Минчин: Но вкус у нее есть?..
Бродский: Я предполагаю, что да.
Минчин: Поэтам все же не чужда «презренная» проза, ею пользовались и Цветаева, и Мандельштам, как вы к этому относитесь?
Бродский: Спокойно. Остались они все-таки известны как поэты.
Минчин: А «Доктор Живаго» вам нравится?
Бродский: Нет, совершенно, очень слабая, распадающаяся вещь, проза поэта. Стишки там сильные!
Минчин: Но именно за него ему дали Премию.
Бродский: Это еще ни о чем не говорит. Как раз наоборот.
Минчин: Вы думаете, в будущем они дадут вам Нобелевскую премию?
Бродский: Ответьте сами себе на этот вопрос.
Минчин: Они пропустили многих гениальных людей: Набокова, Платонова, Мандельштама, Булгакова, Цветаеву. Слава Богу, хоть Бунина при жизни не пропустили.
Бродский: Согласен.
Минчин: Хотя поэзия у него, да и первый том – крестьянской прозы…
Бродский: Стишки у него слабенькие. С прозой дела были лучше.
Минчин: Кто из прозаиков в XX веке?
Бродский: Платонов – гениальный прозаик.
Минчин: Абсолютно гениальный стиль, думаю, лучший стилист в нашей литературе.
Бродский: У Булгакова есть неплохие вещицы. Бунин мне нравится.
Минчин: А Набоков?
Бродский: И да и нет, это нелегкий вопрос, и вообще я устал, хватит на сегодня, а?
(И только тут я замечаю, что его ноги в грязных сапогах лежат на двухтомнике Ахматовой, один том в мягкой обложке, другой – в твердой, брошенные на стол.)
Семинар Бродского. Поэзия XX века. Мичиганский университет. Аспирантский факультет.
Идет долгий и нудный разбор стихотворения Ахматовой «Подражание армянскому». В произведении две строфы, которые мы разбираем 90 минут построчно. Что она имела в виду, что она хотела, почему не сказала. О поэзии XX века из уст самого Бродского (и его интерпретации ее поэзии) никто ничего не узнал. Разочарование.
Следующее занятие. Идет долгий и нудный разбор еще одного произведения Ахматовой. Потом Цветаевой – «Попытка ревности».
Наконец, в конце семестра на одном из последних занятий аспиранты упросили дать список имен – кого же, он считает, следует читать в XX веке.
Бродский: Меня удивляет, что вас это интересует. Прежде всего следует читать:..
И он перечисляет имен 20 из английской, американской, французской, ирландской, шотландской поэзии. Потом, разгорячившись, переходит к античности. Вдруг замечает:
Бродский: Саша, а вы почему не пишете – вы читали и знаете Вергилия?
Минчин: Да.
Бродский: Это правда?! (Очень удивлен.)
(Так как Бродский никогда не учился в вузе и не окончил даже десятилетки, то, естественно, он не знал, что в институте на филфаке преподают как Вергилия, так и всю римскую и греческую литературу, по которым на 1-м курсе уже надо сдавать экзамен. Не говоря уже о том, что строфы из Вергилия мы учили по-латыни.)
Минчин: Вам рассказать «Буколики» или «Георгики»?
Бродский: Нет, не стоит. (Остальным: Саша имеет в виду два наиболее известных произведения поэта Вергилия.) Да, кстати, что поэзия как таковая существует задолго до возникновения прозы, я надеюсь, всем известно?..
Минчин: Ваше отношение к эмиграции?
Бродский: Не положительное. Здесь я общаюсь с людьми, с которыми дома даже и разговаривать бы не стал.
Минчин: А американцы?
Бродский: Американцы – ничего, с ними гораздо легче и приятней. Из всех приобретений здесь русских – только Миша Барышников, уникум, невероятно интересный человек, стихов знает не меньше, чем я.
Минчин: Кем вы себя чувствуете здесь; вы довольно хорошо ассимилировались?
Бродский: Изгоем. Да и там я себя чувствовал изгоем. Думаю, что я везде и всегда буду чувствовать себя изгоем.
Минчин: Вы тоскуете по своему сыну, живущему в Ленинграде? Знает ли он, кто его отец?
Бродский: Не думаю, что вас это касается.
Минчин: Можете звать меня на «ты», я ведь еще…
Бродский: Я знаю, что я могу (произносится подчеркнутое «ч», а не «ш»), но – не хочу.
Минчин: Где вы научились такому глубокому английскому?
Бродский: Я вообще считаю, что два языка – это норма. С рождения. Так и было в России, если помните. До того.
Минчин: Вы действительно принадлежали к кружку Ахматовой?
Бродский: Это не был кружок. Скажем, я был близок к ней в ее окружении.
Минчин: Вам в самом деле нравится ее поэзия?
Бродский: Да, нравится, даже очень.
Минчин: Я совершенно не понимаю (не воспринимаю) ее поэзию.
Бродский: Ничем помочь не могу – читайте букварь, он легче понимается. На лекциях я пытаюсь это разбирать, но вам, кажется, скучно и неинтересно.
Минчин: Не только мне, всем… Мы ожидали совсем другого от…
Бродский: Это меня мало волнует, кто что ожидал.
Минчин: Жаль… Кого из западных поэтов вы цените превыше всего?
Бродский: Из американцев мои любимые, а значит, и самые сильные – Роберт Фрост и Эмили Диккинсон. У англичан меня восхищает Оден, также Йетс и Элиот. Надеюсь, слышали о таких?
Минчин: Что вы! «Где уж нам уж выйти замуж, мы уж так уж…»
Бродский: Что вы? я не понял?
Минчин: Чисто нервное – детская шутка.
Бродский: Я не знал, что у вас с нервами не в порядке?
Минчин: При всем моем уважении…
Бродский: Ну, ну, дальше…
Минчин: Вы не замечали, что вы умеете давить на нервы… собеседнику?
Бродский: Вы – собеседник?
Минчин: А, да, простите…
Бродский: Ну, добеседуем в следующий раз. Да?
(Хотя во второй половине творчества проза ему удавалась лучше, чем поэзия.)
Минчин: Карл мне сказал, что он опубликовал Лимонова под большим нажимом от вас.
Бродский: Не только моим.
Минчин: Вам действительно нравится, что он пишет, его поэзия?
Бродский: Не в том дело. Сам он – эдакий современный Смердяков. Да? Вам не кажется?
Минчин: Зачем же тогда?
Бродский: Алогичность поступков иногда бывает логична.
Минчин: Но к Достоевскому у вас никаких претензий нет?
Бродский: Я не понял вопроса – у меня ни к кому претензий нет, кроме как… впрочем, ладно.
Минчин: Он вам нравится как писатель?
Бродский: Это гораздо более сложный вопрос, чем примитивное «нравится» или «не нравится». Достоевский с его канцеляризмами, с его канцелярским языком. Позднее – да, нравился, но кое-чего он вначале не умел, потом, правда, научился. Например, писать «скандалы» среди его героев.
Минчин: Кстати, зоологический антисемит был. Да и вообще «расоненавистник» – сосчитали, что он ненавидел 56 национальностей.
Бродский: Но мы его любим «не только за это…» Кстати, совершенно чудовищный лгун был. Наверно, каждый романист должен им чуть-чуть быть. Хотя в тех условиях, в какие писатель поставлен обществом, – удивляюсь еще, что он не крадет и не убивает.
Минчин: Набоков считал и называл его «шаманом», а не писателем не очень лестно. А как вы относитесь к поэзии Набокова?
Бродский: Плохо. Очень посредственная, второсортная поэзия. Как поэт он не состоялся, зато как прозаик он интересен. Но и проза его манипулятивна, эдакий холодный Актер, всегда за маской, из-за нее не показывается.
Минчин: На ваше отношение к нему ничто не повлияло?
Бродский: Нет, абсолютно. А что, должно было?
(И снится мне сон.
– Карл, а почему Бродский недолюбливает Набокова?
– О, это замечательная история. Когда-то я привез Владимиру Владимировичу поэму Иосифа «Горбунов и Горчаков» – о Иосифе тогда еще мало кто знал на Западе – и спросил его мнение. Набоков прочитал поэму, и она ему очень не понравилась, он сказал, что это вообще не поэзия. Позже я рассказал Иосифу об этом случае (не зная его особенностей и ранимости), с тех пор, натурально, он и невзлюбил Набокова. Этого никто не знает, и он, естественно, никогда не признается в этом никому.
– А то, что вы послали ему Соколова «Школу для дураков» и она Набокову понравилась, он знал?
– Кажется, я ему рассказывал. Впрочем, отзыв Набокова и на обложке книги напечатан.
Какие необыкновенные сны иногда снятся. Как пророчества.)
Дни культуры в Аллентауне, Пенсильвания.
Бродский: Это ваша девушка?
Минчин: Да.
Бродский: Очень милая девушка.
В самолете, летящем в Детройт, на похороны Издателя.
Минчин: Он был мужественный человек, так долго сражался и не сдавался.
Бродский: И абсолютно спокойно относился к идее смерти, совершенно не боялся.
Минчин: Химиотерапия продлила ему жизнь на три года.
Бродский: Но какие дикие боли доставляла. Как он смог терпеть все?..
Минчин: Вы все преподаете?
Бродский: Да, преподаю. Сею…
Минчин: Сколько лет я вас не видел?
Бродский: Давно не виделись, давно. У вас сигаретки не найдется?..
(Он всегда стрелял сигаретки у студентов, друзей, врагов, мимолетных знакомых, – у всех, хотя курить ему было категорически запрещено.)
Чем вы занимаетесь, Саша?
Минчин: Живу в Нью-Йорке, женился, только что вернулся из свадебного путешествия.
Бродский: Да?! Поздравляю!
Минчин: Виделся в Париже с Максимовым…
Бродский: Я не знал, что вы его знаете…
Минчин: Говорили о том, что нужно бы интервью с вами для «Континента» сделать. Не о поэзии, а о жизни – слухов много всяких ходит. У вас бы была возможность самому сказать. Ну и потом в России всем будет интересно. Они там вообще ничего не знают.
Бродский: А кто будет делать интервью?
Минчин: Я.
Бродский: У вас есть какой-то опыт?
Минчин: Я сделал для него интервью с Аксеновым, Шостаковичем, Макаровой.
Бродский: Да? И что же случилось? (Вспыхивает, как короткое замыкание, интерес.)
Минчин: Он опубликовал их в разное время в «Континенте».
Бродский: Вот как, даже так? (Выражает достаточную степень удивления.)
Минчин: Так что, Иосиф, если вы согласны, то мы можем сделать интервью с вами?
Бродский: Ну, не так быстро. Но я подумаю.
Минчин: Не бойтесь, «стишки» ваши (как вы любите называть) трогать не буду, только о вашей жизни.
Бродский: Я сказал – подумаю.
Минчин: Иосиф, для «кого» вы пишете – наверно, слишком банальный вопрос, но все-таки интересно было бы послушать ответ?
Бродский: Разминка к интервью? На которое я еще не дал согласия. Пишу я для себя и только для себя в проекции.
Минчин: Что же есть такое поэт?
Бродский: Поэт – это образ жизни.
Минчин: Вы пишите великолепные эссе в прозе по-английски, а стихотворения по-русски. Как это объяснить?
Бродский: Когда приходится писать на иностранном языке, это подстегивает. Может, я переоцениваю свое участие в русской литературе (именно участие), но мне это все, в общем, надоело. Прозы я никогда раньше не писал, и если уж приходится ее писать, то, по крайней мере, хоть развлечь себя как-то. А большего развлечения, чем писать на иностранном языке, я не знаю. Хотя почему «чужом» – я, по-моему, говорил, что считаю два языка нормой. Стишки пробовал писать по-английски, но не влечет. Вы всерьез решили сделать интервью в самолете?
Минчин: Нет, просто знаю, что вы мне много времени не дадите…
Бродский: Ну, бог ты мой, зачем же так. Хорошо, я вам дам интервью. Если это доставит вам удовольствие.
Минчин: Спасибо большое. Мне нужно будет пару недель подготовиться (я хочу, чтобы оно лучшим получилось и, главное, вам понравилось). Когда мы сможем встретиться?
Бродский: Ну, господи, позвоните мне домой и договоримся. Между моими поездками в Массачусетс.
Минчин: Вы часто ездите?
Бродский: Каждую неделю – я там преподаю.
Минчин: В Мичиганский университет возвращаться не собираетесь?
Бродский: Нет, совершенно. Скучно там зимой, тоска. Вы не находите?
Минчин: Да, согласен. Развлечений мало.
Бродский: А вы что, ушли из университета?
Минчин: Да, сразу после вас.
Бродский: Странно, отчего – вы так рвались туда поступить.
Минчин: С вашей помощью и поступил…
Бродский: Ну не надо преувеличивать. Поступили вы сами, я просто вас рекомендовал. Так что же случилось?
Минчин: Может, не стоит?
Бродский: Давайте-давайте, не тяните, Саша.
Минчин: Был у меня один профессор, который мне за реферат по литературе, итоговую работу по семестру, поставил «С» (тройку). И это в докторантуре.
Бродский: Отчего, тему же вы сами выбирали?
Минчин: Стиль мой не понравился, говорил, что на «стенку от него лезет».
Бродский: Видно, сильные эмоции у него вызывали. И что же?
Минчин: Я попросил его дать мне возможность написать новую работу, а эту оценку в деканат не подавать как окончательную. Так как с тройкой от него, да по литературе, да при том значении, которое придавалось его оценке, я мог уже не писать докторскую диссертацию и искать себе другой «кусок хлеба». Профессор уехал в Нью-Йорк, и мы договорились, что я ему пришлю вторую работу в течение месяца. До этого он не будет отсылать финальную ведомость. Когда новая работа была готова, я пришел в деканат, чтобы узнать его адрес. Ученый секретарь спросила, что я посылаю, я ответил: реферат за семестр. Она удивилась, почему так поздно, я объяснил. «Он еще три недели назад прислал финальную ведомость в деканат из Нью-Йорка», – сказала она. «У меня тоже проставлена оценка?» – «Конечно, у всех его студентов. Сейчас я проверю… у тебя стоит „С“. У вас что-то произошло, личное случилось? Потому что он никому таких оценок не ставит». После этого я, натурально, ушел из университета, потом переехал в Нью-Йорк в поисках работы…
Бродский: Кто был этот профессор?
Минчин: Поэт Бродский.
Бродский: Ну да?! (Виноватая ухмылка.) Я такое сделал? А какие остальные оценки были?
Минчин: Все «А».
Бродский: Но работа по Мандельштаму ваша была ужасная – вернее, не сама работа, а стиль. Одна мысль, правда, там была интересная.
Минчин: Какая?
Бродский: Про Мандельштама: да за вас одного я способен возненавидеть весь народ. (И власть как порождение его!) Да как же так получилось? Не должен был…
Минчин: Ничего страшного, Иосиф. Не уйди я из университета и не переберись в Нью-Йорк, не встретил бы свою нынешнюю жену…
Бродский: У вас есть ее фотография?
Минчин: Да, есть.
Бродский: Красивая, своеобразная девушка.
Минчин: Иосиф, я сейчас вспомнил: а за что на вас обижен Прозаик?
Бродский: А. В. что ли? Он хороший мужик, я его даже люблю по-своему, в Москве еще общались. Разобиделся на меня, в самом деле, по-страшному…
Минчин: Почему?
Бродский: Обещаете, что будет между нами? Я никогда этого никому не рассказывал.
Минчин: Все, что мы говорим, будет между нами.