Я ждал, пока тронется поезд, и провожал глазами своего недавнего спутника. Он с узелком и палкой неловко перелезал через вокзальную ограду… Минута, и его сгорбленная фигура исчезла из виду. Бедный неудачливый воришка, несчастный оборванец, которого я нагло обчистил.
Поезд двинулся дальше. Я решил осмотреть добычу. Вынув из кармана краденый бумажник, я открыл его… Представьте себе, бумажник был мой.
— Как ваш? — вырвалось у меня. Я был потрясен неожиданным финалом истории.
— Мой, мой. Разглагольствуя о своем невезении, притворяясь, будто он не может воровать, этот негодяй под шумок копался в моих карманах!
Старик опять — в который раз! — шумно высморкался.
— Счастье еще, что я, сам того не зная, восстановил справедливость, — добавил он. — Вот вам, синьор, история о краже собственных денег. Как видите, я вам не солгал.
В ту же минуту, как старичок закончил свою грустную повесть, я расплатился, распрощался и поспешно вышел из трактира, который уже почти опустел.
И у меня были на то серьезные причины. Пока старикан рассказывал мне историю двойной покражи, я привычно и без всяких затруднений выудил у него из кармана лежавший там бумажник, и теперь меня грызло нетерпение: хотелось получше рассмотреть улов. Надо сказать, что перспектива утратить собственный бумажник меня не страшила. Собственного бумажника у меня отродясь не было.
Повернув за первый же угол, я остановился под фонарем и запустил руку в правый карман, где должна была находиться моя добыча… Проклятие! Правый карман был пуст, как, впрочем, и все остальные.
Ах, синьоры, не было там бумажника, птичка упорхнула из клетки!
Скоро до меня дошел смысл происшедшего. Рассказывая мне свою душераздирающую повесть, чертов старикан второй раз в жизни выкрал собственный бумажник.
Второй. Насколько мне известно. Кто знает, сколько раз это случалось на самом деле…
Альберто Моравиа
РИГОЛЕТТА
Перевод Г. Богемского.
Вы знаете Риголетту? Если не знаете, я вас с ней познакомлю. Так вот, внешность у Риголетты такая, что при одном взгляде на эту девицу никто не мог удержаться от смеха: физиономия круглая и красная, как августовская луна, глаза навыкате, носик приплюснутый, рот до ушей, вроде того выреза, который продавцы делают на арбузах, чтобы показать, что они спелые. Волосы, густая грива жестких волос, всегда развевались так, словно ветер дул ей в лицо, а что до фигуры, то она напоминала перевязанную посередине подушку, но только с ногами — мощными и кривоватыми. Родители у нее торговали фруктами, у них была весьма процветающая лавка на Кампо ди Фьори, и дочь они воспитали как настоящую барышню. Риголетта никогда не сидела в лавке и вообще делала то, что делают все барышни, то есть целыми днями бездельничала. Вы можете подумать: мол, раз он так хорошо ее знает, то между ними наверняка, как говорится, что-то было. Абсолютно ничего: мы просто жили по соседству, были ровесники и вместе играли на улице дей Петтинари. Более того, когда нам обоим было лет по шестнадцать, Риголетта вздумала даже мне покровительствовать: то сунет апельсин или яблоко, взятые потихоньку из отцовских корзин, то даст пару сотенных, на которые я ходил в кино или покупал свои первые сигареты. Детские игрушки — во всяком случае, так считал я, про Риголетту этого, быть может, и нельзя было сказать: она вечно представляла себе все не таким, каково оно на самом деле, а таким, каким ей хотелось бы. Да-да, именно так — и все потому, что Риголетта обладала безудержным воображением. Я не раз готов был отдать все на свете, лишь бы влезть хоть на денек в ее шкуру, взглянуть на окружающее ее глазами. Кто знает, может, все представилось бы мне в искаженном виде — увеличенным, вытянутым в длину или в ширину, как в тех кривых зеркалах, у которых потешается народ в луна-парке. Ну так вот, казалось, Риголетта всегда под градусом. Только пьянела она не от вина, а от собственных фантазий.
Со временем я стал электромонтером, а потом поступил работать на киностудию и, постепенно разобравшись, что там к чему, сделался помощником оператора. Риголетту я встречал изредка, только когда попадал на виа дей Петтинари: теперь мы с ней превратились просто в знакомых, хотя я и продолжал испытывать к ней некоторую привязанность. Но как-то утром — я работал на студии «Витториачине», что за воротами Сан-Паоло, — ко мне вдруг подходит один мой дружок и с улыбочкой говорит:
— Эй, Джиджи, там тебя спрашивает какая-то красотка.
Сказать по правде, я почти что ему поверил: в молодости все мы падки на красивых женщин. Но у меня руки опустились, когда издали я увидел, что это Риголетта. Дело было в сентябре, стояла жара, и на ней было стянутое поясом белое плиссированное платье, еще больше подчеркивавшее грубость ее смуглой кожи. Обнаженные мускулистые руки, темные, покрытые пушком, словно ворсистая ткань, даже наводили на мысль, что перед вами переодетый мужчина. Я встретил ее не очень-то любезно.
— Эй, каким ветром тебя сюда занесло?
А она отвечает:
— Отойдем-ка в сторонку, мне надо тебе кое-что сказать.
Во дворе, между павильонами, высилось целое сооружение из папье-маше для какого-то фильма из древнеегипетской жизни: храм с ведущей к нему лестницей, колонны, а на месте капителей — множество рогатых бычьих голов. Мы с ней укрылись за одной из колонн, и она сразу же мне объявляет:
— Джиджи, я никогда тебя ни о чем не просила… но теперь ты должен оказать мне одну услугу.
— Какую же?
— Представь меня продюсеру Пароди.
— Зачем это?
— Мне сказали, что в фильме, который он собирается ставить, есть одна роль как раз для меня и на нее ищут актрису… Я уверена, если он со мной познакомится, то возьмет меня сниматься.
Сказать по правде, она так меня ошарашила, что я лишился дара речи.
А она не отстает.
— Эй, ты что, язык проглотил? Понял, что я сказала?
— Да, понял: ты хочешь сниматься в кино, — пробормотал я.
— Правильно… В самом деле, если это удается и не таким красивым, как я, то почему бы и мне не попробовать? Тем более у меня настоящий актерский талант!
— Ах, у тебя талант?!
— Ну конечно. Вот смотри, я даже принесла фотографии. Их сделал один фотограф, который снимает кинозвезд.
Она извлекла из сумочки десяток фотографий и продемонстрировала мне их одну за другой. Представьте: она позировала перед фотографом и одетой, и в купальном костюме, и во весь рост, и только анфас крупным планом. А на двух-трех снимках даже изображала, будто катается по ковру: волосы распущены по плечам, трагическое выражение лица, голову опустила на руку, грудью прижалась к полу, а в глазах тоска. Я просто остолбенел и, не зная, что делать, задумчиво так беру ее под руку и говорю:
— Спрячь свои фото… Их ведь надо показывать не мне, а продюсеру.
А она, метнув кокетливый взгляд, отвечает:
— Убери-ка руку. Не забывайся.
В изумлении я повиновался, а она мне объясняет:
— Давай условимся: эту любезность ты должен оказать мне, ничего не требуя взамен. Просто так. Я ведь знаю, как заведено у вас, кинематографистов.
В полной растерянности я ответил:
— Ну, разумеется, ничего взамен. Просто так, даром.
Потом попытался ей растолковать, что продюсер занят и вряд ли сможет ее принять, что сейчас не снимают никакого фильма, что в настоящее время кино вообще переживает кризис и так далее и тому подобное. Напрасная трата слов! Она, терпеливо выслушав, заявила:
— Ты давай представь меня продюсеру. А об остальном я позабочусь сама.
— А что, если он тебя все-таки не примет? — спросил я.
— Подожду.
— Даже если придется ждать до вечера?
— Даже если до вечера.
— Где же ты поешь?
А она самым естественным тоном говорит:
— Как где? Здесь, на студии. Я тебя приглашаю.
Вот так, вконец отчаявшись, я набрался смелости и поднялся в кабинет продюсера. У Пароди в то утро было мало народа, и он меня принял почти тотчас же. Пароди — мужчина средних лет, добродушный, но большой хитрец. Меня он знал и, по-моему, относился ко мне с симпатией, потому что, как только я вошел, он, не поднимая глаз от стола и продолжая писать, сразу спросил:
— Ну, Ринальди, в чем дело?
Я ответил:
— Тут есть одна девушка, моя приятельница, она хотела бы сниматься в кино и просит, чтоб я вас с ней познакомил.
Он взял трубку одного из стоящих рядом телефонов, поднес ее к уху, с кем-то коротко поговорил, потом сделал запись на календаре и преспокойно ответил:
— Хорошо, пришли ее ко мне сегодня в восемь вечера.
— Синьор Пароди… — продолжал я.
— Что еще?
Я хотел добавить: «Но имейте в виду, я ни за что не ручаюсь. Эта девушка некрасива, настолько некрасива, что вы даже не можете себе представить». Однако я не решился и лишь пробормотал:
— Да нет, ничего. Я хотел только сказать, что ее зовут Риголетта.
Тут он поднял глаза и, взглянув на меня, улыбнулся.
— Риголетта? Надеюсь, она не горбатая?
— Нет, горба у нее нет, — ответил я и поспешно вышел.
Еле дотянув до перерыва, я направился в бар, где ровно в час ждала меня Риголетта. Больше всего меня беспокоило, что в тот день я, как всегда, должен был обедать с моей тогдашней подружкой Сантиной — бездарной статисточкой, снимавшейся в том фильме про Египет. Не то чтобы я опасался, что Сантина станет меня ревновать к Риголетте, хотя с женщинами никогда ничего не знаешь наперед. Однако же, у Сантины язычок, как говорится, острее бритвы, и мне не хотелось, чтобы она обижала бедняжку Риголетту: все-таки я был к ней привязан. Я надеялся сначала увидеться с Сантиной и предупредить ее, но ничего не получилось. Риголетта, едва меня увидела, бросилась мне навстречу.
— Ну что, говорил с продюсером?
— Да-да, говорил, он тебя примет сегодня в восемь.
И тут как раз появляется Сантина, в халате; с круглого, покрытого красноватым тоном личика сияют голубые глазищи.
— Джиджи, ты идешь обедать?
Что мне оставалось?
— Сантина, я хочу познакомить тебя с моей приятельницей.
— Очень приятно… А как зовут синьорину?
Мне не хотелось называть ее имя, но она представилась сама:
— Меня зовут Риголетта.
— Как вы сказали? Риголетта?..
— А что, синьорина, вам не нравится мое имя? — спросила Риголетта, когда мы уже входили в столовую.
— Нет, почему же? — отозвалась Сантина. — Вы сами так решили. Как говорится, на воре шапка горит.
Мы сели в глубине зала, и сразу же, следом за нами, в столовую ввалилась компания актеров, снимавшихся в египетском фильме: известная своей красотой кинозвезда Лючана Лючентини, еще две актрисы, тоже красивые, но не такие знаменитые, множество статисток, все до одной хорошенькие, и вместе с ними несколько актеров. У всех лица были покрыты темным тоном, так как они изображали египтян, которые почти что мавры, и многие были одеты на древнеегипетский манер: в совсем коротеньких — даже ляжки не прикрыты — юбочках и облегающих корсажах, оставлявших открытыми руки и шею. Пытаясь как-то отвлечь Сантину и Риголетту друг от друга, я указал на «звезду».
— Смотри, Риголетта, это Лючентини. Бьюсь об заклад, ты впервые в жизни видишь ее так близко.
Риголетта кинула взгляд на актрису и ответила, скривив губы:
— Знаешь, что я тебе скажу? Она просто уродина… На экране еще куда ни шло… но когда видишь ее в жизни, вот так, как сейчас, понимаешь, что она и впрямь совсем некрасива.
— Некрасива? — переспросила Сантина. — Может, вы считаете, что вы лучше ее? Не так ли? Я угадала?
Риголетта к иронии невосприимчива. Покачав головой, она ответила:
— Ну по крайней мере у меня хоть глаза побольше… У нее их совсем и не видно!
Чтобы переменить разговор, я сказал:
— А вон та, рядом с Лючентини, — это Вивальди. Помнишь ее в фильме «Стой, стрелять буду»?
Риголетта поглядела и на Вивальди, потрясающую брюнетку, которая и мертвого воскресила бы, и, помолчав немного, сказала:
— Ну, если это кинозвезды…
А Сантина немедля:
— Закончите фразу, синьорина… Если это кинозвезды, то что? Хотите, угадаю, что вы хотели сказать? Если это кинозвезды, то я красивее их. Вы ведь именно это имели в виду?
На сей раз Риголетта все же почувствовала насмешку в словах Сантины.
— Скажите-ка, синьорина, уж не смеетесь ли вы надо мной?
— Я? Что вы, и не думаю.
— Джиджи, давай скажем ей про меня… Сейчас Джиджи ходил к продюсеру, и тот назначил мне встречу, чтобы пригласить сниматься в новом фильме.
Сантина, к моему удивлению, спросила совершенно серьезно:
— Ах, вот как! Значит, Джиджи говорил о вас с продюсером?
— Разумеется. И как только начнутся съемки, я буду сниматься. Поглядите мои фотографии. Поглядите…
— Да, ничего не скажешь. Красота!
— Конечно. Вы даже можете сказать об этом погромче. Пусть все слышат.
Сантина так же спокойно продолжала:
— Обо мне, Джиджи, ты не стал говорить с Пароди, когда я тебя просила… А за эту каракатицу пошел хлопотать…
Трудно описать, что тут началось. Риголетта набросилась на Сантину, крича:
— А ну повтори, идиотка!
Сантина, чуть отпрянув, усмехнулась.
— Вы как будто обиделись! Уж если такое сравнение и обидно, то не для вас, а для каракатицы!
Риголетта схватила Сантину за халат, он раскрылся, обнажив грудь, а Сантина кричала:
— Ах, вам хочется посмотреть, как я сложена?! Уж во всяком случае, получше, чем вы!
Все в столовой повскакали с мест и глядели на нас. В конце концов Сантина ушла, крикнув мне на прощание:
— А с тобой мы поговорим после!
С тяжелым сердцем я увел Риголетту из столовой.
И надо же, какое совпадение: как раз тут же во дворе, между павильонами, стоит Пароди и разговаривает с режиссером. Больше я не мог выдержать и решил немедленно избавиться от Риголетты.
— Гляди, вот Пароди. К чему тебе дожидаться восьми часов? Как только он кончит говорить с этим синьором, подойди и скажи: «Я, мол, Риголетта, та девушка, о которой вам говорил Ринальди».
Она, кинув взгляд на Пароди, ответила:
— Хорошо. Только мне не хотелось бы, чтобы и другие, видя, что мы с ним разговариваем, начали, как Сантина, мне завидовать. В сущности, я их понимаю, этих бедняжек. Ты сделал для меня то, чего не сделал бы ни для одной из них.
Я сказал ей:
— Иди, иди, ни о чем не беспокойся!
Пароди кончил разговаривать с режиссером; Риголетта направилась в его сторону и пересекла по диагонали весь двор. Она шла, покачиваясь на своих кривых ногах, на сгибе слишком длинной руки висела сумка. Шимпанзе, да и только! Я видел, как она подошла и заговорила с Пароди, потом раскрыла сумку и показала ему фотографии. Он взял их, просмотрел и отдал обратно, потом положил ей руку на плечо и начал что-то говорить. А затем, улыбаясь, похлопал ее по щеке и направился к своей машине. Риголетта, сложив руки на животе, минутку постояла, глядя вслед удаляющейся машине, а потом возвратилась ко мне.
Я сказал, что провожу ее, мы вышли с киностудии и двинулись по узенькому, прямо-таки деревенскому проулку в сторону Тибра, к плотине. Как только мы оказались за воротами студии, она выпалила:
— Он был со мной очень любезен, правда-правда. Спросил, почему я хочу сниматься в кино.
— И что же ты ответила?
— Я сказала, что хочу сниматься в кино прежде всего потому, что фотогенична, как вы можете судить по этим фотографиям, а кроме того, я уверена, что сумею отлично справиться с любой ролью.
— А он?
— А он говорит: с вашей внешностью нужен был бы фильм, специально созданный для вас.
— А ты что?
— Я сказала: так создайте его!
— Ну?
— Он ответил, что подумает и даст мне знать через тебя.
Мы уже дошли до лугов, тянущихся вдоль берега Тибра, неподалеку от римского речного порта. Риголетта шагала по траве, что-то напевая: глаза горят, грудь вперед, волосы развеваются на ветру. Неожиданно она заявила:
— А этот Пароди, видно, парень не промах!
— В каком смысле?
— Ну, одним словом, своего не упустит! Сначала положил мне руку на плечо, потом по щеке погладил. Но пусть не заблуждается на мой счет. Если бы мы были не на людях, то, честное слово, дала бы ему по рукам.