— К сожалению, мадам, ваш обратный билет — просрочен, — вежливо сказала дежурная по вылетам.
— Но что же мне делать, я была больна и не могла раньше...
— Ну, что ж, подождите минуточку, я поговорю с менеджером, — успокоила ее женщина, и через минут пять вернулась уже с оформленными бумагами на вылет:
— Все в порядке, мадам, мы обновили дату. Благодарим вас за то, что выбрали нашу авиалинию.
Ванесса как-то сразу заволновалась, почувствовав и необходимость полета, и важность того, что ее ждало там, куда непременно должна была попасть. Почти всю дорогу в самолете пребывала в нетерпении и ожидании чего-то большого, без чего жизнь ее не могла дальше продолжаться, но, когда наконец добралась до места, открыла калитку, скрипящую по-прежнему тонко и жалобно, мгновенно успокоилась. Ночь уже спустилась, дыша тайной и тишиной. Дедов дом узнал ее сразу, поклонился, как человек. И она поклонилась ему, мысленно обняла его. «Боже мой, как я соскучилась по тебе», — прошептала. И вдруг открылась дверь и в ней появилась женщина. Ванесса вздрогнула от неожиданности — это была она сама, только в прошлом, до отъезда в Америку, еще при жизни Вассы. «Как же такое возможно?» — успела подумать и неожиданно услышала голос теплый, тихий.
«Наконец-то. Я так ждала тебя», — сказала Ивана.
«Вот я и вернулась...» — ответила Несса.
Вглядевшись пристальнее в лицо гостьи, первая спросила с тревогой: «У тебя слезы в глазах. Ты плачешь? — и подтвердила сама тут же: —Да, ты плачешь. Что случилось?».
— Я замерзла, замерзла в лед... В тех богатых странах лендлорды копейки жалеют, чтобы нормально отопить дома...
— Иди ко мне, — позвала другая. — Вместе мы быстро согреемся.
Они обнялись, скрещивая пальцы, странная жалость вошла в сердце и осталась там согревающим теплом.
— Я так стремилась сюда, — сказала Ванесса, — скажи, что теперь мы всегда будем вместе. Что не будет этого невыносимого чувства разделенности.
— Да, теперь все будет хорошо... Мы соберем оборванные нити судьбы, как заснеженные цветы в поле и возродим наше целое.
Перламутром в окнах расцветилось утро.
Совсем рядом просыпались тополя, стряхивая с веток белый пух, расправляли отдохнувшие за ночь крылья бабочки, затевали звонкую перекличку птицы. Блестели покрытые рассветной испариной виноградники. И Дед поднимался на крыльцо, щурясь от лучистого света яркой синевой глаз, бережно неся в ладонях умытые гроздья. Все было, как в детстве, и все было, как всегда. Боже мой, почему мне так хорошо? Живу ли я или умерла?
Скажи, живу ли я? Иль мне лишь чудится вращенье в смене дня и ночи, и медленный огонь свечи, и вкус дождя, и боль измены, и красный цвет обид, знакомая и пыльная дорога, парное молоко, которым мама поила меня каждым детским утром. И... он, ведущий за руку другую, его слепые слезы обо мне, две неожиданные русские березы в подстриженном американском парке, как две мои сестры с прозрачно-нежной кожей... Скажи, что есть, пусть скрытый смысл в словах, поступках, чувствах и предметах! За доказательство возьми одно — единственное, что можно видеть явно — мою живую, ищущую душу...
* * *
Ванесса проснулась рано, пребывая все еще во власти необычайного сна. Миссис Харт уже была на ногах и о чем-то говорила с приходящей помощницей по дому.
«Значит, ты нашла их, Марию и Митечку, — подумала Несса, вспоминая с волнением вчерашний поход в мастерскую отца Эрики, — и они оставили после себя Эрику. Значит, мы — сестры. Значит, необъяснимое чувство родства с ней с первой минуты встречи объяснимо и логично и кто-то или что-то ведет тебя по жизни, крепко держа за руку и нечего бояться, только не отставай от ведущего на болотистых мрачных переправах»...
Раздался стук в дверь, и Ванесса окончательно проснулась, мгновенно затаив, запрятав сон, как преступление, но спрятала и другое — саму себя (как когда-то я прятала ее в глубинах своего сознания), свое детство, дом, настоящее имя, все-все — обретая вдруг полную память, так неуместную и недопустимую в данной ситуации.
— Несса, дорогая, вы уже встали? — послышался голос миссис Харт. — Мы тут с дочерью обсуждаем поездку на пляж...
— Конечно, миссис Харт, это — отличная идея, отозвалась она, нарочито бодро, мгновенно выпрыгивая из постели. — Я буду готова через несколько минут.
Ванесса наспех оделась, привела себя в порядок и вышла во двор усадьбы. Знойное солнце уже с утра, то ли злясь, то ли заигрывая, лепило горячие пощечины, так что было не скрыться от них ни в тени палисадника, ни в искусственной защите очков, ни в широкополой соломенной шляпе.
«Ну, конечно, что может быть желаннее, чем прохладный океан в изнуряюще жаркий день? Я бы тоже с удовольствием искупалась. Кажется, с самого детства...» (но Ванесса не продолжила: не решилась открыть запретную дверь).
— Ну, и прелестно, — снова отозвалась миссис Харт, идя навстречу с букетом свежесрезанных хризантем, по-особенному возбужденная, что было ей даже к лицу.
И вот в отливающем перламутром автомобиле с открытым верхом три женщины, две из них одной крови, связанные еще и сокровенными узами духа, мчатся по хайвэю, и бриз треплет им волосы и рвет на протяжные звуки слова и восклицания: «Ах, Нес-са, какое не-бо! Ах! Смот-ри, ка-кой оке-ан!»...
Восторг, умноженный, по меньшей мере, на два сердца.
А океан, действительно, такой живой, как будто в васильковом необъятном поле после дождя проснулись светлячки. Я отрываюсь от земли, входя в сверкающий простор, и предаюсь воде, разменивая темные инстинкты на волны веры и на блики примиренья. И открывается, как в крестном омовеньи, от чистоты звенящий ковш души, сосуд для драгоценной влаги: любви без примеси иллюзий.
Эрика, заплыв дальше всех, развернулась на спину, распласталась на зеркальной, чуть покачивающейся глади, раскинув руки в стороны, и крикнула так громко, что почивающий в покое воздух задрожал, завибрировал и понес до горизонта: «Это — я, Боже! Боже! Это — я!».
* * *
А на следующий день обе, Ванесса и Эрика, удивительно похожие одна на другую — дымчатым золотом волос и синевой век с тенями неуловимой какой-то мглистой грусти, — сидели рядышком за пышно сервированным столом в доме Кристины и ее мужа. Party уже было в разгаре, звенели бокалы, слышался неестественно заливистый смех дам, пианист подбирал мелодии в «тему» настроения гостей. Ванесса в новом — зелень с бирюзой — платье (подарок Эрики) то и дело ловила на себе взгляды, и никак не могла понять, что в них — любопытство, сочувствие, скрытое осуждение или неосознанный ужас перед ее (да что им было известно?) душевной болезнью. Одна пара глаз выделялась из общей волны вежливой настороженности: мужчина, почти юноша, а может, так только казалось в удачном освещении гостиной, где все лица в этот вечер выглядели особенно свежими и помолодевшими, смотрел на нее открыто, неотрывно, с любопытством, с каким-то даже восхищением. Как только закончился ужин, и Ванесса, вздохнув с облегчением, освобождаясь от необходимости улыбаться и «делать вид», прошла к окну, чтобы потом незаметно выскользнуть на террасу, Эрика, просто держа за руку того самого обладателя сияющих глаз, тронула ее плечо и сказала: «Несса, хочу тебе представить моего дорогого друга. Познакомься: Артур Файнс! Артур, моя любимая подруга — Ванесса!»
— Я очень-очень рад, — сказал Артур и лицо его, и легкое рукопожатие выразили то же чувство, что и слова. — Как вы осваиваетесь в наших краях?
— О, замечательно. К хорошему привыкаешь легко, — тоже улыбнулась Ванесса. — Я здесь — почти, как в своей тарелке...
— Да, но к ужину вы совсем не притронулись...
— Он видит сквозь кожу, Несса, с ним бесполезно притворяться, — весело вмешалась Эрика, — посмотри в эти глаза, они никогда не лгут и читают мысли. Будь с ним начеку. Я оставлю вас совсем ненадолго, мне нужно кое-что обсудить с тетей...
— Можно я украду вас на полчаса? — спросил Артур, — здесь за усадьбой есть тихая аллея...
— Конечно, я только и ждала случая, чтобы выйти, здесь так шумно... — сразу же согласилась Ванесса. И уже в сопровождении Артура пройдя гостиную, у самых дверей, услышала чуть приглушенный голос, в котором сквозь учтивое сожаление проступало плохо скрытое нетерпеливое возбуждение, с каким всегда сообщается нечто сенсационное:
— Бедная девочка, она страдает амнезией. Потеря долгосрочной памяти. Врачи уверены, что не опасна... Говорят, это бывает от тяжелых психологических травм. Очень надеюсь, что хоть кто-нибудь из семьи отыщется. Мы сделали запрос о родственниках...
Несса обернулась, это была миссис Харт, доверительно беседовавшая с гостями.
Ее собственные настороженность и недоверие, защитное оружие в чужом мире, было на время сложено у низкого клена, с которого начиналась аллея, ведущая к небольшому пруду, куда повел ее Артур на прогулку. Чутье подсказало, что рядом — свой и она в безопасности. Ванесса все больше молчала, рассказывал о себе Артур. И как он рассказывал! О, если бы и она могла вот так же, без боли и страха, радостно выразить себя! Если бы и для ее чувств нашлись точные слова. Если бы и она обладала такой же способностью давать имя всему, что происходило в ней! Может, тогда и судьба потекла по-иному? И какая, если вглядеться, бездна между их жизнями. Он — единственный сын богатых родителей, которого чуть ли не с рождения ждал престижный колледж, великолепная карьера, безмерная забота семьи, и главное, — главное, светлая дружба Эрики, ставшей ему сестрой, больше, чем сестрой — отдушиной сердца. И она, оставленная всеми и потерявшая всех, потерявшаяся сама, мучимая неясной виной и сомнениями... «Какое это благо, чистая совесть, — подумала Ванесса с легкой завистью, — счастье целостности». И почему-то тотчас пришло в голову: «А хорошо ли это для души? Когда мук нет? Кажется, от Деда слышала: где страдания, там и благодать. Правда ли это?»
* * *
Все еще согретая теплом вчерашней встречи, наутро Ванесса, обложившись справочниками и словарями, пыталась сосредоточиться на переводе статьи с русского на английский — первый рабочий заказ. Эрика, постучав трижды, вошла, улыбаясь.
— Ну, как? — спросила и замерла.
— Ты его лучше знаешь, чем я, — уклонилась от ответа Ванесса, сразу поняв, о чем идет речь.
— А ты могла бы такого полюбить?
— Я больше не могу никого любить. Я уже любила... А ты? Мне показалось, что между вами уже что-то сложилось.
Эрика опустила голову и сжала, втянула губы, как будто спрятала улыбку, а может, слезу.
— Я — не для него, — сказала тихо. — Какая из меня жена? Я ведь даже родить не могу. Все химия съела...
И померк белый свет пред этим страшным признанием, прозвучавшим, как приговор без надежды на помилование.
* * *
Прошел еще месяц. Что-то неладное творилось с Эрикой в последнее время. Постоянно она пребывала в некоем болезненном возбуждении, ни на минуту не оставаясь в покое: каждый день куда-то тащила Ванессу и, если удавалось, Артура, делала необязательные, импульсивные покупки, вела нескончаемые разговоры с Кристиной, в которых то и дело звучало имя Нессы (пыталась организовать документы для нее через влиятельного дядю, хотя было непонятно, как это можно сделать без единого сколько-нибудь легального удостоверения личности). Торопилась, нервничала, иногда впадала в какое-то странное лихорадочное состояние — смеялась, через минуту впадала в меланхолию, и тогда как-то вся немела, замирала, словно к чему-то прислушиваясь, и вытягивая руку вперед, нащупывала пальцами воздух, как слепая, очутившаяся в чужом незнакомом пространстве; потом снова охваченная немедленными идеями становилась активна и весела. Ванесса беспокоилась. Миссис Харт, заподозрив худшее, проверила содержимое емкостей с лекарствами и убедилась: Эрика прекратила принимать препараты, без которых ее «нормальная» жизнь не была возможной. В ту же минуту в негодовании мать ворвалась в комнату дочери и бросила на стол нераспечатанные пластиковые бутылки.
— Объясни мне, что это? — вскричала она. — Понимаешь ли ты, что делаешь? На какое существование себя и меня обрекаешь?
— Мама, прошу тебя, выслушай меня. Я так устала. Я не могу больше принимать лекарств. Из-за них я забыла, кто я. Ни одно чувство, ни одна мысль, ни одно движение — ничто во мне — не мое, все нутро напичкано чем-то тяжелым и черным. Мама, мамочка, пойми, я больше не хочу быть никем. Хочу вернуться к себе, быть собой, даже если мне остался год жизни, месяц, неделя, день... Тебе не понять этого... Ты никогда не понимала этого...
— Я понимаю одно — у тебя уже началась мания. Мы проходили через это. Я не хочу, чтобы дочь моя слыла лунатиком, чтобы люди тыкали в нас пальцем...
— О, да, для тебя это всегда было важнее всего: что скажут люди. А они и так тыкают в меня пальцами. Ты думаешь, никто не знает, где я провожу два-три месяца в году? Ты думаешь, они, твои люди, не видят, что ты, как страус, зарыла голову в песок, чтобы только не признать очевидное для всех? Ты сделала меня больной, мама, ты и твой страх потерять приличие и репутацию. И что там еще? Мишуру твоего громкого имени. Ты и отца загнала в угол своим холодным расчетом, и если бы не его картины он, может быть, еще и раньше ушел от такой жизни...
— Вот видишь, ты уже не в своем уме. Какую ерунду ты говоришь! Твой отец был простым неудачником, пусть даже и талантливым. Но он так и не справился с нездоровой зависимостью от своего отца. Так и не стал мужчиной... Это же патология — до зрелых лет копаться в своих чувствах! А знаешь ли ты, что отец его не погиб героем, а бросил их с Марией, потому что у него в России была другая семья? И все эти сказки о неземной любви, какая мерзость...
— Ты никогда не любила Нану. Да ты, вообще, когда-нибудь кого-либо любила? Ты и отца моего не любила, только делала вид, притворялась. Для чего? Скажи, для чего тебе нужно играть в благополучие? Я знаю, я сама все детство страдала от твоей неспособности любить. Вот в таком бесчувствии — и есть патология. Ты вышла замуж за гения в надежде сделаться примадонной... Мне было двенадцать, когда ты подсадила меня на лекарства. Но даже они не вытравили из меня горе... — Эрика уже не могла сдержать слез.
— Прекрати, твоя болезнь — наследственная. Отец наградил тебя... И ты это хорошо знаешь.
— Нет, я знаю другое. Знаю, что теперь сама буду решать, что делать со своей жизнью!
Эрика рванулась к двери, но мать преградила дорогу. Что-то жалкое, почти жалобное промелькнуло в ее глазах. Эрика остановилась, пытаясь разгадать неожиданное, незнакомое выражение. Но в ту же минуту лицо миссис Харт начало распадаться на мелкие бессмысленные фрагменты, словно некий составитель неудачного коллажа, разочаровавшись в своем творении, рассоединял его на отдельные бессмысленные части. Осознав ужас видения, Эрика мгновенно сникла, опустилась в кресло, закрыла ладонями лицо. Тело прошила судорога, опустились руки, повисли, тяжелея от набухающих синих вен, и мрачная пустота одолела ее. Миссис Харт подошла к телефону и набрала номер лечащего психиатра.
Глава 12Рожденная женщиной...
«И как человеку быть правым пред Богом, и как быть чистым рожденному женщиною?»
Иов. 25: 4
Вот она мечта моя, с лицом — вне лет, и возрастом — в вечность. Вот, судьба ее, плывущая в реке времени. Распустила светлые косы в голубой глубине. Взлетела голубем. Расцвела невинной лилией. Оделась в льняное и белое. Засияла золотом. Очистилась, словно ангел. И... все равно — порочна. На что же уповать мне, грешной? Давит, тяготит груз вины, жжет, как угли огненные. Только ты, сестра, поймешь эту боль. Потому что несем мы ее вместе не один век, не одну жизнь. Пройдет мимо некто и скажет: «Женщина она, и ничто нечестивое ей не чуждо», или это моя совесть выносит приговор? Вторая, третья и стотысячная Ева, я все еще ношу в себе ту, первую, с которой началось мое паденье.
* * *
— Что делаешь ты в чужой стране, присвоив чье-то имя? — услышала Несса опять голос внутри.
— Спасаюсь от одиночества...
— Ты заблудилась — это не твоя судьба...
— Теперь — моя, я обрела сестру и друга.
— Друга?
— Он — друг и больше ничего.
— Ты лицемеришь, есть иная мысль. Ты видишь, он — влюблен, свободен. Какой удачный шанс... для женщины без рода и без денег....