– Там не холодно?
И снова через минуту:
– Там не холодно? И еще раз, и снова:
– Там не холодно?
– Зачем вам нужен этот плохой человек?
Я говорил себе: не принимай ее слова дословно.
– Там не холодно?
Я думал: здесь зарыта постыдная тайна моей жизни, ведь мама отказывала мне в существовании.
Под вой сирен я наклонился к ней, чтобы поцеловать, но она как-то нехорошо отмахнулась от меня худенькой рукой с крупными пигментными пятнами, отвернулась, как будто спряталась, и я поцеловал напоследок пустой воздух квартиры, пахнущий вперемежку моим детством и увяданием.
Я спустился с шестого этажа бывшего режимного сталинского дома, вышел во двор, оглянулся на неказистый сад с буйно разросшимися тополями, где перед смертью любил греться на солнце, присев на скамейку, мой отец, вошедший в гроб с просветленным лицом, освобожденный от беспамятства:
– Там не холодно?
Нырнув в высокую арку, я передернул плечами и оказался на Тверской со странно передвигающимися людьми. У входа в метро меня охватили сомнения. Идти под землю не хотелось. Но сирены не переставали обливать город тоскливой истерикой, и я поддался чувству страха. Народ валил в метро, но его было не больше, чем в обычный час пик. Возможно, вокруг были какие-то другие, неизвестные мне бомбоубежища.
Военный наряд с автоматами хмуро разглядывал народ. Казалось, что мы виноваты и уже под конвоем. Турникеты не работали, эскалатор – тоже. Как всегда в таком случае, спускаясь по остановившейся лестнице, я испытал неловкость. Руки и ноги отказывались делать верные движения, я спотыкался, натыкаясь на спины, мой мозг недоумевал. Подходя к платформе, я увидел собравшихся людей. Они были похожи на участников митинга без видимого оратора, которым, насколько я помнил, на этой станции, в критические дни обороны Москвы, был Сталин.
Время от времени блеклый женский голос, потрескивавший в халтурных динамиках, призывал соблюдать порядок. Несколько взрослых людей и одна девочка в оранжевом платье стояли отдельно в противогазах. Я отошел в самый дальний угол платформы, к входу в туннель, засунул руки в карманы брюк, все еще ошпаренный прощанием с мамой, и обвел взглядом серебристые арки хорошо прорисованной станции. По этим аркам в детстве мы, ребята нашего двора, запускали пятаки. Родители не разрешали нам спускаться в метро. Наше место для гуляния было определено в соседнем, весьма легкомысленном по нравам влюбленных, саду «Аквариум» с деревянным ангаром дешевого кинотеатра, но запуск пятаков был сильнее запретов. Нам и тогда нравились потолочные картинки летящих по небу физкультурников, яблочных веток, моряков, но лишь впоследствии я оценил по достоинству мозаику Дейнеки. Как редко последние годы я был на этой прекрасной станции! Задрав голову, не спеша, отгоняя дурные мысли, я вновь убеждался в триумфе мозаики.
И вдруг мозаика лопнула. Дождем хлынула на головы людей. На моих глазах лопнули стены. Разгребая руками завалы, прыгая с потолка, вылезая из стен, на платформу ворвались мертвецы, распространяя дикую вонь. Сначала в проеме стены появился череп с пустыми глазницами. Просунулся в полный рост его скелет с висящими кусками гнилого мяса и лохмотьями одежды. Мертвец выпрыгнул, махнул рукою своим товарищам. Мертвецы полезли из всех дыр, из-под платформы. Кто – в чем. Одни – просто скелеты. Другие – недоразложившиеся трупы. Они набросились на собравшуюся в подземке публику.
До самого момента атаки мертвецов публика, спустившаяся на станцию «Маяковская», после того как над Москвой в июньский воскресный день завыли сирены, была настроена скептически: дурацкие учения! ложная тревога! В целом, наш народ имел об Акимудах приблизительное представление. Бытовало мнение, что это незначительная, отбившаяся от рук страна, вроде Грузии. Правда, уже была страшная ночная бомбежка Сочи, в результате которой погибло около двадцати тысяч человек. Она смутила население гораздо больше, чем когда-то взрывы домов в Москве, но, став за последнее время дрессированными жертвами всевозможных трагедий, мы разгадывали конспирологические ребусы самостоятельно. В бомбежке Сочи, хотя бы по причине географии, нам скорее виделся кавказский след, всем давным-давно надоевший, и народное чутье, несмотря на мощную официальную пропаганду или благодаря ей, не спешило приписать чудовищное преступление неведомым Акимудам. Последующие события имели, напротив, откровенно победоносный характер. Наши доблестные ВВС нанесли, как известно, ответный удар. Сотни самых современных бомбардировщиков взмыли в небо и унеслись за три моря с тем, чтобы сровнять Акимуды с землей. По главным каналам телевидения нам показали апокалиптические картины взрывов и разрушений. Народ был потрясен роскошным видением войны. Мы все застонали от патриотизма. Одновременно с бомбежкой на главной площади нашей страны произошло знаменательное событие. Когда на Красной площади в последний раз состоялась публичная казнь? А вот тут она и состоялась! Под звон курантов Спасской башни. Под барабанную дробь. Кто был тогда на Красной площади – никогда не забудет этого торжественного, леденящего душу события. Я там был. Я никогда не забуду.
А уже в вечерних новостях сообщили о полной победе, выступал Главный, поздравлял нас. В тот майский вечер, в одиннадцать часов, был неслыханный, бесконечный, как говорили, закупленный во Франции салют. Все ходили как пьяные. Многие махали флагами, стоя на крышах машин. Обнимались. Мы снова почувствовали себя сверхдержавой. Нам было наплевать на Китай и Америку!
Но вот беда! Не прошло и двух недель со дня полной победы, как что-то странное, недоговоренное повисло в воздухе. Словно не удовлетворившись нашим победным патриотизмом, общенародным прыжком через костер, власти решили еще сильнее сплотить нас, намекая на возможный реванш Акимуд. Осторожно, изо дня в день, нам стали сообщать о возможности нового воздушного удара. Но кто бы мог нам, победителям, угрожать?
Ватаги молодых людей на «Маяковской» вели себя так, будто это не метро, а – внеурочная дискотека. Все – от студентов, хипстеров до гопников и быдло-пацанов – были оживлены, острили, свистели, от них пахло пивом и чипсами. Некоторые парни, обняв девушек в легких платьях, сидели на краю платформы, болтали ногами, целовались, даже тайком курили, хотя это было, конечно, строжайше запрещено.
Пожилые люди держались иначе. Их ничего не объединяло, кроме смутного беспокойства. Они шикали на молодежь, но было видно, что им, как и дежурным по станции, нравилось легкомыслие молодежи, вселяющее надежду на то, что скоро заработает эскалатор, который вернет нас на поверхность. Если власти решили снова поиграть в войнушку, это еще не значит, что им надо верить!
В гуще толпы слышалась гитара.
В первый момент атаки молодой петушиный голос успел выкрикнуть:
– Прикольно!
Послышались даже преждевременные аплодисменты. Более того, устаревший интеллигентный голос с хрипотцой громогласно, на весь перрон, выдал:
– Не верю!
Тоже мне Станиславский! И тут же раздался душераздирающий девичий вопль. Его подхватили десятки пронзительных воплей и визгов. Раздался коллективный вой. Лица людей резко поглупели. Перекосившись, они превратились в месиво страха. Публика превратилась в давку с сотнями ног. Толпа, как животное, взвыла в развороченный потолок, шарахнулась, понеслась по гранитной платформе к выходу. Кто падал, кто терял детей. Толпа неслась, скользя по раздавленным телам. Мертвецы стали рвать людей на части, выволакивать из вагонов – со скрежетом внезапно подъехавшего состава – орлов МЧС, отрывать головы и пить кровь.
На меня же на платформе набросились три здоровенные мертвые телки, схватили за горло, закружили в диком, издевательском танце и тут же потребовали, чтобы я вел их в шикарный ресторан.
– Мы давно не ели! Хотим суши! – орали они.
Я никак не мог понять, кто они и почему мне досталось такое наказание. Может быть, мелькнуло в голове, это мои умершие любовницы… ведь некоторые из них уже умерли? Они выглядели ужасно. Я их, естественно, не узнавал. Как их зовут? Я порой не узнаю и своих бывших живых подруг, ко мне подходят, улыбаясь, постаревшие тетки, по возрасту и виду которых можно замерять время жизни, с вопросом: «Ну, как дела?», и я изображаю радость нежданной встречи. Но эти мертвые бабы – за что? Одних пришельцы рвут на куски, а мне вот – давай в ресторан! Что делать?
– Пошли, красавицы!
В обнимку, под дикие вопли, мы двинулись вверх по окровавленным ступенями эскалатора, долго карабкались, вышли на площадь.
– Маяковский! – радостно зарычали покойницы, тыча в сторону памятника.
– Маяковский, – согласился я, думая, как бы от них сбежать.
– А пошли в «Пекин»! – вдруг встрепенулась одна из моих спутниц, с остатками рыжих волос на черепе. – Помню, там кормили акульими плавниками! Модный кабак!
– Это когда он был модным? Ты что, дура, там нет суши! – вскричала вторая, костлявая, с кущей черных волос на лобке.
– Теперь у нас всюду суши, – заверил я. – Москва не живет без суши!
– А я хочу винегрета! – заявила третья, на вид самая интеллигентная.
– Винегрет! Винегрет! – запрыгали все три телки.
Неожиданно меня охватило чувство драгоценного русского лихачества. Перейдя через площадь, мы ввалились с хохотом в огромный подъезд «Пекина», отправились в ресторан. Все шарахаются. От нас бежит лысый метрдотель, мы – за ним. И кричим:
– Винегрет! Винегрет!
Лысый бежит все быстрее, но мы вот-вот настигнем его. В этом беге было что-то от моей юности, длинноволосых желаний поразить окружающих своей необычностью.
– Что вы от меня хотите? – пролепетал метрдотель, прижатый к стене. – Все отдам!
– Суши! – рявкнули девицы.
– И водки! – добавила рыжая.
Метрдотель разглядел во мне живого:
– Это как понимать? Маскарад?
– Переворот!
– Понимаю… Я сам обслужу.
Мы сели за стол. Рыжая с интеллигенткой отправились в туалет. А эта, с черными волосами на лобке, положила мне костлявую ладонь на руку и томно спросила:
– Ты хоть помнишь, как меня зовут?
– Ты недавно умерла? – вместо ответа спросил я.
Она рассмеялась.
– Я – самоубийца, – сказала с гордостью. – Вскрыла вены! Сладкая смерть! Это я случайно увидела тебя в подземке и решила сохранить тебе жизнь.
Она ловко вырвала из рук подошедшего метрдотеля бутылку «Белуги», разлила водку по рюмкам и потянулась чокаться:
– Давай, за встречу!
– А эти кто? – выпив водки, выдохнул я в сторону туалета.
– Никто… Подружки! Наливай!
– Мы уж теперь здесь так быстро не пьем… – взялся я за бутылку.
– Да? Ну, как ты? Что нового?
– Да все хорошо…
– А родители?
– Ты знала их?
– Ты чего! Мы же с твоим отцом…
– Он умер.
– Это ничего, – сказала она со знанием дела. – Ну, давай!
Мы снова выпили. Девки с шумом возвращались из туалета.
– Они нас не поняли! – кричали девки. – А мы вообще ничего им не сделали! Садимся по нормальному писать… Бабы все из туалета как драпанули…
Рыжая захохотала и жадно закурила.
– Хочется любви! – сказала интеллигентная покойница.
– Теперь мы будем с тобой жить вместе, не разлучаясь никогда, – наклонилась ко мне девушка-самоубийца.
Но, видимо, тут я грохнулся в обморок, и дальше ничего не помню. Что они, полураспадные твари, со мной сотворили?
– Он умирает, – отчетливо сказал кто-то рядом.
– Тихо! Молчи! – зашипел добрый голос.
Я очнулся лежащим поперек Садового кольца, без ботинок, с распростертыми руками… рваные брюки, кровоподтеки… напротив здания Военной академии имени Фрунзе, а по кольцу уже шла наша бронетехника.
002.0
Паника охватила Москву. Мертвецы собирались в колонны на выходе с Ваганьково, а потом и других кладбищ и шли на штурм столицы. Выставленные против них в спешном порядке отряды полиции, внутренние войска, части ОМОНа были бессильны. Мертвецы поджигали автомобили, крушили полицейские заграждения, били витрины магазинов, насиловали женщин непонятными живым людям способами, жарили на кострах, как сосиски, половые органы мужчин.
Где-то через три часа после вторжения на экранах телевизоров появился наш Главный с постной миной. В хлестких выражениях, глядя рыбьими глазами, он объявил, что городскому начальству что-то там с бодуна померещилось и обычные в нашем городе работы диггеров были приняты за светопреставление. Высмеяв московских паникеров, он, однако, вопреки логике, пообещал в короткий срок очистить столицу от бандитов и хулиганов.
– Не мертвецы, а подлецы! – неожиданно заявил Главный, скосив по обыкновению глаза в сторону и в запальчивости дотронувшись до лысеющей головы. Единственное, что убедительно делал Главный, как считали наши записные критиканы, так это честно лысел на публике. Это был многолетний режим облысения. С каждым появлением его на экране мы с нетерпением ждали новых признаков облысения, убеждались, что волосы тают, и проникались скорбной мыслью: наука бессильна в борьбе с облысением, иначе бы Главный доказал нам обратное на личном примере.
Воспользовавшись моментом, Главный заметил, что во всем виноваты автомобильные пробки. Они порождают у некоторых наркотический эффект. Теперь в центр города смогут въезжать только служебные машины с особыми пропусками. Для пущей убедительности он полез в боковой карман пиджака и вынул любимую игрушку. Миниатюрный человечек обаятельно моргал глазами с большими ресницами. Когда-то он показался нам настоящим маленьким мужчиной с толстым узлом гламурного галстука, и мы даже открыли рты, увидев его в первый раз, и только со временем разобрались, что он – заводной. Главный представлял его как аккумулятор просвещенного общественного мнения, с которым сам готов был считаться.
– Ну что, Ом, – спросил он человечка, – что ты думаешь о сегодняшних происшествиях?
Ом запрыгал на одной ножке, подскакал к микрофону.
– Кто-то, кажется, хочет устроить нам пародию на черных иммигрантов в Европе. Но мы отвергаем эти разводки. Мы победим! – воскликнул Ом. – Победа будет за нами!
Главный усмехнулся правой стороной рта, пощекотал его за ухом, засунул в карман. Несмотря на то что Ом был игрушкой, некоторые наши сограждане считали, что он может вырасти и стукнуть кулаком по столу. «Ну и что, что заводной! – думали они. – Нам так хочется, чтобы это случилось, что этого не может не произойти!»
– Победа будет за нами! – подвел итог Главный.
Пока он выступал по телевизору, мертвецы захватывали банки, министерства, телеграф, телефонные станции, интернет-компании, а со стороны Алексеевского кладбища продвигались к Останкинской башне. Они бросились по квартирам расправляться с теми, кто их отправил на тот свет. Не обошлось без самосудов. Голых живых людей выбрасывали с балконов на асфальт.
Самосуды, продолжавшиеся до позднего воскресного вечера, ночью были приостановлены. В городе появились странные человекоподобные существа с вытянутыми черепами умных псов. Они напоминали египетские изображения. Они были стройны и изворотливы в бою. Они говорили человеческими голосами, но только очень отрывисто. Было видно, что мертвецы их боятся. Эти люди с собачьими головами не были похожи на мертвецов, но и на живых они тоже не смахивали. Об их природе немедленно появились разные догадки. Мы решили, что это – духи, комиссары мертвецов, а также их пожиратели, полупроводники наших судеб, но у нас не было доказательств. Мы должны были быть им благодарны, хотя бы за то, что они приостановили разгром города, превращение его в печальные руины. По их милости победный рывок мертвецов растянулся во времени.
В первую ночь нападения некоторые районы Москвы, удаленные от кладбищ, еще оставались свободными анклавами. На Арбате, как обычно, продавали матрешек, правда, по бросовым ценам. Впрочем, даже в тех районах, где мертвецы восторжествовали, жизнь прекратилась не полностью. Если в первый вечер войны улицы опустели и на тротуарах остались лишь безголовые останки наших горожан, то на следующее утро робко открылись кое-какие продуктовые магазины: живые люди хотели есть. Они тихо сновали по улицам, оглядываясь и крестясь. Колокола не звонили, но в храмах тоже было движение. Мертвецы перемешивались с населением города. Повсюду слышалась стрельба.
В общем, полицейские пули мертвецов не брали. В рукопашном бою они оказывались ретивее наших стражей порядка. Они вырывали у них дубинки и разбивали ОМОНу головы. Их обливали водой из брандспойтов – они только пускались в пляс. Подоспевшие на помощь войскам бронетранспортеры и танки также не могли справиться с беспорядками. Мертвецов было больше, чем солдат. Только одно, уже упомянутое Ваганьковское кладбище смогло выставить ополчение в сто тысяч покойников. На месте раздавленных костей этих активных скелетов возникали новые батальоны. Мертвецы шли строем и грозно пели марш: