Роберт, как слепой, прошел по всем комнатам маленькой квартирки Скоттов и, все так же плохо понимая, что делает, вышел на улицу и зашагал неизвестно куда, прочь от дома, где лежал мертвый отец, а мать и приехавшие проститься с покойным сестры были заняты устройством поминок и все время из-за чего-то суетились. Он бродил по улицам весь день, понимая, что надо бы вернуться домой и помочь родным, но не находя в себе сил сделать это. А на следующий день ему надо было возвращаться в порт, и похороны Джона Скотта тоже прошли без него. Впрочем, Роберт Фолкон утешал себя тем, что оставил матери достаточно денег и что теперь она хотя бы первое время не будет бедствовать. А потом придут двести фунтов от Арчи и небольшие суммы от сестер, и она сможет более-менее нормально жить дальше…
Но жить нормально у Скоттов все равно не получалось. Прошло еще несколько месяцев, и Ханне стало ясно, что все ее дочери теперь живут своей, отдельной жизнью, и с матерью их связывает только отправка ей денег и обмен краткими, ничего не значащими письмами. Она жаловалась на это сыновьям, но те были слишком далеко и даже если бы захотели повлиять на сестер, вряд ли смогли бы это сделать. Тем более, что им хватало и своих проблем, в первую очередь, все тех же денежных.
А потом, всего через год после смерти Джона, из Нигера, где служил Арчи пришло письмо, написанное не аккуратным почерком младшего сына Скоттов, а чьей-то чужой, незнакомой Ханне рукой. Капитан судна, на котором служил брат Роберта писал, что месяц назад Арчибальд Скотт скончался от тифа. Сообщать домой о своей болезни Арчи не захотел, чтобы не волновать мать и сестер, он верил, что выздоровеет, но его надежды оказались напрасными. В результате родные узнали, что Арчибальд был болен, когда все уже было кончено.
Роберт долго не мог осознать эту смерть и постоянно ловил себя на том, что думает о младшем брате, как о живом, что ждет встречи с ним и собирается рассказать ему что-нибудь интересное о своей службе. Потом он вспоминал, что Арчи больше нет и что встретиться им теперь уже не удастся, и не знал, как скрыть от членов своей команды накатывавшую на него боль. После смерти отца с ним такого не было: к тому, что его старые родители, скорее всего, умрут раньше него, он был хоть как-то готов — это было печально, но естественно. Арчибальд же, молодой и здоровый, никак не должен был умирать в двадцать восемь лет. Примириться с этим ни Роберт, ни его мать с сестрами не могли.
Во всех портах, где он бывал, Роберта теперь ждали толстые пачки писем — Ханна и ее дочери, особенно Кэтрин, постоянно писали ему об Арчи, о том, как им без него плохо, и о том, как ужасно сложилась его судьба. Каждый раз, сходя с корабля, Скотт с содроганием думал о том, что ему снова придется читать об их отчаянии и тоске по Арчибальду и Джону. А кроме этого — еще и жалобы на бедность, которая снова воцарилась в их семье. Сестры Скотт зарабатывали мало, и Роберт был единственным, кто мог посылать домой достаточно большие суммы, но его заработка Ханне по-прежнему едва хватало на жизнь, в том числе еще и потому, что она так и не забыла свою прошлую богатую жизнь, так и не научилась экономно расходовать деньги. Той суммы, что оставалась у Роберта от его жалования после отправки денег матери, тоже хватало только на самую скромную, если не сказать аскетическую жизнь. Он практически перестал сходить на берег во время стоянок в портах — ему нечего было там делать. Он порвал с самыми верными друзьями, которые не оставили его после банкротства его отца — их развлечения, игры в гольф и обеды в ресторанах теперь были для него недоступны. Он запретил себе даже думать о женщинах и о том, чтобы завести собственную семью — никакие родители не представили бы свою дочь нищему морскому офицеру, каким бы молодым и привлекательным он ни был. Однако самым неприятным и даже страшным для Роберта была не сама бедность, а сознание того, что он никогда не сможет из нее выбраться и ему предстоит жить в таком положении всегда, долгие годы, до самой смерти. Даже если его будут и дальше повышать в звании, даже если он станет капитаном какого-нибудь судна, основная часть его жалования все равно будет уходить на содержание матери, а потом и постаревших сестер. Что-то в его жизни может и улучшиться, что-то — наоборот, стать еще хуже, но рассчитывать на что-то принципиально новое ему, тридцатилетнему лейтенанту королевского флота, уже не стоит.
Так он и шел по улицам Лондона к скромной гостинице, где снимал на время отпуска номер, то вспоминая свое счастливое прошлое, когда он еще только мечтал о морских путешествиях, то вновь мысленно отправляясь в не сулящее ничего светлого серое будущее. Шел, не глядя по сторонам и не замечая идущих навстречу людей — пока один из оказавшихся у него на пути прохожих, присмотревшись к нему повнимательнее, вдруг не остановился на мостовой, преграждая ему дорогу.
— Мичман Скотт! — воскликнул он несколько громче, чем допускали правила вежливости, и Роберт, подняв глаза на это неожиданно возникшее перед ним препятствие, чуть слышно охнул и замер на месте, как вкопанный: на него смотрело обветренное и загорелое лицо Клемента Маркхема, лицо, которое он видел всего один раз в жизни семь лет назад, но которое отлично помнил все эти годы. — То есть, простите, теперь уже лейтенант Скотт, как я понимаю?
— Добрый день, мистер Маркхем, — с радостным изумлением проговорил Скотт, и все мрачные мысли, которым он только что так старательно предавался, мгновенно вылетели у него из головы. Он снова был восторженным юношей, только что победившим в изматывающих гонках и не верящим своей удаче, юношей, мечтающем о дальних плаваниях и великих открытиях и верящим, что знаменитый Маркхем обязательно поможет ему их совершить.
И он даже представить себе не мог, насколько близко подошел к осуществлению той юношеской мечты…
— Вы куда-то спешите? — спросил Клемент, улыбаясь случайно встреченному знакомому. — Я не надеялся вас здесь встретить, думал, придется ждать, когда у вас закончится отпуск и вы вернетесь на корабль. И вдруг такая встреча! Не сомневаюсь — это судьба!..
— Вы меня разыскивали? — еще больше удивился Роберт.
— Ну да, — с невероятно довольным видом кивнул Маркхем. — Мне нужны люди. Я собираюсь отправиться в Антарктиду, на Землю Виктории. Это будет исследовательская экспедиция, и мне очень нужны не просто умелые, но и хорошо образованные помощники. Вы хотели бы присоединиться к нам? Подготовка к путешествию займет минимум два года, так что у вас пока есть время подумать…
Перед тем, как ответить, Роберт с трудом удержался, чтобы скрыть свои чувства и не рассмеяться — неужели Маркхем действительно считает, что он будет раздумывать над таким потрясающим предложением?!
Глава VII
Антарктические воды Тихого океана, 1897 г.
Тюленья туша медленно волочилась по льду, оставляя за собой широкий красновато-бурый кровавый след. Казалось бы, тащить мокрого и скользкого морского зверя по подтаивающей от его теплой крови ледяной поверхности должно было быть легко, но в действительности каждый следующий добытый путешественниками тюлень или пингвин становился все тяжелее и для того, чтобы донести добычу до судна, им изо дня в день требовалось все больше усилий. Хотя, возможно, все дело было в том, что это они с каждым днем становились все слабее…
Молодой человек, тянувший тюленя за охватывающие его веревки, сделал очередной рывок, поскользнулся и отчаянно замахал руками, удерживая равновесие. Его напарник, подталкивавший тушу сзади, тоже остановился и, схватившись рукой за спину, медленно выпрямился. Он был старше своего спутника на семь лет, но, сгорбленный и закутанный с ног до головы в меховую одежду, казался глубоким стариком.
— Отдохни, Руал, — сказал он хриплым, но все еще достаточно бодрым голосом.
— Да не, пойдем, осталось-то всего-ничего! — замотал головой молодой человек и ткнул рукой в меховой рукавице в сторону возвышавшегося впереди вмерзшего в лед судна. До него было не больше ста метров пути по серо-белой, искрящейся на солнце ледяной равнине, местами украшенной трещинами, а местами, наоборот, вздыбившейся вверх неровными складками.
Бельгика
— Ну, как знаешь, коллега, тогда потащили! — согласился старший из полярников и снова всем своим весом навалился на убитого тюленя. Его младший товарищ тут же натянул веревки и, тоже согнувшись чуть ли не до земли, шагнул вперед. Ему очень льстило, когда друг называл его коллегой, хотя в глубине души он всегда помнил, что не заслуживает такого эпитета — ведь сам он, в отличие от доктора Фредерика Альберта Кука, не имел медицинского диплома, и вообще проучился на медика всего два с небольшим года. Правда, Фредерик любил подчеркивать, что главное для врача — практика, а в этом плане из штурмана Руала Амундсена получился очень даже неплохой медицинский работник: ему не раз приходилось помогать Куку, и тот всегда оставался им доволен.
Некоторое время они волокли тюленью тушу молча. Неподвижно стоявшее среди льдов судно постепенно приближалось. Вскоре Фредерик уже мог разобрать название «Бельгика» на его борту и различить так же медленно шедшую по палубе человеческую фигуру, закутанную в странное одеяние совершенно нелепого среди льдов и снегов ярко-розового цвета.
— Все, бросаем! — скомандовал Кук, отпуская тюленя и выпрямляясь. — Ближе не надо, а то у Адриена опять истерика случится!
Руал остановился и, повернувшись к туше, начал отвязывать от нее веревки. В нескольких метрах от них на льду темнел высокий холм из таких же туш, сложенных друг на друга и покрытых толстым слоем инея. Еще несколько туш пингвинов валялись без всякого порядка, то тут то там — если в первые месяцы после того, как «Бельгика» попала в ледяную ловушку, охотники пытались обращаться с добычей аккуратно и сначала закапывали ее в снег, а потом просто складывали аккуратными «штабелями», то в последнее время они практически совсем перестали заботиться о запасах, считая это бесполезным делом. Сама охота тоже давно потеряла в их глазах всякий смысл, однако раз в несколько дней они все-таки брали ружья и отправлялись на край льдины высматривать новые жертвы, хотя на вопрос, для чего они это делают, оба полярника вряд ли смогли бы теперь ответить вразумительно.
Четверть часа спустя Кук и Амундсен, тяжело дыша, поднялись на палубу. Человека, которого они видели с льдины, там уже не было, но когда они начали, громко топая, стряхивать с меховых сапог снег, ближайшая к ним дверь приоткрылась и из нее выглянул другой мужчина, тоже одетый в костюм, сшитый из толстой розовой ткани, местами порванный и чем-то испачканный. Увидев вернувшихся медиков, он равнодушно кивнул им и собрался было снова скрыться в каюте, но Руал проворно подскочил к двери и схватился за нее рукой.
— Как начальник? — спросил он одетого в розовое моряка. — И все остальные?
— Да как всегда, — с заметным раздражением в голосе отозвался тот. — Лежат. Плохо им. Да нам всем сейчас плохо.
— Послушай, Люсьен, я тебе уже в сотый раз говорю, что вам всем может стать лучше, если вы перестанете отказываться от мяса! — принялся горячо убеждать его Амундсен, вваливаясь вслед за ним в каюту и делая знак Куку, чтобы он тоже туда вошел. — У тебя цинга, у всех остальных матросов и капитана — тоже, эта болезнь бывает от плохой еды, но если мы поедим свежего мяса, мы поправимся. И совершенно не важно, чье это будет мясо, у тюленей и пингвинов оно такое же, как у коров! Ну, то есть, оно так же помогает. Поговори с матросами, перестаньте бояться Герлаха и дайте нам с Фредом вас накормить!
— Нет, — матрос отступил от наседающего на него молодого штурмана и испуганно замотал головой. — Нет, нам нельзя. Господин Герлах сказал, что нельзя есть тюленей, а ему лучше знать.
— Господин Герлах вам не указ, вы должны слушаться только капитана!
— Капитан тоже сказал: нельзя.
— Тьфу! Проклятые правила, глупые условности! — Руал обернулся к доктору Куку, стоявшему возле двери и молча наблюдавшему за их спором. — Фред, ну чего ты молчишь? Объясни этому… человеку, что это полная глупость, видишь же, что меня он не слушает!
— Я им полгода пытался это объяснить, — невозмутимо пожал плечами Кук. — Пойдем отсюда, это все бесполезно.
Амундсен открыл было рот, чтобы возразить своему «коллеге», но потом снова посмотрел на бледное, раньше времени покрывшееся морщинами и ничего не выражающее лицо Люсьена и махнул рукой:
— Ты прав, пойдем!
Споры о том, может ли «уважающий себя белый человек» есть мясо полярных животных, длились на «Бельгике» не полгода, как сказал Кук, а даже больше, почти семь месяцев, с тех самых пор, как судно застряло во льдах и морякам стало ясно, что впереди их ждет вынужденная зимовка, а оставшихся в трюме запасов еды даже при самой жесткой экономии до весны не хватит. Руал, услышав об этом, особого беспокойства не ощутил: вся команда во время плавания к берегам Антарктиды не раз видела отдыхавших на льдинах тюленей и нырявших в черные полыньи пингвинов, так что, с его точки зрения, голодная смерть никому из путешественников не грозила. О чем молодой человек не замедлил сказать начальнику экспедиции Адриену де Герлаху, которого проблема голода, судя по его хмурому виду, волновала очень сильно. Однако результат этого разговора оказался для Амундсена совершенно неожиданным: его начальник, которого он за время совместного плавания успел узнать, как опытного путешественника и талантливого и увлеченного своим делом ученого, знавшего множество интересных вещей, внезапно превратился в разгневанного фанатика и объявил сначала Руалу, а потом и всей остальной команде, что охотиться на местных «грязных тварей» и, тем более, есть их никто из его подчиненных не будет. Все попытки узнать у него, почему он против такой еды, и объяснить, что в полярных экспедициях часто охотятся на тюленей и что в этом нет ничего ужасного, приводили лишь к новым вспышкам злости и возмущенным тирадам о том, что «его, Адриена де Герлаха, другие полярные экспедиции не касаются, а в своей он этой мерзости не допустит».
Но хуже всего было то, что капитан корабля, с которым Герлах часто расходился во мнениях по разным вопросам и, случалось, даже по-крупному ссорился, на этот раз полностью поддержал ученого. Он подтвердил его запрет охотиться на морских зверей и птиц для матросов, штурмана и всех остальных моряков, подчинявшихся непосредственно ему, и перечить капитану большинство из них не решились. Возразить попытались только доктор Кук и присоединившийся к нему Амундсен, но в ответ им было велено «молчать и выполнять приказы», и они тоже были вынуждены отступиться. Тем более, что в первые пару месяцев зимовки, пока запасы еды еще оставались достаточно большими, их предупреждения о голоде и цинге не слишком пугали остальных полярников. Гораздо больше беспокойства доставляло им то, что на «Бельгике» было мало предназначенной для жизни во льдах меховой одежды: у матросов, которым, в отличие от ученых, во время путешествия не нужно было выходить на берег, она была слишком легкой, иначе им было бы неудобно выполнять в ней свою работу. Амундсен снова попытался взять на себя инициативу и предложил сшить костюмы из хранившихся в трюме запасных теплых одеял, которыми все равно никто не пользовался. От этого предложения капитан и основанная часть поначалу тоже были не в восторге — шерстяная ткань, из которой были сделаны одеяла, оказалась достаточно теплой и прочной, но ее «совершенно не морской» розовый цвет, куда больше подходящий для платьев маленьких девочек, вызывал у моряков то гримасы отвращения, то гомерический хохот. Однако через несколько дней, когда оставшимся без активной работы матросам надоело прятаться от холода в закрытых помещениях, идея с розовой одеждой стала казаться им уже не такой глупой. А спустя еще неделю команда расхаживала по палубе в неуклюжих, но прекрасно защищавших от мороза ярких одеяниях, и лишь время от времени некоторые из наряженных в розовое моряков, глядя друг на друга, сдавленно хмыкали.
А потом подошли к концу запасы сушеных фруктов и овощей, и доктор Кук, к тому времени уже крепко сдружившийся с Амундсеном, сообщил ему по секрету, что матросы все чаще жалуются на слабость и не проходящую даже после долгого сна усталость, а у некоторых уже начали шататься зубы. И снова они убеждали то капитана, то начальника экспедиции разрешить охоту на местную живность и слышали в ответ одни лишь угрозы — оба руководителя обещали, что приравняют требования Фредерика и Руала к бунту и запрут их обоих в трюме до конца зимовки. Правда, чем больше становилось больных и чем хуже они себя чувствовали, тем менее решительными становились эти угрозы, однако полностью от своих запретов начальство не отказывалось, и матросы вместе с учеными тоже продолжали оставаться на стороне капитана. И лишь когда один из матросов однажды утром не смог подняться с койки, Куку с Амундсеном, наконец, удалось уговорить Герлаха позволить им поохотиться на тюленей «просто так, на всякий случай». Ученый, брезгливо морщась, проворчал, что врач со штурманом могут «делать, что хотят», но есть «нечистое» мясо он все равно никому не позволит.