* * *
Приносят коньяк, и он ставит одну рюмку ближе ко мне. Матвей не выходит из окружения моих негнущихся уже конечностей. Я задумчиво дышу ему в макушку.
— Да ты не волнуйся, — говорит леопард-на-бицепсе, — выпей.
— Ага, — говорю я, беру коньяк и едва не отпиваю, но вовремя ставлю рюмку на стол.
— Догадливый, — смеется он.
— Где-то за углом, — улыбаюсь я, — члены попечительского совета с трубочкой для экспертизы?
— Что-то вроде, — улыбается он. — Нотариус.
Пожилой мужчина в костюме за столиком в углу приветливо машет рукой. Да они все сбрендили. Мы смеемся. Все, кроме Матвея.
— Я уже не боюсь, — вдруг говорю я.
— Молодец, — хвалит он, — мужик!
— Был бы ты на сто процентов уверен в том, что у тебя выгорит, — говорю я, — тебе бы этот фокус с бухлом не понадобился.
— Ну да, — улыбается он.
— Значит, ты не уверен, — уточняю я.
— Если честно, — признается он, — уверен, просто думал, что так будет быстрее.
— Это как, — спрашиваю я, сразу оговорившись, — прости за тупость?
— Да ладно, — машет он рукой. — Просто если бы ты выпил, мы бы решили вопрос быстрее. А так придется повозиться.
— Он не твой сын, — вопросительно говорю я.
— Я говорил с матерью Оксаны, — уклоняется от ответа он, — она не против того, чтобы я забрал мальчика.
— Сука! — вырывается у меня.
— Че, бля?! — приподнимается он.
— Я про мамашу! — досадливо говорю я.
— А-а-а, — говорит он, — ну да, если честно, то да, сука. Тем не менее, она за. Ты, говорит, вообще с катушек съехал. Да и работы у тебя постоянной нет.
Я благодарю Бога за то, что леопард-на-бицепсе появился не в разгар нашей с Матвеем нищеты. Тогда уволочь от меня мальчика не стоило бы ему ни черта. Теперь же мы поборемся.
— Я понимаю, — пристально смотрит на мои руки он, — о чем ты думаешь. Ты ж не такое говно, как мы все считаем.
— Спасибо, — кланяюсь я.
— Ну да, — нехотя говорит он, — иначе она не жила бы с тобой, да? Что-то человеческое в тебе осталось. Любовь, например, к пацану. Только, если она есть, ты поймешь, что ему и вправду лучше будет уехать со мной.
— На жалость пробить не получится, — мотаю головой я.
— Хорошо, — удивительно легко соглашается он, — вернемся к голосу, бля, разума. Мамаша Оксаны за то, чтобы тебя лишили родительских прав. Настоящий отец мальчика я. Попечительские советы у нас сам знаешь, какие. За деньги они его пропишут и девочкой, и внучкой короля Людовика Тридцатого.
— Тридцатого Людовика не было, — машинально поправляю я.
— Какая на хер разница, — машет он рукой. — Кстати, выпей уж, если на то пошло. Нотариус ушел. Не бойся.
— Нет, — говорю я. — Я не боюсь тебя, но… А-ля гуер а-ля гуер.
— Д’артаньян, бля, — хмыкает он и выпивает свой коньяк. — В конце концов, мы же по-честному, да, ты же не был рад, когда все это на тебя свалилось. Мальчик и все такое.
— Не был, — подтверждаю я.
— Ну так избавь себя от этого. Живи как тебе хочется. Ты же писатель. Пиши, бля, книги, а не вытирай говно с задницы этого засранца. Говно я ему сам вытру. Ты занимайся тем, что тебе правда нравится.
— Ты живешь один? — спрашиваю я.
— Нет, недавно женился, — охотно отвечает леопард-на-бицепсе, — с ней мы все обсудили, она согласна.
— Как она выглядит?
— Похожа на Оксану, — честно признается он. — Волосы длинные…
Мы молчим, глядя в разные стороны. Будь тут Оксана, она бы тоже не глядела ни на кого. Матвей тоже о чем-то думает, уставившись в одну точку. Поймал точку, так это называется, да, милая?
— И вот еще что, — тихо добавляет он, — она тебя не любила.
— Знаю, — говорю я и думаю о двухстах страницах ненависти, которые пылают в моем шкафу, под майками и свитерами.
— Она тебе говорила? — смотрит он на меня с надеждой, ему хотелось бы, чтобы я был раздавлен до самых кишок.
— Нет, — отчасти вру я, — просто догадывался.
— А-а-а-а, — разочарованно тянет он.
— Все равно, — пожимаю плечами я, — не хочу тебя злить, но ведь почему-то она не ушла от меня к тебе.
— Мужик, — улыбается он, — только и исключительно потому, что я ее не позвал. Потрахивать потрахивал, но в жены брать не собирался. Я уже сказал почему. Мы были слишком разные.
— Тем более, — говорю я, — зачем тебе ребенок от женщины, которую ты всего лишь потрахивал?
— Зачем себя мучить? — спрашивает он. — Ты же, глядя на ребенка, вспоминаешь ее.
— Тот же самый вопрос я адресую тебе, — парирую я.
— Она меня любила, поэтому никакие воспоминания о ней меня не мучают, — объясняет он.
Он прав, и крыть мне нечем.
— Ты отлично знаешь, что он — мой сын, а не твой, — говорю я.
— Да, — говорит он.
— Он чересчур похож на меня, — пожимаю плечами.
— Само собой, — говорит он. — Признаю это.
— У тебя не выгорит, — говорю я.
— Выгорит. Ты не думай, что это повод оставить его тебе, то, что он твой сын. Экспертизу я куплю. Попечительский совет куплю. Всех на свете куплю, и мальчика признают моим сыном, хоть он и вылитый ты. Ну похож. Ну и что? Верить-то надо документам, бля, а не глазам.
— Ну да, — улыбаюсь я.
— Ну вот и все, — улыбается он. — Все, малыш. Это дело одного месяца от силы, понимаешь?
— А потом… — машинально говорю я.
— Мы уезжаем в нормальную страну, где я ращу мальчика, — заканчивает он, самодовольно улыбнувшись, и я смеюсь.
— В чем дело? — спрашивает он резко.
— Ты похож на лошадь, — давлюсь я, — правда. Только сейчас заметил.
— Благодари Бога, — холодно говорит он, — что у тебя на руках ребенок. Иначе я бы тебя просто раздавил, бля. Наступил бы…
— Как лошадь, — хихикаю я.
Он молча привстает, и я затыкаюсь.
— Даю тебе последний шанс, — наглею я, — объяснить мне, почему ты хочешь заполучить ребенка.
— Ладно, — он с сомнением смотрит на меня, но все же решается, — скажу. Понимаешь…
— Ну? — тороплю я.
— Он — единственное, что от нее осталось.
Мне снова нечем крыть. Мы подзываем официантку, та кладет счет рядом с пакетиком от палочек, которые Матвей так и не доел.
— Дядя, — вежливо говорит малыш леопарду-на-бицепсе, — дя-яяя-дя.
— Папа, — ласково говорит он Матвею.
— Папа, — говорит Матвей, тыча в меня рукой, — паааа-па.
Я задираю подбородок.
Если ты со мной, то кто же против меня?
* * *
— А комнатка у вас почему-то маленькая…
Закусив губу, я открываю дверь в кладовку. Две пожилые мрази из попечительского совета района Ботаника, город Кишинев, планета Земля, вертятся юлой по моему дому. Будь здесь не-убрано, они бы смели все с пола своими старыми, длинными, неопрятными юбками. Проклятые суки! Та что постарше, лет пятидесяти, с ужасной яркорозовой помадой на морщинистых губах, помладше вообще без макияжа: даже не знаю, кто из них страшнее. Меня от обеих воротит.
Как и их от меня.
Они особо не скрывают, зачем пожаловали, поэтому мне, по сути, наплевать, что я услышу. Единственное, что я сделал, так это вылизал весь дом, как кошка задницу. Ни одной соринки не найдут. Вдобавок я выбрит, и одет в новые джинсы и белую — гламурную, как шепчутся стамбульские проститутки, приехавшие домой в Кишинев на уикенд, — кофту, которую мне купила… Конечно же, Оксана.
— Странно, — поджимает губки одна из попечительских потаскух, — в доме ни одной фотографии вашей покойной супруги…
И к этому я готов, поэтому широко распахиваю комод, забитый фотографиями Оксаны.
— Не хочется, — объясняю я, — чтобы ребенок расстраивался, глядя на нее все время. Обычно я любуюсь фотографиями жены, когда Матвей ложится спать. Смотрю всю ночь и, бывает, плачу.
— У вас неуравновешенная психика? — радостно восклицает вторая и что-то черкает своим сраным карандашом.
— Железная, — говорю я, — но ведь мужчине нужно иногда поплакать. Когда все дела сделаны, и никто не видит. Ахиллес, например, плакал, Уленшпи…
— Покажите холодильник! — перебивают они меня.
Матвей, главное сокровище, из-за которого началась эта война местного значения, сидит на диване в ярко-красной рубашечке, красивый, как ангел, и, судя по тому, что притих, срет. Я подмигиваю ему и подсовываю книжечку с Золотым петушком поближе, после чего веду старух на кухню. Холодильник полон еды, а детской едой, с гордостью признаюсь я сам себе, он был полон всегда. Даже когда было совсем плохо. Я еще раз благодарю Бога за то, что этот, бля, рейдерский накат на моего сына начался после того, как я нашел работу. Посети они нас тремя месяцами раньше, испуганно думаю я, когда приходилось продавать вещи на тираспольском рынке, Матвея могли бы забрать прямо во время первой проверки. Суки!
— Так, — разочарованно хлопает та, что постарше, дверцей холодильника, — теперь туалет и ванная.
— Пожалуйста, — веду я их.
— Ка-ка, — сообщает Матвей.
— Мальчик что, не пользуется горшком? — оживает младшая.
— Писает в него, — объясняю я, — а вот по-большому пока редко. Это нормально. Не все дети ходят на горшок в его возрасте. Не все говорят. Я не переживаю.
— Вот как?
— Ну да, — начинаю злиться я, но потом беру себя в руки, потому что они только и ждут, чтобы я распсиховался, — кто-то раньше идет, вот, Матвей, например, пошел в девять месяцев.
— Ого! — говорит младшая, но осекается, потому что старшая смотрит на нее зло.
— Ого, — киваю я, — а вот говорить начнет позже. Слов тридцать пока знает. Ну, я не парю… беспокоюсь. Все равно заговорит. Правда, Матвей?
— Пявда Мей, — соглашается мальчик.
— Молодец, — треплю его по голове я, и даже у мегер взгляд смягчается, мой ангельски красивый ребенок даже Медузу, бля, Горгону бы вернул в лоно смирения, всепрощения и католической церкви, думаю я.
— Ка-ка, — напоминает он.
Тетки выжидают. Я улыбаюсь, беру Матвея на руки и лихо, раз-два, проделываю все что нужно. Меняю пацана быстрее, чем леопард-на-бицепсе, должно быть, надевал на себя грязные трусы, вонючие портянки и стиранную-перестиранную майку. Типа тельняшку, ага. Сколько у них там в армии на это уходит? Пятнадцать секунд? Так у меня всего десять. За десять секунд я меняю белье, штаны, мою задницу и надеваю все новое и чистое на ребенка. По-моему, неплохо. Даже старые суки, хоть они явно вынесут решение не в мою пользу, — впечатлены.
Ну да, думаю я, поэтому я и есть настоящий мужик. Потому что, чтоб вас, настоящий мужик это тот, кто трахает баб, кормит ребенка и пытается хоть как-то наладить свою жизнь и отношения с этими бабами — пусть одна из них и мертва — и вообще с самим собой. А тот, кто несколько лет дрочит в казарме под неприятно колючим шерстяным одеялом, носится как полудурок с автоматом по полигону и только и делает, что позволяет командовать собой кому ни попадя, тот вовсе не мужик. Просто дерьмо собачье.
Я тихонько хихикаю и продолжаю показ дома. Хотя показывать особо нечего. У меня всего две комнаты. Два дивана, телевизор, книжные полки, кровать Матвея, комод Матвея, занавески, чистые и стиранные, ну как же, и этому я научился, посуда, вычищенная как зубы на приеме дантиста…
— Туалет и ванная совмещены, — озабоченно говорит старшая младшей, — записываем…
— Вообще-то, — говорю я, усевшись с Матвеем на диван, — жилой фонд города Кишинева на 80 процентов состоит из квартир, где туалет и ванная совмещены.
Они не удостаивают меня даже взглядом.
— А здесь? — тыкает своими короткими красными, не то, что у Оксаны, ее-то руки были длинные и красивые, пальцами, старшая мегера. — Здесь у вас что?
— Компьютер, — терпеливо поясняю я, — рабочее место. Тружусь, не выпуская сына из поля зрения.
— Включите, — говорит она.
— Пожалуйста, — улыбаюсь я.
— А женщин вы водите? — вдруг резко спрашивает младшая, такие у нее, наверное, представления о перекрестных допросах.
— Если я скажу, что да, вы обвините меня в том, что я устраиваю здесь блядки, — надоедает все это мне, — если скажу, что нет, вы обвините меня в том, что я извращенец, потому что молодой мужчина без женщин — это подозрительно. Что для вас было бы предпочтительнее?
Она отводит глаза. Наверное, ей тоже неловко. Ну да. Все мы, в сущности, неплохие ребята, только у многих есть закладная на дом. Типа того.
Старшая тетка роется в компьютере. Конечно, ни одной фотографии голой бабы не то что на рабочем столе, но даже и в документах, в машине нет. Я все тщательно почистил. Тетка садится за компьютер и с важным видом водит курсором по экрану. Наверное, я тоже так выгляжу: для меня компьютер это всего лишь наборная машинка и интернет, в котором можно найти анекдот посмешнее да фото девки посимпатичнее. Тетка задумчиво опускает руку на чуть выдвинутый ящик стола, и я обнимаю Матвея, поцеловав его в щеку. Мне нужно на мгновение скрыть лицо: ведь я вспомнил, что в том самом, бля, ящике — предмет туалета, который вовсе не вызовет у моих посетительниц взрыв восторга. Фейерверк положительных чувств. В ящике стола — трусики Светы, которая все-таки пришла убедиться в том, что вся эта служба толкования снов — вовсе не лажа.
Ей-богу, как же хорошо, что по трусам нельзя определить возраст хозяйки.
Между прочим, она сама, напоминаю я себе и прижимаю Матвея к груди. Только это, конечно, вовсе не аргумент. Ладно, буду надеяться… Так и есть. Тетка прихлопывает ящик, машинально закрывает его, и отлипает от компьютера.
— У нас все, — говорит она. — Всего доброго.
— Пока-пока, — говорит Матвей и бежит открывать дверь.
Проводив старых паскуд, я, чувствуя себя героем «Банкира», начинаю суетиться и приводить в действие механизм большого Плана. Пытаюсь договориться с мамашей Оксаны, со своей, ее, оказывается, леопард-на-бицепсе тоже обработал, пытаюсь решить кое-какие вопросы со старыми знакомыми из Центра медицинской экспертизы, которые специализируются, конечно, больше на трупах, но ради такого дела могут и о живых вспомнить, сражаюсь отчаянно и храбро. У меня больше шансов, чем все они думают, потому что леопард-на-бицепсе, который сработал действительно хорошо — видно, не зря он там бегал с окровавленной задницей в разведчастях — все-таки совершил ошибку. Не учел одного важного момента. Пятнадцати тысяч долларов, которые я получил в Москве как, бля, надежда молодой литературы и которые я вовсе не зажму, как считают те, кто о них знает. Меня мучает только один вопрос. Сколько денег у него, этого придурка? У кого их будет больше, тот и победит. Особенно учитывая, что выгляжу я и правда сомнительно. Мужчина под тридцать, вдовец, не работает — пусть эта астрологическая фигня и приносит доход, но ведь выглядит это не очень прочно, не так ли, уважаемый совет попечителей, — все время с ребенком, Господи, да он даже поссать с ним ходит, не кажется ли вам… И все такое. А если бицепс-и-леопард купит справку о том, что он папаша мальчика, мои дела плохи.
Тем не менее, мы с Матвеем проходим экспертизу, которая подтверждает: да, он мой сын, а я, соответственно, не только вечно что-то переспрашивающий тупица, но и его отец.
Тем не менее бицепс-и-леопард покупает такую же справку. Что, учитывая состояние дел в Молдавии, не так уж и сложно.
Первую неделю, кажется, все склоняется в мою пользу, медленно так, постепенно, как всегда, когда думаешь, что выиграешь, а на самом деле все потеряешь. И правда, так оно и случается. Когда проигрываешь, все движется уже не медленно. Все падает моментально.
Потом все падает. Словно неисправный самолет. И я, его единственный пассажир, кувыркаюсь да гляжу то на облака, то на Землю, когда подлетаю к иллюминатору да сжимаюсь, ожидая удара и гибели. Которые наступят вот-вот.
Звонки из попечительского совета раздаются все чаще, проверки все чаще, отчаяние все чаще, проходит первое заседание суда по делу о лишении родительских прав Имярек, и я, Имярек, нанимаю адвоката, что, учитывая состояние дел в Молдавии, совершенно бесполезно. Мне удается доказать, что он мой сын, но им удается доказать, что моему сыну лучше быть с другом моей покойной жены.