— Если бы ты действительно знал, что такое творчество, чувак, — говорю я этому засранцу из какого-то журнала, название которого я, конечно, сразу забыл, — то знал бы, бля, что творчество — это не какая-то фигня, которую ты и твои бездарные авторы размазываете на сотни страниц вашего долбанного издания.
— Ты бы знал, что творчество — когда по-настоящему пишешь — это… Знаешь что? — спрашиваю я.
— Это огонь, — всхлипываю я, и зал замирает, все эти сотни четыре мудозвонов молчат, недоуменно глядя на меня.
— Это боль, — говорю я.
— Это скрежет зубовный, — плачу я.
— Это минута наслаждения, причем такого, какое даже секс не подарит, если, конечно, ты еще помнишь, что такое секс, — смеюсь я.
— Это ноющая поясница, — потираю я спину.
— Это уставшая задница, по сравнению с которой даже седалище Молотова, бля, отдыхает, — ехидничаю я.
— Это концентрированное наслаждение, — пытаюсь втолковать я. — Это как героин, а принимать герыч 12 часов в сутки нельзя. Нет, не так. Это укол. Вот что такое творчество, конечно, творчество настоящее, когда пишешь… — размахиваю руками я.
— А не звиздишь о том, как надо писать, кто не умеет писать, а кто умеет и почему ты так, бля, считаешь, — зло смеюсь я.
— Творчество не может занимать много времени, потому что, как я уже говорил, — терпелив я, — это концентрированный миг. Это все удовольствие за мгновения.
— И если делать это сутки напролет, — выдаю я.
— То ты просто будешь скучным нарком, который пихает в себя дозу каждый божий час, — продолжаю пусть неудачное, но наиболее точное сравнение я.
— И уже не помнит о том, зачем он это начал делать, — глаголю я.
— А начал он это потому, что получал Блаженство, — резюмирую я.
— Есть еще один момент, — воздеваю руку с вилкой я.
— Который очень тонко прочувствовал Шекспир, — говорю я.
— Занимавшийся, по вашим меркам, — рычу я.
— Су-е-т-ой, — чеканю я.
— Потому что Шекспир, видите ли, бля, был скоморохом, сочинявшим занятные истории для быдла.
— И если бы быдлу не нравилось, как угождает им Шекспир, они не голосовали бы за него рублем, — морщусь я, поняв, что пропустил штамп.
— Ну или фунтом, или что они там платили?
— И где вы и где он, — спрашиваю я, — этот, бля, Шекспир?
Все молчат. Я поддеваю вилкой что-то красное, жирное и распластанное: красная рыба, что ли, и, подумав, отбрасываю ее на стол. И снова начинаю кричать:
— Творчество — это оргазм, а оргазм разве длится вечно? Он короток. испытай его и возблагодари Бога.
— В остальное же время, мать твою.
— Ты должен хранить себя в чистоте, красоте и первозданной невинности, — чувствую я себя проповедником.
— И содержать свое тело — этот Храм — в котором ты служишь, бля, Богу тем, что пишешь, — в тепле, сытости и комфорте.
— Не рабско-зажратом, не в комфорте зажратого слизняка, но в достойном состоянии, потому что твое, бля, тело, я повторяю для тупых, Храм.
— И оно должно быть сыто, обуто, одето, гладко выбрито и довольно.
— И дать этого мне так называемая духовность не может.
— Поэтому.
— Чтобы не сойти с ума.
— От постоянного напряжения.
— Экзальтации и мученичества.
— Которые сопровождают.
— Всякого писателя.
— Если, конечно, он писатель.
— А не говно, пишущее потому, что пора что-то там написать, — визжу я.
— В оставшееся от творчества время, — бью я тарелку об колонну.
— Я.
— Должен.
— Быть, бля.
— Нормальным.
— Человеком. С нормальными.
— Человеческими. Бедами и радостями. С нормальной.
— Человеческой, — хриплю я.
— Бля, жизнью. С работой, деньгами, и всем-всем-всем, что есть у обычных.
— Людей, — опрокидываю я столы.
— Иначе, — реву я.
— Я с ума сойду.
— А я и так.
— Близок к этому. Я совершенно измотан и издерган.
— Я не желаю слышать про вашу сраную духовность ни хера. Каждый раз.
— Я волочу этот гребанный камень на дурацкую гору.
— Каждый раз. Я оргазмирую, когда он вот-вот. Почти. На вершине.
— И каждый раз. Рыдаю, когда он, не докатившись буквально локтя до вершины, катится.
— Мать вашу!
— Катится прямо вниз, — беззвучно хриплю я.
— По мне. По моим костям. По моим тканям, бля.
— Придавливая их, делая синюшными.
— Как сдохших от вашей сраной перестройки кур.
— По моему мозгу.
— По моим рукам и грудной клетке.
— И я умираю.
— Но потом что-то дает мне жизнь.
— И я снова качу, качу. Качу его, бля.
— И я страдаю, невыносимо страдаю.
— Когда возрождения не происходит. И мой камень не прикатывается.
— Молча к ногам моим.
— Как собака. Как раб.
— И как повелитель: чтобы я снова и снова катил его, — перевожу я дух.
— И я не желаю слышать от вас ничего об этом.
— Потому что для вас литература это.
— Повод позвиздеть и поесть лосося, бля.
— На очередной, бля.
— Тусовке, бля.
— А для меня она.
— Моя Голгофа и муки смертные.
— Понятно вам?! — рыдаю я.
— Вам.
— Мать вашу?!
Выдыхаю, ополаскиваю лицо холодной водой и выхожу из туалетной комнаты. У меня горит лицо, и выгляжу я уставшим. Наверное, я не очень счастливый человек? Меня не любила жена. И я вот уже больше года не могу писать. Ну, зато меня ждет Оля. Что ж, паритет.
«Привет, Свет!
Рад, что ты написала. Серьезно. Обычно на этой работе — но только между нами, ок? — приходится общаться с людьми, ну, не то чтобы плохими, но очень уж какими-то загруженными. Все они серьезные, все пытаются изобразить из себя то, чем не являются обычно даже — больше, чем являются). В общем, скука смертная. А мне по душе простота. Поэтому ты клевая девчонка — простая, как я люблю — и общаться мне с тобой тоже легко и приятно.
Говоришь, приснился микрофон? Знаешь, я прочитал про твой сон и сразу же вспомнил, ну, угадай, подружка, что я вспомнил? А как же. Сама знаешь, уверен! Вижу, как ты улыбаешься и переводишь взгляд на постер, который у тебя над холодильником висит. Кстати, я бы на твоем месте отчиму башку бы снес за попытки постер заклеить. Или взял бы в руки винтовку, ну, сама в курсе, как недавно в Америке было, да и повышибал бы мозги придуркам, которые тебя окружают. Ну, это так, частности. Давай о том, что нам действительно интересно.
Бритни Спирс выпустили из лечебницы! Ну, где она там три дня тусовала, потому что бухала сильно и хотела бросить. Конечно, у нее не получилось. У кого же за три дня получится. Об этом, ну, о том, что выпустили ее, я прочитал в “Экспресс-газете”, потому что читаю только “Экспресс-газету” (кто кого, кто кого как — это ведь интересно на самом деле!) и “Сексус” Миллера. Это, ну, в смысле, “Сексус” Миллера, не менее интересно, потому что там то же самое — кто кого и кто кого как. Более того, “ЭГ” предпочтительнее — там картинки, и текст прорежен.
Ну ладно. Вернемся к Бритни. Что меня бесит, так это травля, которую в последнее время все они против нее развернули.
Над Бритни Спирс почему-то все смеются. Сволота.
А я люблю ее. И мне приятно знать, что и ты любишь ее.
Интересно, какую Бритни Спирс любишь ты? Я люблю раннюю Бритни Спирс. Свежую, не потраханную еще молью и Кевином Федер-лайном, в меру упитанную, не расползшуюся еще, белую английскую протестантку, затянувшую свои полные ляжки в полосатые чулки — помнишь тот ранний клип? ну конечно, помнишь — голосистую, отчаянную Бритни. Ах, Бритни-Бритни, я прощал тебе все — даже то, что ты блондинка, толстая, и форма груди у тебя некрасивая. Ох, Бритни-Бритни, уизаут майуингс ай фил соу смолл… В смысле, без своих крыльев, — а мои крылья это ты и такие как ты, — я чувствую себя таким мелким, ненужным и гнусным.
Теперь ты понимаешь, что все это, весь этот мир гребанный — заговор против счастья и самодостаточности?
Будь счастлива, не попадайся им больше, вот что я хочу сказать Бритни.
И, Свет, я хочу сказать это и тебе. Будь счастлива и не попадайся никому в этом мире. Потому что всем им плевать на тебя. Не подумай, что я хочу тебя загрузить или там пропиарить себя как офигенно ужасного и великого астролога. Просто я хочу тебе сказать, что в этой ерунде — ну, астрологии в смысле — правда есть смысл, недаром я шесть лет учился на толкователя снов и звезд. И вот этот твой сон: микрофон, который ты держишь в руках, он сказал мне вот что.
— Света, которой приснился микрофон, в опасности, — сказали мне звезды, потому что я работаю по ночам, не верь астрологам, которые дрыхнут ночью, — потому что микрофон символизирует, во-первых, башню, а башня — это всегда падение, а во-вторых, башня в мифологии древних народов Вавилонского Междуречья, это ступени вниз, несущие тебя к земле быстрее, нежели ты сумеешь убежать наверх.
Ну, такая фигня типа эскалатора, понимаешь, о чем я?
Ты точно уверена, что у тебя нет врагов? Я не то чтобы навязываюсь и не хочу, чтобы ты подумала, будто тебя разводят на бабки, но, если подумаешь хорошенько, можешь заказать услугу “Кто тебя окружает”, и я позабочусь, чтобы ты оплатила только 40 процентов от ее стоимости. Извини, это максимум, что я смогу сделать. Она безумно дорогая и требует гадания на расплавленном серебре, мы делаем ее фактически в убыток себе. Но мне все равно: ты хороший человек. В общем, смотри. Если что, скидка 60 процентов.
Кстати, если ты и правда хочешь, как ты говоришь, убедиться, что все это не лажа какая-то, мы запросто можем встретиться. Я ведь живу, как и ты, в Кишиневе. Кстати, совсем недалеко от твоей 37 школы, где тебя, как ты говоришь, все уже задолбали. Можем встретиться, и я лично покажу тебе свой кабинет — я работаю дома, — откуда очень хорошо видно небо. А еще у меня глобус Вселенной, а вот больше на столе ничего нет, потому что работа со звездами не терпит бардака. Пока. Держи хвост пистолетом и не верь взрослым.
Искренне твой, сотрудник астрологической службы “Опиния”, Маг Второго Круга, магистр Академии Солнца, обладатель официальной лицензии толкователя снов (номер 453473937, Регистрационная Палата РМ), Владимир Лоринков».
* * *
— Это мой сын, — говорит он.
— Возьми платок, вытри кровь, — бросает мне комочек ткани он.
— Я тебе его не оставлю, — качает головой он.
— Спасибо, мне и не нужен платок, — говорю я.
— Я говорю о мальчике, — раздраженно бросает он.
— А, — мычу из-под платка я.
— Надеюсь, я четко все объяснил? — спрашивает он.
Я прижимаю платок к носу и пытаюсь что-то сообразить. По идее, мой мозг сейчас должен бешено работать в поисках вариантов. Их, правда, у меня нет. Вообще. Мы сидим в пиццерии, небольшой, вполне уютной, и напротив меня неприятно улыбается отец моего ребенка. Так он, по крайней мере, представился. Вообще мы знакомы. Правда, я никогда не думал, что именно с этим своим приятелем Оксана спит, причем чуть ли не от сотворения мира. Уж по крайней мере, начала это делать еще до того, как познакомилась со мной. На нем — рубашка с коротким рукавом, и на левом бицепсе выбита какая-то оскаленная хрень.
— Войска особого назначения, — говорит он, поймав взгляд, — два года, бля, поэтому даже не думай.
Да я и не думаю. Кровь течет, потому что я чересчур разволновался, когда мы начали разговаривать. Ну еще бы. Довольно неожиданно, знаете, услышать, что твой ребенок — это не твой ребенок, и что его у тебя в ближайшее время заберут. Само собой, у меня поднялось давление и закапала кровища из носа. А он бросил мне платок, и гладит Матвея по голове, угощая того солеными палочками. Не трогай моего ребенка, твою мать, хочу сказать я, но он предостерегает: постукивает пальцем по выбитой на его левой руке оскаленной херне.
— Типа тигр? — бубню в платок я.
— Типа заткнись, — говорит он, — а это настоящий леопард.
— И какой в этом смысл? — пытаюсь я тянуть время.
— Быстрый, беспощадный, незаметный, — довольно чеканит он, — и я правда такой. Сам-то служил?
— Нет, — каюсь я.
— Понятно, — кривит губы он.
Да уж, настоящий мужик. Не то, бля, что я. Мне на минуту кажется, что Матвею и правда будет лучше с леопардом-на-левой-руке, чем со мной. Но только на минуту. Потому что если, бля, это его сын, а не мой, то почему Матвей так похож на меня?
— Да всякое бывает, — объясняет леопард-на-левой-руке, — говорят, когда долго живешь рядом с кем-то, становишься похож на него.
— Ага, — говорю я, — нам с Оксаной часто говорили, что мы похожи.
— Хрен тебе, — берет он удивленного Матвея на руки, и сажает на стул рядом с собой, — ничего общего у этой замечательной женщины, которая досталась тебе по недоразумению, с тобой не было. Я с детства говорил: если Оксанку кто обидит, будет иметь дело со мной!
— В смысле? — хлюпаю носом я. Кажется, уже прошло.
— В прямом, — говорит он, — слушай, ты что, тупой? Все время переспрашиваешь.
Я тщательно вычищаю остатки крови из носа и откладываю платок в сторону. Он презрительно отмахивается: не стоит, мол, возвращать.
— Можно вопрос? — смиренно спрашиваю я.
— Ну? — высокомерно смотрит он на меня.
— Если ты ее так любил, то какого хрена вы с ней не стали жить? Почему ты не сказал ей: давай, брось этого козла, меня то есть, и живи со мной. Кишка тонка?
— Заткнись, ты, — шипит он, и я вижу, что еще чуть-чуть, и он начнет драться, — урод! Тонка против кого? Да я бы забрал ее за час, да еще и тебя бы по стенке размазал!
— Ну и?
— Просто, — вздыхает он, — ты же сам знаешь, Оксана была клевой девчонкой, но чуть-чуть занудой. Встречаться с ней было самое то, а вот жить…
— Согласен, — говорю я.
Он улыбается, успокаивается, похоже, и просит принести коньяку. Отпивает чаю и объясняет:
— Пойми правильно, я не желаю тебе зла.
— Ну еще бы, — киваю я.
— Просто давай по-чесноку.
— Что?
— Вот ты тупой, бля! По-честному, говорю!
— Понял, извини.
— Так вот, если честно. Что ты можешь дать этому ребенку? У тебя нет постоянной работы. Да, ты лабаешь какие-то идиотские письма по интернету, астрологические прогнозы, что ли, ха-ха, и тебе даже чуть денег за это платят, но, во-первых, это не постоянная работа, а сдельная. То есть уверенности в завтрашнем дне у тебя нет, а во-вторых, в сравнении с моей зарплатой это ничто!
— Сколько же ты получаешь? — смиренно спрашиваю я.
— Две штуки евро, — выпрямляется он, — и хозяин на стройке говорит, что еще немного, и будет две с половиной. У меня есть вид на жительство. Я практически уже португалец. А ты, бля, никто.
— А я, бля, никто, — соглашаюсь я.
Матвей слезает со стула и становится у меня между колен. Я прижимаю его за плечи к себе.
— Типа трогательно, — говорит леопард-на-левой-мышце, — но давай продолжим говорить как разумные люди.
— Точно, — киваю я.
— В общем, у тебя нет будущего, у меня оно есть. Вдобавок, ты выпиваешь, — безжалостно продолжает он.
— Выпивал, — поправляю я.
— Какая разница? — пожимает он плечами. — Где гарантии, что ты не начнешь это делать снова?
— Гарантий нет, — подумав, говорю я.
— А я о чем, — подмигивает он. — В общем, ребенку по-любэ…
— Что?
— Бля, тупица! Ребенку по-любому будет лучше со мной, понял? Тем более, что он мой ребенок.
— Я буду бороться, ты понимаешь? Экспертиза, например.
— Да какие проблемы. Только она тебя разорит. Это раз. И ты реально можешь облажаться после ее результатов. Два. Отдай мне мальчика. Это мой сын.
Я признаю, что он смотрит на Матвея с любовью.