знамения… Из-за них король даже забыл о фейерверках.
Как вы говорите? Щипать было не за что?! Да бросьте вы! Конечно, Жанна, которую
вы знаете по картинам и описаниям хроник, вовсе не похожа на меня настоящую. Эти
гомосексуалисты, глубоко запрятавшие в кисть и стило свое естество, и представить
себе не могли Жанну, кроме как похожей на мальчика-подростка девушкой. На самом
деле я была крепко сбитой девчонкой с полным задом, коротковатыми, — зато прямыми,
— ногами, пышной грудью и ямочками на щеках.
— О, моя Жанна, — сказал Михаил, и стал вылизывать мое лицо, прямо вот так
бесстыже и просто вылизывать, отчего я, как всегда, чуть с ума не сошла, — моя
крестьянка…
Что было потом, я, как обычно, не очень хорошо помню. А когда Михаил рассказывал,
мне оставалось только краснеть, да возмущаться его, якобы, выдумками. Но я-то знаю,
что он не выдумывал. Мне еще мать-покойница, — царствие ей небесное, — говорила, что
женщины в нашей семье слабы на передок. И за хорошим мужиком, — а мужик хорош
тем, что его и делает мужиком, люб ила говорить мать, — пойдем хоть на край света,
хоть на костер.
Как мы познакомились? Михаил стал являться, когда мне исполнилось пятнадцать.
Первым мужчиной в прямо смысле он у меня не был, запоздал года на три. Люди у нас
рано взрослели, женщины — созревали, а старики — умирали. Чего вы хотите, шла война.
Я любила мужчин, и хотела их. Они мне давали то, что я хотела, но могли они, прямо
скажу, немного. И аппетит мой утолил лишь архангел. Поэтому, на самом-то деле,
Михаил и был моим первым мужчиной, потому что все предыдущие ни в какое
сравнение с ним не шли.
— Мой мужчина, — млея, говорила я…
А он заставлял меня вытворять такие бесстыдства, что я даже однажды задумалась, уж
не демон ли это, выдавший себя за архангела? Но в глубине души, — хотя моя матушка
месту, где зародилась эта мысль, дала бы более точное определение, — верить в это не
хотела. Поэтому для меня он был, есть и останется навсегда архангелом господним,
Михаилом. Архангелом, пришедшим спасти меня. А уже потом спасенная Жанна
спасла Францию. Чем он спас меня? Михаил раскрепостил мое естество, дал свободу
моему нутру, и наделил меня величайшим даром — умения любить телом. А без этого
всякая любовь душой — чушь. Ради него я была готова сожрать поросячье дерьмо.
— Нет, — смеялся он, а я ясно представляла себе его улыбку, — этого не нужно.
Сделай для меня кое-что другое. Спаси Францию!
И я это сделала. Ну, конечно. Только ради него. Мне-то Франция и даром не сдалась. Я
точно знала: Бог избрал меня не для спасения какой-то там страны, пусть она даже
Франция. Бог избрал меня для того, чтобы научить любить. Вот что важно.
Любовь — это как архангел, который решил вас взять.
Он вас берет, а вы себя даете. И на этом ваша роль в истории для двоих заканчивается.
В то время у нас и представления-то о Франции толком не было. Родина была там, где
сеньор. И такими отвлеченными понятиями, как родина, честь, Франция, или еще что,
мы, простой люд, не мыслили. Аристократы — тоже. Мы просто хотели, чтобы хоть кто-
нибудь победил, и у нас определился хозяин. Зачем Михаилу сдалась именно Франция,
не знаю. Но на-то я его и любила, что была готова исполнить любой каприз. Поэтому я,
как Михаил и велел, явилась к королю, и повела за собой войско. Каждый раз в битве, -
а он появлялся мне зрительно только так, — я видела его в гуще врагов, почти
поверженного. И, рыдая, правила коня прямо туда. Должно быть, вид у меня был такой
несчастный, что мужчинам становилось стыдно, и они мчались прямо за мной. Мы,
конечно, выигрывали.
А потом я, уставшая, ехала с поля битвы, и архангел Михаил щипал меня за задницу, и
звал в лесок, а то и в кусты, где целовал меня. И брал. Так жадно, так жадно, что я ни
черта не помнила. А потом, опустошенная, мылась в ручье, если он был, а если нет,
Михаил извергал воду из камня. И я все равно мылась, потому что, как он говорил, его
семя во мне оставаться не должно. Вода была, — наверняка по его повелению, — теплой
и чуть кислой на вкус. Потом я возвращалась к спутникам, мы ехали в городок
поблизости, отдыхали, а на следующий день выезжали на поле сражения. И я была
счастлива.
Но в тот день все было чуть иначе. Я поплескала в себя лишь для виду, потому что,
проснувшись утром, поняла, что мне уже двадцать девять. А многие мои ровесницы
через год другой должны были стать уже бабушками. И мне очень захотелось
ребеночка. Именно в то утро. Жуть как захотелось. Я очень устала. От походов,
сражений, тюфяков соломы вместо постели, переездов, непонятно зачем спасаемой
Франции… И хотела ребенка. Я бы его кормила, — мечтала я, лежа на соломе, — и пахла
бы им. И я представила, что младенец уже у меня на руках, и пахнем мы одинаково. От
этой мысли меня так сладко потянуло… Так сладко, как не было даже с Михаилом.
Поэтому в леске я поплескалась лишь для виду.
Михаилу я, конечно, ничего не сказала. Но, — думала я, — если мы так сильно друг друга
любим, он сможет простить эту мою наивную женскую уловку. Уловка и в самом деле
была наивная. Через три месяца, — когда живот начал расти, — он меня бросил.
Естественно, без его покровительства меня сразу же сожгли. Но, знаете, я бы ему даже
это простила, так я его любила. Только одного я не прощу никогда.
Он на казнь не пришел.
Зебра
Взгляд у Иры был тягучий, с поволокой. Каждый раз, когда Ион чувствовал на себе
блеск этих всегда влажных органов зрения, в уголках которых, то и дело, появлялась
большая слеза, сердце его осыпалось. Прямо так и осыпалось, тонко звеня разбитым об
асфальт хрусталем. Еще у Иры была челка, которая тоже разбила Иону сердце. Челка
была всегда растрепанная, и парню хотелось подойти к ней и поцеловать. Вообще, Ира
обладала очень многим, что разбивало сердце Иона. Парень даже всерьез подумывал
над тем, чтобы пойти к врачу. К кардиологу.
— Проверьте, доктор, есть ли у меня еще сердце, — скажет усталый Ион, — или оно
разбивалось так часто, что уже не собралось вновь…
А врач улыбнется, и понимающе попросит рассказать, что же это за причина такая, по
которой сердце Иона разбито. Хотя, конечно, все будет прекрасно понимать сам. Ведь
врачи, — опытные и пожилые, — всегда знают, что лечат не причину болезни. Причина
недугов, знал Ион, всегда одна. Любовь. Само собой, в больницу он идти боялся. Во-
первых, Ион был в городе человеком новым и людей стеснялся. Да и времени на
больницы у него не было: парень работал в зоопарке, и только и успевал, что чистить
вольеры животных, косить траву, да убирать территорию. Во-вторых, Ион боялся, что,
рассказав врачу-кардиологу, которого он выдумал, всю правду о том, что сердце ему
разбила Ира, он, Ион, попадет уже к другому врачу.
Ведь Ира была зеброй кишиневского зоопарка.
Тем не менее, поделать с собой Ион ничего не мог. И, глядя на челку Иры, на ее глаза, -
человечьи, внимательные, любящие, — и в особенности на полный зад на тонких,
ухоженных задних ногах, все сметал и сметал с асфальта осколки своего сердца. А
сзади Ира напоминала Иону изящную полосатую рюмочку: шикарный зад на стройных
ножках манил парня даже ночами.
— Безусловно, в этом сказывается ваше детство, проведенное в деревне, — сказал
профессор Дабижа, — ведь многие дети, выросшие на природе, совершенно
положительно относятся к скотоложству. Более того, это является важной частью их
ээээ…сексуального опыта.
— Сами вы, профессор, скот! — обижался Ион.
Профессор не обижался. С Ионом он познакомился, когда парень работал в зоопарке
уже год. Профессор Дабижа, — член Союза писателей, известный филолог, и
антрополог, — привел в зоопарк внучку. И, глядя, как молодой, лет двадцати, рабочий в
синем комбинезоне любовно глядит на зебру, продекламировал:
— Старой Эллады прекрасная страсть…
Когда Ион, робея, признался, что ничего из этих слов не понял, профессор Дабижа
охотно отпустил внучку к пруду с персидскими утками и лебедем-шипуном, а сам
прочитал Иону целую лекцию.
— Друг мой, признайтесь, вы влюблены в эту зебру? — осторожно начал он. — Да
право, не стесняйтесь! В Древней Греции, упомянутой мной, как Эллада, вашу страсть
бы не только не осудили, но более того, ей бы восхищались! Поэты слагали бы о ней
песни! О ней говорили бы ораторы на площадях!
Ион, ожидавший вызова полиции в худшем случае, а в лучшем — просто насмешек,
оттаял. Присел на корточки, и стал слушать. А профессор Дабижа объяснял, — как он
сам выразился, — сложившуюся ситуацию. В Греции, говорил он, эпохи Гомера люди
понимали, что любовь, — это взаимное притяжение двух душ.
— И все! — поднимал палец профессор.
Только две души. А уж в какой оболочке они существуют в этом бренном мире,
неважно. Потому союз мужчины с мужчиной, женщины с женщиной, в Древней
Греции предосудительным не являлся. Более того. Мужчина с мальчиком, женщина — с
маленькой девочкой, мальчик с козочкой, мужчина со скульптурой…
— Ну, и, конечно, — закончил список Дабижа, скептически пожав плечами, -
мужчина с женщиной.
Ион слушал внимательно, и лицо его пылало. Ира, скромно склонив голову,
пощипывала траву под оградой, проволока на которой кое-где была размотана,
любителями покормить животных с рук.
— Греки понимали, — благовествовал профессор-антрополог, — что любовь есть
высшее притяжение. Да, плотским совокуплением единение душ постигается, но оно
не суть важно. Поэтому возлюбите того, кого вы любите, отбросив ложный стыд, мой
мальчик.
С тех пор профессор Дабижа и работник зоопарка Ион Галустяну не то, чтобы
сдружились, но довольно часто общались. И как-то даже парень привел своего мудрого
друга в восторг, дав новое определение любви. Любовно поглаживая челку Иры, Ион,
мечтательно глядя в небо, сказал:
— Любовь это как жизнь. Любовь это зебра. Чередование черных и белых полос.
После чего, подумав, уточнил:
— Чередование черных и белых полос на самой восхитительной в мире заднице.
Профессор про себя подумал, что Ион духовно очень вырос. И порадовался за парня,
но внучку, на всякий случай, в зоопарк приводить перестал. А страсть Иона стала так
велика, что ломала купол неба, который трещал и осыпался голубым стеклом на
асфальт рядом с багряными остатками сердца Иона. У вольера с зеброй Ирой он
проводил почти все свободное время, да и рабочее тоже.
— Я хочу тебя, — сказал он как-то Ире, — хочу так, что изнемогаю, и от томления
моего ноги слабеют. Только твое тело меня вылечит, любовь моя.
После чего, оглянувшись, взял морду зебры в руки и поцеловал ее в губы. К счастью,
Ира куснуть его не успела: и о поцелуе у Иона остались самые лучшие воспоминания.
Губы у Иры были мягкие, как ладонь матери, и окончательно свели парня с ума. Ион
после работы не положил ключи, как обычно, в будку сторожа, а спрятал в карман. И
вернулся в зоопарк вечером. У охранников это подозрений не вызвало: о том, что
работники зоопарка народ ретивый, и служат не за деньги, а из любви к животным,
знали все. Потому Ион, улыбнувшись знакомому сторожу, кивнул и стал спускаться к
вольеру Иры. Он думал, что, оказывается, два года любви сердце его пощадили: Ион
обнаружил, что оно есть, и колотится, как сорока, залетевшая в крытый вольер орлов.
Правда, у самого вольера Иры сердце и вправду остановилось. Навсегда. Ион увидел,
как на вытоптанной земле резвятся две зебры.
— Откуда… — прохрипел, а может, прошипел, Ион, — это…
— Радость, старик. Молодого самца купили, — радостно хлопнул его по спине
молодой ученый из секции млекопитающих, — жеребят, может, выведем! Два часа
назад из аэропорта красавца привезли!
Оба они знали, что зебры в зоопарках потомство дают крайне редко. Но ученый,
довольно улыбаясь, и гнусно подмигивая, сказал, что зебры вот уже три часа над этим
вопросом трудятся. Сейчас вот передышку небольшую взяли…
Ученый, напевая под нос, пошел к озеру, ловить рыбу для пеликанов. Ион стоял у
вольера еще два часа. А потом заплакал, последний раз взглянул в глаза Иры,
встряхнувшей головой, и кивнул сам себе. Потом повернулся и пошел вверх, часто
оглядываясь. Один раз, когда Ира всхрапнула, он едва было не побежал обратно, но
увидел, что она ластится к самцу, и тяжело вздохнул. Ясно было, что Ира о нем уже и
не вспоминает.
На следующий день Ион Галустяну перешел в секцию пресмыкающихся.
Искушение
Святой Антоний легко устоял против искушения, которым его испытал сам князь тьмы,
проклятый Сатана.
Разумеется, мы говорим о святом Антонии Иеронима Босха.
А вот святой Антоний Паоло Веронезе поддался искушениям Сатаны буквально в
первую же минуту. Разумеется, художник Веронезе этого не изобразил. Он же жил в 16
веке. Вы только представьте себе, чтобы в то время художник нарисовал картину
"Святой Антоний, поддавшийся искушению". Его, — да не Антония, а художника! -
моментально бы потащили в инквизицию. Нет-нет, не надо о просвещенных папах
Возрождения, ладно? Просвещенными развратниками они были в пределах своего
дворца. И забывать об этом было бы так же нелепо, как заговорить на улице с
проституткой, которую вам вчера привозили на заказ. Она просто отвернется и сделает
вид, что вы незнакомы. Папы были хуже проституток, разумеется, в этом плане. О чем
это я? Ах, да, Веронезе.
Итак, картина Паоло Вернезе "Искушение святого Антония". Которую на самом деле
надо бы назвать "Святой Антоний за несколько мгновений до того, как сдаться перед
искушением" Он и в самом деле вот-вот сдастся. Никаких сомнений лицо святого нам
в этом не оставляет. Картина Веронезе изображает Антония в виде добрейшей души, -
по виду, конечно, — старика Антония с широкой бородой, чуть растрепанной. И над
которым, — я все об Антонии, — вьется искушение. Причем изображено оно не в виде
роя мух, — что было бы и в самом деле куда омерзительнее, и правдоподобнее, потому
что зло, вопреки заверениям церковников, редко рядится в красивые одежды, — а как
прекрасная молодая пара.
Над святым Антонием склонились юноша и девушка.
Мускулистый, черноволосый, бородатый, — но это ухоженная бородка, а не веник
Антония! — атлет склонился над святым. Знаете, я вам честно скажу, будь я голубым,
непременно бы такого юношу оприходовал бы! Но я, знаете, традиционалист в сексе,
поэтому… Нет, нет, в другой комнате — "Искушение святого Антония" Иеронима Босха.
Что? Не ожидали увидеть все это в скромном кишиневском музее? Ну, так, простите, и
мы — европейская столица!
Итак, с юношей мы определились. Я не я буду, если через мгновение святой Антоний
не схватит его за руку, и не вопьется чуть сумасшедшим поцелуем в мускулистую грудь
отрока. Но даже если он этого и не сделает, то только в одном случае. И, знаете, каком?
Если вопьется в грудь девицы, которая ТОЖЕ склонилась над Антонием. Девица
хороша! Взгляните на нее! Что лично мне очень нравится, так это правильно
выписанное тело. Она прелестна, пропорциональна, и в то же время мы понимаем, что
это настоящее тело — из мяса. Не взбитые сливки с маслом похотливого фламандца
Рубенса, не препарированные трупы анатомического театра Микеланджело, не