Зойд очень тщательно свернул вправо и вскоре уже полз по серпантину на хребет с пока еще не вырубленным подростом секвой, по другую сторону которого залегал Призрачный ручей. Туман здесь выгорал рано, оставляя по себе легкую синюю дымку, от которой блекли деревья подальше. Направлялся Зойд к маленькой ферме на дороге вдоль ручья, где у него имелась халтурка по ракам с одним партизанившим ветераном и его семейством. Они снимали урожай этих мелких говнюков по всему Призрачному и паре сопредельных ручьев, а Зойд отвозил ходких в еде ракообразных снова по 101-й вниз, в сеть ресторанов, обслуживающих пищевые предпочтения развращенных яппи, в данном случае – стиля «калифорнийский кейджен», хотя там и сям эти мелкие твари обозначались в меню как «Ecrivisses à la Maison» и «Винляндские омары».
КК и Лунопряник, подлинные имена остались где-то на уже достаточно затертой после войны тропе, деньги видеть были так же счастливы, как детишки – собственно работать: Заря, самая большая, плескалась по стремнине ручья, а остальные тащили банки и мешки с гвоздями на двадцать пенни, прибивая ломтики бекона ко дну каждой заводи по колено, на которую набредали. Когда же они возвращались к тому месту, откуда начали, там наступало неистовое вторжение водяных сверчков, все копошились вокруг, не в силах отцепить бекон. После чего процедура бывала следующая: извлечь мальковый мешок на палке, стукнуть ракообразное по носу палкой и поймать его, когда прыгнет, в мешок. Иногда детишки даже родителей брали с собой и разрешали помогать.
Зойд водил знакомство с семейством еще с начала семидесятых, вообще-то впервые встретившись с Лунопряником вечером того дня, когда его развод стал окончательным, в тот же вечер, по случаю, когда он совершил первый свой прыжок в окно, отчасти и то, и другое входило в то же самое письмо-соглашение. Он пил пиво в салуне волосатых под названием «Потерянный самородок» на Южной Спунер в Винляндии, нащупывал способ не думать о Френези или совместной с нею жизни, которая только что официально подошла к концу без всяких инверсий в последнюю минуту, а Лунопряник, равно юная и прелестная даже в те годы, увечным рецепторам Зойда помстилась ровно тем, что надо. То есть, пока из сортира не возник КК – с глубокими глазами, смертельно осторожными повадками, выдававшими, где он еще побывал. Скользнул обратно к стойке бара, уронил руку на плечо Лунопряника, кое она прижала на миг к щеке, и кивнул Зойду вопросительно, мол давай-ка-не-зли-меня. Зойд, по-любому уже углубившись в переоценку, вместе этого провел остаток того вечера, да и на самом деле множества других в грядущие годы, не говоря уж о перерывах на пиво средь бела дня, медитациях на скоростных автострадах и грезах на унитазе, в одержимости собственной женой – он так и не свыкся с «бывшей» – и успешном задалбывании всех в таком радиусе, что даже в наши дни считается почтенным.
Альбомом мечты у Зойда однажды станет антология слезобойных баллад для мужского вокала с названием «Не слишком гад для слез». К этой неотступной фантазии он пришел в тот миг, когда готов был взять рекламное место, поздно ночью в Ящике, с номером для бесплатного звонка, который мигал бы поверх маленьких пятисекундных фрагментов каждой песни, не только пластинки продавать, но и на тот случай, если Френези, среди ночи поднявшейся часов около 3.00 из теплой постели некоего мистера Дивого, случится включить Ящик, может, призраков погонять, а там Зойд, за клавишными в каком-нибудь полноцветном смокинге вырви-глаз, где-нибудь посреди Вегасского Стрипа, при поддержке оркестра в полном составе, и она поймет, пока бегут титры: «Одиноко ль тебе этим вечером», «Моей малышке», «С тех пор, как я в тебе пропал», – что эти безутешные напевы все до единого – про нее.
Френези въехала ему в жизнь, как целая банда изгоев. Он себя чувствовал школьной училкой. Днем левачил на стройках, а по ночам играл с «Корвэрами», ни разу не близко от полосы прибоя, вечно в глубине суши, ибо эта прибитая солнцем сельская местность всегда их привечала, пивные наездники долин обнаруживали странное сродство с сёрферами и их музыкой. Помимо разделяемого интереса к пиву, у представителей обеих субкультур, на доске ли, за баранкой «409-го», имелись общие страхи и восторги пассивного, взятого на борт седока, словно бы в автомобильном движке инкапсулировалось нечто столь же океаническое и могучее – техноволна, принадлежавшая далеким иным так же, как прибоем владело море, и доступ к ней покупался ездоками как-есть, на условиях другой стороны. Сёрферы скакали верхом на океане Господнем, пивные наездники седлали импульс все годы милости автопрома. В их досуги смерть вмешивалась чаще, чем в сёрферские, и оттого они больше лезли на рожон, но «Корвэрам» поэтому доставалось сполна туалетных и парковочных травм, полицейских вторжений, внезапных полночных прощаний.
Группа играла по всем долинам, что в те поры оставались не ведомы никому, кроме горстки провидцев недвижимости, по мелким перекресткам, где однажды расползутся дома, а показатели человеческих скорбей во всех категориях распухнут как под лупой. После работы, не в силах заснуть, «Корвэры» любили выезжать и играть в рулетку долинных автоманьяков в камышовых туманах. Эти белые явления, наполненные слепотой и внезапной смертью на трассе, перемещались, словно бы осознанно, непредсказуемо по ландшафту. В те времена спутниковых снимков было мало, поэтому людям оставались только виды с уровня земли. Никакой четко ограниченной формы – всё вдруг, опа на дороге, тварь из кина, до того проворная, что так не бывает, а вот есть. По замыслу полагалось въехать в бледную стену на скорости, значительно превышающей предел, сделав ставку на то, что при белом проезде там не окажется других транспортных средств, загибов трассы, дорожных работ, лишь гладкий, ровный, чистый путь, тянущийся неопределенно долго – разновидность сёрферской мечты, но для автоманьяков.
Зойд вырос в Сан-Хоакине, катался с «Бад-Воинами», потом с «Послами», выезжал на множество «разборок», как мог бы выразиться Дик Дейл, по пре-пригородным цитрусовым рощам и перечным полям, проиграл высокий процент одноклассников, пустых прямоугольников в выпускных альбомах, пьяному вождению или неисправным механизмам и в итоге вернулся к тому же солнечному, часто мог поклясться, осажденному призраками, пейзажу, дабы жениться, в разгар некоего дня на гладком зеленом с золотом калифорнийском склоне с дубом лоскутами потемней, с автотрассой вдали, с собаками и детьми, что играли и бегали, с небом, для многих гостей – копошащимся узорами многоцветья, некоторые притом неописуемы.
– Френези Маргарет, Зойд Херберт, обещаете ли вы, в натуре, в бедах или под кайфом, всегда оставаться в оттяжном улете под названием «Любовь», – и прочая, тянулось, может, часами, а то и завершилось за полминуты, мало там у кого из собравшихся, если вообще было, хронометров, и никто вроде б не парился, это ж, в конце концов, Плавные Шестидесятые, времена неспешные, доцифровые, пока еще не нарезанные на куски, даже телевидением. Легко было бы вспоминать тот день кадром мягко рисующей оптики, такие появятся на «душещипательных» поздравительных открытках еще через несколько лет. Всё в природе, все живые существа на склоне в тот день, как бы странно оно ни звучало потом, когда Зойд пытался об этом рассказать, было нежным, покойным: весь зримый мир – сплошная овечья ферма, залитая солнцем. Война во Вьетнаме, убийство как инструмент американской политики, черные кварталы, сожженные дотла и насмерть, все это отнесло, должно быть, на какую-то другую планету.
Музыку обеспечивали «Корвэры», в наши дни определяющие себя как сёрфаделику, хотя ближайший прибой в данный момент – в Санта-Крусе, за сорок миль сельских дорог и убийственных горных перевалов, – и приходилось довольствоваться традиционной заносчивостью пивных наездников этой области, – но все равно, в последующие годы, как ни старался Зойд вспомнить хоть что-нибудь в самом что ни на есть негативе, по правде сказать, не было тогда ни потасовок, ни блева, ни гонок на выживание, все ладили как по волшебству, то была одна из вершиннейших вечеринок в его жизни, публика обожала музыку, и длилось оно всю ночь, а затем и следующую, аж все выходные напролет. Вскоре в полном прикиде, изображая злодейство, стали объявляться мотоциклисты и их мотоцыпы, за ними воз, забитый под завязку вернувшимися к природе кислотными торчками из верховьев долины, что выехали старомодно прокатиться на сене, и в итоге шериф, который немного погодя исполнил «Прогулку», танец его молодости, с тремя юными красотками в мини-юбках под визг и скрежет электрически аранжированной «Трубы» и был настолько любезен, что не стал и близко подходить, куда там расследовать, к пуншу, однако принял банку «Бурги», день-то теплый.
Всю дорогу Френези улыбалась, безмятежная. Зойду не удастся забыть ее уже печально известных синих глаз, сверкавших под большой легкой соломенной шляпой. Подбегали мелкие детишки, окликали ее по имени. Она сидела с Зойдом на скамье под фиговым деревом, банда ушла на перерыв, Френези ела рожок фруктового льда с радужным узором, чьи краски чудесным манером не протекали друг в друга, подавшись вперед, чтоб не капнуло на свадебное платье, еще материно, а до матери – бабушкино. Кошка черепаховой раскраски, все время возникавшая из ниоткуда, заходила прямиком под капавший рожок, подставлялась ударам ледяных капель лайма, апельсина или винограда, мяукала, словно бы в удивлении, ежилась в пыли, безумно вращала глазами, со всей дури удирала, а потом, немного погодя, прискакивала повторить номер.
– Ты не видел мою кузину Ренэй? Как считаешь, ей хорошо? – Ренэй только что рассталась со своим молодым человеком, но, не отвращенная депрессией, приехала сама из Л.А., прикинув, что вечеринка, должно быть, ей будет в кассу. Зойд ее помнил, в реестре свояков – тетушек, дядюшек и кузенов: высокая цветистая девушка в мини-платье, несущем на себе изображение, от выреза до подола, лица Фрэнка Заппы, чем у Зойда почему-то ассоциировалась с горой Рашмор.
Он улыбнулся, прищурясь в ответ, как школьная училка, которая до сих пор не может поверить своей удаче. Поднялся ветерок и принялся шевелить листвой их дерева.
– Френези, как по-твоему, любовь может кого-нибудь спасти? Думаешь, да, правда же? – В то время он еще не соображал, до чего это глупый вопрос. Она глянула на него из-под самых полей шляпы. Он подумал: По крайней мере, постарайся это запомнить, постарайся держать в каком-нибудь надежном месте, вот одно ее лицо при этом свете, лады, глаза у нее такие спокойные, рот сейчас приоткроется…
Гад или нет, он долго по всему этому не лил слез. Годы всё катились, словно тот прибой, что он, бывало, седлал, высокий, спокойный, неукротимый, безветренный. Но все больше день, настоятельный день, выдвигал свои требования, предъявлял на Зойда свои права, пока тот не отказался расставаться лишь с одним крохотным горьким развлечением. Время от времени, когда луна, приливы и планетарный магнетизм гармонично согласовывались, он осмеливался выйти, прямиком сквозь третий глаз у себя во лбу, в необычайную транспортную систему, по которой мог скользить туда, где бы ни была она, и, неполностью незримый, ощущал довольно для того, чтоб ей досаждать, после чего допекал ее призраком, сколько был в силах, наслаждаясь каждой отжатой минутой. Порок, точняк, и признавался он в нем лишь горстке людей, включая, как, вероятно, могло оказаться неразумным, их дочь Прерию, не далее, чем сегодня утром.
– А, – сидя за завтраком из «Кэпа Хрупа» и диетической «Пепси», – в смысле, сон видел…
Зойд покачал головой.
– Я не спал. Но в теле не присутствовал.
Она поглядела на него так, что он, в такую спозаранку дня, не внял полному риску этого взгляда, и сообщила, дескать, верит, что он ее как-то жестоко не разыгрывает. Было известно: у них одинаковое чувство юмора применительно ко многим темам, в частности – к ее матушке.
– Ты туда попадаешь и – что? Гнездишься где-нибудь и смотришь, летаешь кругами, как это получается?
– Как мистер Сулу наносит координаты, только иначе, – объяснил Зойд.
– Точно зная, куда хочешь. – Он кивнул, и она почуяла некий непривычный расцвет нежности к этому побирушке, обычно тупоумному маргиналу, которого ей назначили, на этой планете, в отцы. В данный момент важнее всего было то, что он знал, как навещать Френези среди ночи, а это могло значить лишь, что его нужда в ней так же сильна, как у нее, Прерии. – Так и куда ты, значит, ходишь? Где она?
– Все пытаюсь разузнать. Стараюсь читать вывески, засекать достопримечательности, что б ни подкинуло ключ, но – в общем, таблички там на перекрестках, вывески в витринах, – только я не могу их прочесть.
– На каком-то другом языке?
– Не-а, по-английски, но между ними и моим мозгом что-то мешается, не пропускает.
Прерия блямкнула, как звонок телевикторины.
– Прошу прощенья, мистер Коллес… – С обманутыми ожиданьями и подозрениями, ее снова отнесло прочь. – Передавай им там привет на Призрачном ручье, ладно?
Он свернул влево у ряда почтовых ящиков, колеса дрязгнули струной скотозащитного заграждения, запарковался у конюшенного амбара и вошел. КК отвалил в Синее Озеро по делам, а Лунопряник была дома, приглядывала за Лотосом, младенцем. Раки собрались в старой викторианской ванне, что служила также поильной лоханью. Зойд и Лунопряник сачком вместе выудили всех, взвесили на аппарате для замеров семян, кормов и удобрений, и Зойд выписал ей чек задним числом, который ему еще придется как-то ухитриться, раз сей день уже настолько авансирован, обеспечить.
– Кто-то в «Самородке» вечером на днях, – младенец на руке, глядя на Зойда прямо, встревоженно, – про тебя спрашивал. КК решил, ты его знаешь, но мне все равно ничего не сказал.
– Из латиносов господин, прическа полу-Элвисова?
– Н-ну. У тебя неприятности, Зойд?
– Луна, миленькая, а когда их у меня не бывает? Не упоминал, где остановился, чего-нибудь такого?
– По большей части просто сидел и пялился в Ящик в баре. Какое-то кино по «86-му». Немного погодя заговорил с экраном, но, по-моему, не нагрузился, ничего.
– В натуре несчастный чувак, делов-то.
– Фигасебе. Такое да от тебя… – Заметив необычную улыбку Зойда, младенец откликнулся эхом:
– Такойда тебя!
Ракообразных они перенесли в лохани с водой в кэмпере, и Зойда уже вскоре качало и плескало обратно вниз по дороге. Лунопряника и Лотоса он заметил в заднем зеркальце – они провожали его взглядами за поворот, пока их не спрятали деревья.
Так, снова блядский Эктор. Зойд едва разминулся с ним в тот вечер, не объявившись в «Потерянном самородке», на своем обычном водопое, предпочтя вместо него кабинку в самой глуби «Парового ишака», почти что на старой Плазе Винляндии, в баре, уходившем корнями сильно в туманы прошлого века. Немного погодя туда сунулся Ван Метр, и они сидели, медленно омываясь «Удачным лагером», распустив нюни по стародавним временам.
– Образованная пися, – вздыхал Зойд, – даж’ не знаю, пчу, по кыкой такой причине я, должно быть, легкая мишень. Она была киношница, в Беркли училась, а я народу канавы копал, она чуть в натуре умом не тронулась, когда выяснила, что залетела.
Дело это давнее, старое как Прерия, которая сколько-то была темой дебатов. Френези поступали бесплатные советы и так, и сяк. Кто-то говорил ей, что это конец ее жизни как художника, как революционера, и понуждал ее сделать аборт, что обеспечить по тем дням было не так-то легко, если не ехать к югу от границы. А если желала оставаться на севере, нужно быть богатой и пройти комиссионные учения с гинекологами и мозгоправами. Иные же отмечали, что за оттяжный ей выпал шанс вырастить ребенка политически верным манером, хотя определения такового варьировались от чтения ребенку на ночь Троцкого до подмешивания в молочную смесь ЛСД.
– Но больно-то оттого, – продолжал Зойд, – до чего невинной я ее считал. Ебаный же дурак. Мне хотелось научить ее уму-разуму, в то же время оберечь от знания, до чего говенным все может стать. Вот я балбес.
– Ты винишь себя за те дела, в которые она впуталась?
– За то, что чересчур много чего не видел. Что считал, будто ей сойдет это с рук, думал, что мы их всех побьем.
– Н-да, тут ты проебал, – Ван Метр хорошенько себе похмыкав. Их дружба много лет отчасти покоилась на том, что каждый делал вид, будто насмехается над злосчастьем другого. Зойд посидел, кивая: Все верно, все верно. – Так дергался из-за Эктора, даже не знал, что жену твою пялит другой федеральный дядя, пока она совсем не пропала! Улет что надо, чувак!
– Ценю поддержку, старина, но я все равно тогда был рад не путаться на пути у Эктора, да ‘ще так, чтоб жопа в не слишком большую мясорубку попала. – Но понимал: как и все страдальцы Ящикоманы, он, должно быть, на самом деле думал, пока они с младенцем делали ноги, что на этом всё, кончилось, пора переходить к рекламе и роликам серии для будущей недели… Френези, может, и нет больше, но навсегда останется его любовь к Прерии, будет гореть ночничком, вечно поблизости, пусть хладная и тусклая, но зато всю ночь… И Эктор, в актерской своей буквальности и буротуфельной конформности, хоть в то же время и душевнобольной, никогда больше не обеспокоит его окружающей среды. Чертов дурень Зойд. Настолько сбрендил от тех мифических деньков высокой драмы, что позабыл: им с Прерией на самом деле запросто придется много лет жить и дальше, когда те завершатся.