— Превосходная мысль! Добавьте к этому Южный…
— Но в тех краях тоже никого. Разве что несколько белых медведей да горстка пингвинов.
— Вот и отлично. К тому же там наверняка бродит какой-нибудь одинокий исследователь. Если в назначенный час он восстанет вместе с нами, считайте — дело сделано.
— И никакой тебе реакции, никаких репрессий…
— Все же я убедительно прошу соблюдать личную маскировку.
Последнее являлось предметом постоянной озабоченности полковника. Что-то в духе лорда Браммела, который так же тщательно заботился о своей элегантности.
Благодаря умению вовремя скрыться, промелькнуть незамеченным или кануть в неизвестность Лоуренс искусно поддерживал среди окружающих жгучий интерес к собственной персоне.
Впрочем, особого умения и не требуется: ведь в пустыне никого нет, а значит, и увидеть вас некому. Но даже от взгляда невольного наблюдателя присутствие полковника вряд ли ускользнуло бы. Лоуренс держался с чрезвычайно независимым видом. Что бросалось в глаза.
Правда, он мог часами просиживать за барханом, избегая встреч со случайными прохожими. Жаль, в эти часы никто не собирался проходить. А бывало, сам проходил, весь замаскированный, с накладной бородой.
— Кто такой? — удивлялись караванщики. — Неужто Лоуренс?
— Скажешь тоже! Лоуренс-то безбородый!
Немного погодя полковник отцеплял бороду, и тогда караванщики судачили:
— Глянь-ка, не тот, что давеча. Другой…
Или примет облик авиатора Джона Хьюма Росса. Словом, вел себя, как и положено в пустыне секретному агенту.
Однако же, несмотря на постоянную заботу о строжайшей секретности и конспирации, он в ходе своей пустынной эпопеи так и не овладел важнейшим навыком смешиваться с толпой, растворяться в ней.
Любой светский хроникер, оказавшись поблизости, неминуемо записал бы в свой блокнот: «Среди присутствующих был замечен…» и т. д.
Больше всего Лоуренсу пришлось попотеть, когда настало время развозить решающую депешу: «Полная боевая готовность. Восстание назначается на такой-то день и час».
Каждому заговорщику надлежало в нужный момент восстать в закрепленной за ним зоне. Чтобы обеспечить одновременность, учитывая огромные расстояния между участниками заговора, доставка последней депеши началась с упреждением в несколько лет.
Впоследствии пришлось-таки объявить выговор кое-кому из повстанцев, которые, потеряв счет дням, встретили заветный миг сложа руки либо перепутали дату и восстали с опозданием на месяц; однако в целом, невзирая на отдельные неувязки, восстание было проведено безукоризненно.
Итак, Лоуренс успел за несколько лет развезти депешу всем членам организации, после чего возвратился в штаб и стал ждать начала действий.
Видели бы вы, что произошло!
В назначенный срок каждый из заговорщиков восстал с громкими криками: «Смерть! Смерть!», которых, к несчастью, не услышал никто в мире, за исключением самого заговорщика. Что, впрочем, ни в коей мере не уменьшило драматизма событий.
Согласно приказу, восстание вспыхнуло на закате дня. Если бы кто-нибудь мог единым взглядом окинуть бескрайние просторы Сахары в эту поэтическую минуту, когда небо розовеет, а воздух наполняется свежестью, он различил бы среди песков крохотную одинокую точку, исступленно носившуюся взад-вперед, а за тысячу километров от нее — другую точку, которая беспрепятственно скакала и бесновалась на бархане, еще дальше — третью точку и так далее.
Поднялись все мощно и разом, если не считать отдельных, уже упомянутых, случаев забывчивости, явившихся в некотором роде отголосками восстания, ибо еще долго кое-кто восставал сам по себе в разных уголках пустыни; и поскольку свидетелей не было, эти выступления прошли незамеченными.
Существенная деталь: в целом ряде обширных районов, охваченных восстанием, вообще никого не было. Даже повстанца.
И конечно же, сам выбор территории для столь мощного выступления оказался чрезвычайно удачным, поскольку совершенно исключал возможность реакции.
Более того, о случившемся долгое время нигде ничего не знали.
Лишь много лет спустя услышали от некоторых участников легендарного события, что однажды вечером-де состоялось «восстание в пустыне».
Но так и не поняли против кого.
НЕБЬЮЩИЙСЯ СТАКАН
Перевод Е. Костюкович.
Мы с Терезой, как вы знаете, люди экономные. Не скупердяи, конечно, боже упаси, но денег на ветер швырять не любим. А вот Марчеллино — дело другое. Видели бы вы, что он творит со стаканами. Трудно вообще поверить, что это наш сын. Берет он, скажем, стакан и спокойненько так роняет его на пол. И его не интересует, сколько стоит этот самый стакан. Со временем, я надеюсь, Марчелло поумнеет. Но пока что в свои три года он, судя по всему, думает, что стаканы специально делают для того, чтобы ими кидаться.
Пробовали подсунуть ему серебряный стаканчик, куда там — и слышать не хочет. Требует, чтобы у него была такая же посуда, как у взрослых. Не может же вся семья есть и пить на серебре. И вот в тот день, когда наш сынок перекокал все, что оставалось от старого сервиза, и жена купила новый, на двенадцать персон, мне пришла в голову гениальная мысль: надо достать для Марчеллино небьющийся стакан. Это, конечно, непросто, учитывая, что небьющийся стакан должен быть точно таким, как остальные, иначе Марчелло к нему не притронется. Но уж я расстарался и добыл такой небьющийся стакан, принес его домой и несколько раз испытал на глазах у домашних — еще до того, как открыл им, что стакан небьющийся.
Скажу сразу, этот эксперимент завершился крупным скандалом с женой, которая подумала, что я жонглирую стаканом из ее нового сервиза. Потом все уладилось, и Марчелло пришел в восторг и, как только мы отвернулись, повторил мой опыт с одним из обыкновенных новых сервизных стаканов… Их осталось одиннадцать, но это не имело значения, так как с небьющимся все равно получалась дюжина.
В общем, все шло прекрасно до той роковой минуты, когда горничная заглянула в мой кабинет и спросила:
— Я на стол накрываю. Вы не скажете, который стакан небьющийся?
Вот так. Эта идиотка поставила небьющийся стакан в буфет вместе с обычными. А теперь хочет, чтобы я показал ей, какой стакан давать Марчеллино.
— Дубина! — завопил я. — Не надо было их путать! А теперь почем я знаю, который небьющийся!
Тут вмешалась жена. Она у меня, слава богу, умеет владеть собой. Я долго присматривался, прежде чем жениться.
— Тихо, — сказала она, — сейчас разберемся.
Мы внимательнейшим образом осмотрели стаканы. Полная идентичность. Еще бы — я заботился о том, чтобы Марчелло не уловил подвоха. Стаканы были совершенно одинаковые.
В конце концов жена сказала:
— По-моему, этот.
— Гм, — ответил я, — а мне кажется, скорее тот.
Тот, нет этот, этот, нет тот — кончилось тем, что жена, убежденная в своей правоте, хватила стаканом оземь.
Зазвенели осколки; их звон доставил мне неподдельное удовольствие.
— Но не твой же, — произнесла жена с легким раздражением в голосе.
— Ах, не мой?! — заорал я и бух стаканом об пол.
Раздался радостный крик жены. Стакан разлетелся на тысячу кусков, едва коснувшись поверхности пола.
— Ну и слава богу, — сказал я. — Никому не обидно.
— Это верно, — задумчиво ответила жена.
Однако наличие в квартире неуловимого небьющегося стакана нас нервировало. Надо же, в конце концов, какой-то стакан дать Марчелло. Действовать наугад было опасно: шутка ли, ошибешься, а нового стакана нет как не было!
Мы с женой сели, чтобы серьезно обсудить положение, но тут нас отвлек шум в соседней комнате. Это горничная, действуя на свой страх и риск, разбила еще один стакан.
Четвертый. Я имею в виду — из нового сервиза. Дело принимало неприятный оборот, хотя, с другой стороны, было отрадно, что область исследования сужается на глазах. Теперь вероятность ошибиться, а следовательно, лишиться еще одного нового стакана равнялась всего лишь семи восьмым или, вернее, шести седьмым, так как, одурев от всей этой математики, еще один стакан разбил я сам.
Вскоре подключилась жена, а за ней — чада и домочадцы. Всех охватил азарт научного поиска.
Каждый предложил свой вариант. Когда осталось два стакана, я подвел итоги.
— Ну хватит, — сказал я. — Мы убедились, что, действуя бессистемно, невозможно прийти к положительным результатам. Будем рассуждать логически. Исходим из посылки, что небьющийся стакан — один из этих двух. Испытаем один, вот этот. Если испытуемый стакан не разбивается, значит, он и есть искомый, то есть небьющийся, стакан, что и требовалось доказать. В противном случае искомый стакан вон тот.
Мы провели опыт.
Искомый был вон тот. Наконец-то можно было заявить это с полной уверенностью.
— Прямо не верится, что мы его нашли, — сказал я, утирая холодный пот.
— Проверим? — спросила жена.
Я взял стакан и приготовился проверить. Но меня удержало какое-то предчувствие.
— Лучше не надо, — сказал я. — Такими вещами не шутят. Если мы что-нибудь напутали, он же разобьется.
И мы бережно поставили небьющийся стакан на полку буфета.
БАНДИТСКАЯ РОЖА
Перевод Е. Костюкович.
— Ну да, я вор, — с горечью сказал старик. — Хотя украл я всего один раз в жизни. И все же это была самая удивительная кража, какую можно себе представить. Я выкрал бумажник, набитый деньгами…
— Ничего удивительного не вижу, — заметил я.
— Погодите. Украл я бумажник с деньгами, но не разбогател ни на грош. А тот, кого я обобрал, ничего не лишился…
— А вот это действительно очень странно, — сказал я. — Если вы сперли набитый бумажник, денег у вас должно было прибавиться, а у него убавиться, это факт.
— Ни гроша не прибавилось, — отозвался старик как во сне.
И он застыл, уставившись в пространство, как будто не было вокруг ни галдящей толпы, ни табачного дыма, застилавшего полутемный погребок, ни гула голосов за соседними столиками.
— Ни гроша, ни единого гроша…
Я не спешил с вопросами. Тогда старик очнулся и метнул на меня решительный взгляд.
— Я вам расскажу, как было дело, — сказал он. — Но только обещайте, что не станете меня потом презирать, как все остальные.
Он придвинулся поближе, чтобы взрывы смеха за соседними столиками не заглушили его печальную исповедь. Затем высморкался в мятый цветастый платок, сложил его, сунул в карман и начал свою повесть:
— До того дня я никогда не воровал. И никогда не воровал после. Стряслось это в поезде, на старой узкоколейке Смирна-Шабин-Кара-Хиссар. Дорога там проходит через дикие горы, а в горах полным-полно разбойников. Я ехал в купе третьего класса. Кроме меня, в купе был еще один пассажир, какой-то оборванец. Он спал, закрыв глаза рукой, и даже не заметил, как я входил в купе. Но как только поезд тронулся, бродяга отнял от лица руку и пристально посмотрел на меня.
Только теперь, в розоватом свете фонаря, прояснились черты его бледной, подслеповатой, подозрительной физиономии, которой недельная щетина придавала еще более мрачный вид. Голод и усталость читались на этом несимпатичном лице. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил еще и огромный шрам, рассекавший левую щеку, а минуту спустя, когда неровный свет фонаря чуть поярче осветил прыгавшее купе, я с ужасом убедился, что рожа моего спутника, показавшаяся мне поначалу просто малопривлекательной, на самом деле была устрашающей.
Мне сразу захотелось пересесть в другое купе. Но вагоны были устроены так, что до следующей станции об этом нечего было и думать. Мне предстояло провести веселеньких три часа в компании этого мрачного типа; время вполне достаточное для самого кошмарного преступления. Ни один мой крик не достигнет слуха человеческого в этой мертвой пустыне, а выбросить мой бездыханный труп в окно, в эти дикие ущелья, — надо думать, детская забава для такого молодчика, как мой сосед!
Поезд пробегал по каким-то мостам и галереям, громоздившимся друг на друга. Тьма постепенно поглощала краски горного пейзажа, и все благоприятствовало самому зверскому из преступлений. Я вжался в сиденье и, ощущая, как растет во мне ужас, не сводил глаз с подозрительного типа. Я следил за каждым его движением, не упуская из виду кнопку «тревога», и был готов в любую минуту затрезвонить что есть мочи, еще до того, как мой визави успеет подняться на ноги и развернуть наступательные действия, план которых он несомненно уже разработал, судя по выражению его лица. Я покрепче вцепился в саквояж, лежавший у меня на коленях под шерстяным пледом, и прибегал к единственному средству защиты — время от времени шарил рукой в кармане брюк, как бы желая удостовериться, что револьвер на месте и в полной боевой готовности. На самом же деле у меня не было ни револьвера, ни какого бы то ни было другого оружия: досадная неосмотрительность на подобных железнодорожных перегонах!
Вдруг незнакомец, по-прежнему не спускавший с меня взгляда, встал. В ту же секунду вскочил на ноги и я и с диким воплем метнулся к сигналу тревоги, но попутчик остановил меня умоляющим жестом. Заметив, что я трясусь от ужаса, он заговорил со мною.
— Синьор, — сказал он, — вы, верно, думаете, что я разбойник. Успокойтесь: я не таков, хоть меня все и принимают за разбойника.
— Да что вы?! — воскликнул я, несказанно обрадовавшись столь любезным его речам. Все мои страхи как рукой сняло. — А я вовсе и не думал, что вы разбойник, — продолжал я и подвинулся, приглашая моего спутника присесть рядом.
— А я и не разбойник, — повторила мерзкая рожа, усаживаясь поближе ко мне, и добавила: — К сожалению.
Я изумился. Мерзкая рожа продолжала:
— Я должен был быть бандитом. Я был рожден бандитом и старался им стать. Мой характер, семья, воспитание, среда, в которой я родился и вырос, — все эти факторы развивали во мне природную склонность, скажем сильнее — страсть к воровству. Но, к сожалению, одно обстоятельство мешало и мешает мне успешно следовать моему призванию.
— Наверно, — спросил я, — вы не умеете воровать?
— Я не умею ничего, кроме этого, — ответил мне мой загадочный спутник. — Не то чтобы я не умел. Нет. Я не могу.
— Как же так? — спросил я. — Что же вам мешает в таком случае?
Вместо ответа мой попутчик задрал голову, и на лицо упал свет ночника.
— Посмотрите на меня, — сказал он. — Что вы видите перед собой?
Велико было искушение ответить: «Гнусную харю». Но я удержался и промямлил:
— Ну, не знаю… Ничего особенного…
— Ах, ничего особенного! — воскликнул этот тип. — Неправда. Тогда я вам сам скажу, если вы не решаетесь. — И, глядя мне в глаза, сдавленным голосом прошипел: — У меня бандитская рожа.
Я опешил. Нельзя было отказать моему попутчику в правоте, однако и признать его правоту тоже было боязно. — Да как можно с такой рожей что-нибудь Украсть? — продолжал мой спутник, и голос его становился все громче, все отчаяннее. — Стоит мне затесаться в толпу, как окружающие хватаются за свои часы и бумажники, а женщины, завидев меня, ощупывают булавки и цепочки. Мои попутчики не спускают глаз с багажа и не вынимают рук из карманов, а жандармы при одном моем виде приходят в боевую готовность. Чуть случись в толпе покража, готово дело — валят на меня…
Старик снова высморкался с трубным звуком, заглушив гул переполненного трактира, а затем вернулся к своему невероятному рассказу.
— А сейчас, — сказал он, — я приближаюсь к самому печальному моменту своего повествования. Придется признаться в том, в чем признаваться не так-то легко.
Тогда в купе, пока мерзкая рожа исповедовалась и плакала, в моем мозгу вызревал адский план: что, если ограбить этого грабителя-неудачника? Жестоко, но заманчиво… Некоторой ловкостью я одарен от природы… В общем, через несколько минут после начала разговора пухлый бумажник громилы перекочевал в мой правый карман. Поезд остановился, я хотел перейти в другое купе, но мне не пришлось делать даже этого, потому что мрачный тип засуетился.
— Ну, я приехал, синьор, — пробормотал он. — Прощайте! — И с этими словами гнусный тип расстался со мной.