отдать приказ к отплытию, но я не хочу этого делать, не хочу вас обманывать. Поэтому пока я не приказываю, а только спрашиваю: вы хотите уйти в плавание прямо сейчас?
Они дали ответ не сразу. В первый момент на лице каждого из шести моряков отразилось сомнение, а потом — быстрая и напряженная работа мысли. И лишь затем наступившую тишину разорвали сразу два голоса:
— Так чего же мы ждем? Бегом в порт, на «Йоа», пока туда приставы не приперлись! — перекрикивая друг друга, вскочили на ноги оба Хансена. Их глаза, только что злые и обиженные, теперь горели восторженным, почти детским азартом.
Четверо остальных мужчин молча, но с полным одобрением закивали, и Амундсен почувствовал, что, несмотря на все тревоги, его лицо начинает медленно расплываться в улыбке.
— И в самом деле, чего мы ждем? Собирайтесь по-быстрому и через час встретимся на причале! — приказал он, и его гости поспешно кинулись к двери.
Когда помощники Руала вышли на улицу, там начал накрапывать дождь. Меньше чем через час, когда они встретились на ведущей к порту дороге, оказавшись там почти одновременно, этот легкий летний дождик успел превратиться в сильнейший ливень, но никого из беглецов это не расстроило. Увидев друг друга, они лишь обрадовались такому удивительному совпадению и, страшно довольные, все вместе помчались к своему кораблю.
Йоа в музее Фрама в Осло. 2009 г.
Глава Х
Великобритания, Лондон, 1905 г.
Это был то ли десятый, то ли уже двенадцатый званый вечер, «украшенный» знаменитым покорителем Антарктики капитаном Скоттом. Для хозяев дома и всех остальных гостей это означало возможность слушать интересные рассказы о его путешествии, задавать наивные вопросы и изумленно хлопать глазами после каждого ответа, для самого Роберта Фолкона — необходимость несколько часов кряду скучать и прилагать невероятные усилия, чтобы его слушатели не догадались, какими ничтожными глупцами он их считает. До сих пор ему хорошо удавалось скрыть свое истинное отношение к восхищенным поклонникам, но чем больше времени Скотт проводил в их обществе, тем тяжелее давалась ему эта привитая еще в детстве привычка.
Как все это было непохоже на его жизнь в Антарктике, где все было искренне, по-честному! В Англии он уже не мог рассказать об экспедиции Шеклтона ни слова правды. Попробуй он поделиться с этими серьезными, респектабельными и безупречными во всех отношениях людьми той болью, которую причинял ему холод, или своей тоской перед бесконечной полярной ночью, или ужасом при виде застывшей на снегу крови застреленных собак — и его больше никогда не пригласят ни в один приличный дом. Его словам не поверят — а точнее, никто просто не поймет, о чем он будет говорить. Отважные путешественники и исследователи не боятся и не грустят, они не страдают от холода, им не бывает жалко истощенных животных — это прекрасно знает каждый уважаемый англичанин. Отважные путешественники могут только «смело преодолевать опасности» и «упорно двигаться к своей цели». Ну и, разумеется, с успехом ее достигать. И Роберт рассказывал, как они «смело преодолевали опасности», выслушивал восторженные вздохи и аханья и не мог понять, кого он больше презирает — ничего не смыслящих в настоящей жизни людей из высшего общества или самого себя.
Правда, именно на званном вечере Скотт познакомился со своим другом — писателем Джеймсом Барри, другой «диковиной», попавшей в высшее общество после того, как одна из его пьес с большим успехом прошла в лондонских театрах. Джеймс был единственным, кто сразу догадался, что Роберт рассказывает о своем путешествии далеко не все, но откровенничать с этим добродушным и застенчивым человеком Скотту тоже не хотелось. Теперь уже по другой причине — он боялся, что детского писателя слишком сильно расстроят ужасы полярных исследований.
Зато теперь их с Барри иногда приглашали на одни и те же обеды, и они могли поддерживать друг друга в этих нелегких «испытаниях». Так было и на этот раз — войдя в просторную гостиную, Роберт сразу нашел глазами своего друга, разговаривавшего с другими гостями, и тот незаметно послал ему ободряющую улыбку. Однако пообщаться друзьям не удалось — хозяин дома уже вел Роберта к другим приглашенным, и путешественнику пришлось снова фальшиво улыбаться совершенно не интересным ему джентльменам и дамам и лгать, что ему «очень приятно с ними познакомиться».
— Мисс Кэтлин Брюс, художница и скульптор из Парижа, — подвел хозяин Скотта к молодой и очень красивой темноволосой девушке, а потом, повернувшись к ней, представил ей Роберта.
— Очень приятно, мисс, — пробормотал Скотт, с трудом справляясь с закипевшим внутри раздражением. Вот, значит, как: он побывал в Антарктиде, а мисс Кэтлин Брюс побывала в Париже — и для лондонского высшего общества и то, и другое кажется возвращением из каких-то невообразимо далеких чужих земель, чуть ли не из иного мира! Его, прошедшего сотни миль по ледяной антарктической пустыне, едва не замерзшего, едва не умершего от голода, поставили на один уровень с какой-то глупой красоткой, вся «ценность» которой для богатых британцев заключается в том, что она умеет рисовать и лепить из глины никому не нужные фигурки и несколько лет жила на континенте, в городе, почему-то вызывающим у всех невероятно бурное восхищение! Однако стоило Скотту присмотреться к этой молодой леди чуть внимательнее, как все его недовольство куда-то ушло, уступив место удивлению и крайней заинтересованности. Эдит Агнес Кэтлин Брюс держалась вовсе не так, как он ожидал, не так, как обычно вели себя женщины из незнатных семей, чудом попавшие в высший свет. Она вообще не была похожа ни на одну из знакомых Роберту женщин.
Прежде всего, Скотту бросилась в глаза ее на редкость скромная внешность. Простое темное платье, ни одного украшения, ни малейшего следа пудры или румян на лице — казалось, что эта девушка всеми силами старается быть незаметной, не обращать на себя чужого внимания, не выделяться даже какой-нибудь мелочью. Но это впечатление опровергали ее большие глаза, горящие живым интересом к тому, о чем она рассказывала, и выбившиеся из тугого узла на затылке пряди непослушных вьющихся волос. А еще — такой же живой, полный интереса к искусству и желания поделиться им голос, которым мисс Брюс рассказывала о Франции, о Париже, о мастерской своего учителя, скульптора Родена и других его учениках, о странных, непонятных Роберту людях и явлениях. Скотт никак не мог понять, каким образом эта живая манера общения может сочетаться с почти аскетическим внешним видом — и это стало первой загадкой поставленной перед ним начинающей художницей Кэтлин Брюс. Первой, но далеко не последней.
Поначалу ему не удалось толком послушать мисс Брюс: пока она рассказывала о своей парижской жизни одной группке гостей, Роберта окружили другие приглашенные, и ему пришлось вести беседу с ними, лишь изредка бросая в сторону девушки быстрые взгляды. За обедом их тоже посадили довольно далеко друг от друга, но до Скотта время от времени долетал звонкий и жизнерадостный голосок художницы, которая даже простую просьбу передать ей какое-нибудь блюдо произносила так, будто сообщала собеседнику какое-нибудь счастливое известие. Чем-то мисс Брюс напомнила Роберту его младшую сестру Кэтрин, какой та была в юности, в те безоблачные времена, когда на их семью еще не навалились несчастья и бедность. Она была такой же непосредственной и веселой и точно так же все время забывала о необходимости держать себя строго и скрывать рвущиеся наружу чувства. Но если младшая мисс Скотт каждый раз, когда ей случалось забыться и слишком громко что-то сказать или слишком заразительно рассмеяться, обязательно пугалась и, поймав укоризненный взгляд кого-нибудь из старших, сразу же превращалась в тихую благовоспитанную барышню, то Кэтлин Брюс нисколько не стеснялась своего недостаточно чопорного поведения. Роберту даже пришла в голову мысль, что, возможно, эту молодую леди вовсе не волнует, что о ней подумают пригласившие ее хозяева и их гости. Однако думать о понравившейся ему девушке настолько плохо полярнику не хотелось, и он решительно отогнал это нелестное для нее предположение. «Она ведь скульптор, творческая натура! — напомнил он себе. — Такие люди бывают немного эксцентричными, это не страшно».