Я выпиваю красной водки, не чокаясь. Потом, спохватившись, наливаю ей и себе – чокаемся. Что с тобой было? Авария. На узкой ледяной дороге. Лобовое столкновение. Семь трупов, включая мужа. Она одна выжила, даже сознание не потеряла. С кем столкнулись? С пьяными рыболовами, они ехали на «Жигулях», три года прошло… Я понимаю, что я уже приговорен. Я остаюсь, чтобы не дай бог она не подумала, что я сбегу. Она мне тут же говорит, что у нее есть друг, что она звонит в Москву часто, очень часто, она говорит и смотрит мне в глаза – она испытывает меня. Я принимаю ее игру. В душ мы уже не идем. Выключай воду. Включи весь свет. Я готов сделать все, что она захочет. Она не возбуждает меня своим уродством, она меня им приковывает к себе, она уже раскручивает меня одной рукой, крутит-вертит и ждет моей реакции. Я никуда не уйду. Родина. Моя однорукая родина. Подожди только, я еще выпью.
025.0
<СТИЛИСТ>
Проводив Лядова с детьми, которые смели марокканские сладости, я вернулся в ванную. Не успел взяться за бритье, мешая бессмертие с красной ящерицей, как снова звонок в дверь. Пришел мой домашний парикмахер Жора, молодой смазливый гей – глупый, изобретательный мастер. Он называет себя стилистом.
Я всегда думал, что стилист – это усидчивый писатель. Но пока писатели падают вниз, парикмахеры поднимаются в лифте. Повара уже всех обскакали. Они стали командирами не только желудка, но и вкусов. За ними – сомелье. А также флористы. А также гримерши. Изо рта у них успокоительно тянет мятой. Из-под недозастегнутой по моде белой блузки виднеются при наклоне розовые соски, похожие на мордочки крысят. Они идут, они идут, а писатели катятся вниз.
Жора обычно меня стрижет по утрам в день съемки моей телепрограммы, раз в месяц. Не спрашивая, кто там, я открыл входную дверь.
На пороге стоял человек – я рот открыл от изумления. Похож на одного замечательного поэта, который не так давно умер. Я даже решил, что он воскрес и пришел, с хитрецой в глазах, слегка глумливый, бритоголовый, чуть-чуть покашливающий, мне его недостает – и он пришел.
– Здравствуйте! – начал он почти восторженным голосом. – Позвольте вам передать приглашение!
Мы всегда были с ним на «вы». Красивый необычный конверт.
– Кто вы?
– Курьер. Из посольства.
– Не врете?
– Честное слово!
Он говорил по-русски безукоризненно, но в четкости его дикции было что-то нерусское. Я обознался?
– Вы пишете стихи?
– Пишу.
– Откуда у вас акцент?
– Оттуда.
С недобритым лицом, полуголый, я взял конверт, на котором был незнакомый мне герб.
– Это что за страна?
– Акимуды! – воскликнул странный курьер.
– Не понял, – слегка поморщился я.
– Акимуды! – повторил курьер.
– Это розыгрыш? – Я чуть было не назвал его по имени-отчеству.
– Это, – сказал курьер, – великая божественная страна. Наш Посол вас ждет. Распишитесь.
– А где она находится? – расписался я в получении.
– Посол вам все расскажет. До свидания. – Курьер широко улыбнулся и пошел, прихрамывая, вниз по лестнице.
Я оставил конверт в коридоре, вернулся в ванную и стал добриваться. Это что за Акимуды? Я бросился к двери, открыл, закричал в пролет лестницы:
– Я скучаю по вам! Скучаю!
Мой сосед Алексей с нижнего этажа, куря свою обычную сигару у окна между нашими этажами, хотел было что-то сказать, но вместо этого бросился к своей двери. Я заперся, потянулся к айфону, нашел в списке Лядова:
– Слушай, тебя случайно не пригласили на прием в посольство хрен знает какой страны? У нее непривычное название: Акимуды.
– Такой страны нет, – авторитетно сказал академик.
– Как нет, если они меня пригласили, – сказал я.
– Может, Бермуды? – засомневался в трубке Лядов. – Хотя это тоже не страна… А может, ты перепутал: это название ресторана? Я знаю узбекский ресторан, который называется «Всемхана».
– Чем там кормят?
– Нормальная еда. Неужели ты ходишь еще по посольствам? Потеря времени. Я хожу туда только в том случае, когда мне вручают орден.
– Сколько же у тебя иностранных орденов?
– Да наберется… – лениво сказал Лядов. – Ты когда приедешь ко мне на дачу? Приезжай после съемок. Соня сделает баранью ногу. Есть дивное французское вино.
Я привез.
– Давай в субботу, – сказал я.
Я отложил телефон и стал старательно бриться, но звонки мешали. Зазывали на разные голоса на выставки, фильмы, презентации. Они всегда звонят в это время, после одиннадцати. Я отвечал ласково, но потом озверел, они заманивали, а я огрызался, мне стало стыдно, захотелось не брать трубку, но могли звонить с денежными предложениями, и я снова брал трубку мокрой рукой. Меня бесила моя знаменитость и то, что я не могу без нее обходиться. Меня бесило, когда меня узнавали на улице, здоровались, заглядывали в глаза, но я недоумевал, когда меня не узнавали. Нет, сегодня мне не дадут выбраться из ванной! Звонила продюсер: не проспал ли я съемку? Звонил шеф-редактор с тем же вопросом. Раздался мягкий звонок в дверь.
На этот раз – стилист. Он стоял в слишком короткой черной курточке – сразу видно, что голубой. Я впустил его в квартиру и пошел добриваться. Он ждал меня в «попугайской» комнате перед зеркалом.
– Какой у вас классный халат! – воскликнул Жора, когда я вошел в комнату в кимоно.
– Хакамада подарила.
Он многозначительно поднял брови. Я сел на черный стул перед зеркалом, закинул ногу на ногу, дал укутать себя в белую простынку и понял: пипец. Я бросаюсь в парикмахера именем Хакамады – он многозначительно поднимает брови!
– Простите, я сказал глупость!
– Пожалуйста, не называйте меня на «вы», – обиженно взмолился Жора. – Мы же договорились в последний раз.
– Ой, прости!
Все, сказал я себе, начинаю праведную жизнь. По посольствам не хожу. Откуда взялись эти Акимуды?
– Ты случайно не знаешь… – начал я и вдруг почувствовал, что успокаиваюсь, потому что я всегда успокаиваюсь, когда меня стригут, а Жора стрижет хорошо, вон как нежно щелкают ножницы за ухом. Я зажмурился. – Наверно, это остров, – сказал я. – Такой красивый тропический остров.
– Какой остров? – спросил мастер.
Я посмотрел недовольно в зеркало на свое лицо. Сколько лет я смотрю на себя в зеркало, когда меня стригут! Всю жизнь! Сначала меня стригли непонятно кто, потом долгое время меня стриг Толя из гостиницы «Пекин», он и сейчас стрижет моего брата, потом не помню кто, а вот теперь появился Жора, из «стакана», как он называет Останкино, но его оттуда выгнали. Боже, почему мне неприятно смотреть на свое лицо? Почему мне противно видеть свою рожу в телевизоре? Я никогда не смотрю, отворачиваюсь, ну, почти никогда, я боюсь: из ящика лезут все мои недостатки. Интересно, на каком языке говорят на этих Акимудах? Пойду. Там, наверное, кормят каракатицами, там повар креол, как в песне, и глазки у меня маленькие, еще не проснувшиеся с утра.
– А чего тебя выгнали?
– Интриги.
Ну да, подумал я, ты же пидор. Интриги.
– А вы мне поможете с работой? У вас же связи.
Он аккуратно наклоняет мне голову, стрижет затылок.
– Я спрошу. Принеси мне воды с кухни.
Он уходит на кухню, он очень услужливый, снова звонит телефон, в ресторан приглашают, живот нагуливать, я пью воду, он почтительно стоит в стороне, забирает стакан, он стрижет мне уши, у меня на них растут волосы, как у этой жирной писательницы. Я смотрю на себя в зеркало. Мудак. Он работает над моей головой, я медленно молодею, я всегда молодею, когда меня стригут.
Звонит Лядов:
– Мой помощник звонил в МИД, но там почему-то отказались давать информацию про твои Акимуды по телефону. Сказали, если мне лично надо, то пусть я сам позвоню. Я не стал звонить, но если хочешь…
– Да ну их! Я не пойду! Ходить еще по всяким Акимудам!
Лядов отключается. Какой-то писклявый голос зовет меня на выставку Кулика. На Винзавод. Я люблю Олега, но не пойду. Не хочу. Я хочу пить молоко и гулять на свежем воздухе. Я хочу читать апостольские деяния, я так их никогда и не прочел до конца – легкомысленно не вник в их суть. Жора аккуратно снимает с меня простынку, смахивает, сдувает поседевшие волосинки, как пух одуванчиков.
– Хорошо у тебя получилось, – радуюсь я.
Молодец: он молчит во время стрижки, я не люблю болтливых парикмахеров.
– Помойте голову перед укладкой.
Я иду в свою просторную ванную, вытаскиваю руки из рукавов, кимоно виснет у меня на черном пояске, где когда-то была у меня талия. Я включаю ручной душ, смотрю, куда положил шампунь.
– Жора! – кричу я. – Иди-ка помассируй мне голову шампунем.
Он входит, будто на пуантах, берет шампунь, который он мне принес в прошлый раз, дорогой, французский, и начинает массировать голову. У меня начинают свежеть мысли. Он – щуплый парень, но не тщедушный, у него юркие руки парикмахера. Я думаю о том, что в субботу поеду к Лядову говорить за бараниной о бренности жизни, об искусе и бесполезности бессмертия, живо говорить, с воодушевлением, разоблачать с искрой. Я так глубоко задумываюсь над бренностью жизни, что с меня сползает кимоно, и я остаюсь голым рядом с парикмахером. Но я вижу, что ему все равно, и не стесняюсь, хотя мой член слегка крепчает, оказавшись на свободе, и это меня забавляет, делает меня властным. В конце концов, он всего лишь социальная вошь, мой слуга. Голова вымыта, Жора тянется за полотенцем. Я разворачиваюсь и сажусь на край ванны, слегка раздвинув ноги. Теперь Жора может при желании разглядеть мой хуй, но он с полотенцем тянется к моей голове, начинает ее тереть, хотя я вижу из-за полотенца, что он украдкой поглядывает на хуй. Я равнодушно почесываю лобок, дотрагиваюсь до хуя, мну его рукой. Вижу, Жора, потупясь, бросает взгляды между моих ног. Он мне немножко противен, и это мне приятно. Я вспоминаю, что, когда он последний раз стриг Свету в «попугайской» комнате, она сидела на черном стуле в своем коротком вишневом платье, я подошел ей что-то сказать, увидел в зеркале, что у нее видна писька, так что когда он ее стриг, то все время мог любоваться этой щелкой в зеркале. А когда я вечером ей об этом сказал, она отмахнулась: да он же пед! Слушай, говорю, ты Светке тогда хорошо постриг волосы на лобке, а он вдруг, ну дурак: да она просила вам об этом не говорить! Да ну, говорю, ерунда, но думаю, сука, ничего не сказала, а если бы я сказал: не твое дело. Ладно, говорю, а член уже не на шутку от рассказа возбудился, побрей и мне лобок. Он смиренно вышел, как отрок, возвращается с ножницами и бритвой, а я уже в ванне стою, и хуй на него смотрит. Он стал стричь и брить, тихонько придерживая большой хуй пальчиками, чтобы легче брить по бокам; и яички вам побрить? – брей, говорю, он побрил, а теперь смывай. Он взял шампунь, стал смывать, взял член в руку, стал массировать, смывая, скорее, дрочить, вы не против, спрашивает, и, наклонившись, заглатывает хуй в рот, хорошо сосет, по-мужски, я хотел было его тоже раздеть, посмотреть на его член, но тут – телефон, звонит из издательства Игорь, один очень важный человек приехал, вас спрашивает, подъезжайте, пожалуйста, хорошо, окружили меня педерасты, да ладно, один раз – не педераст, и чувствую, он яички хорошо трогает, лучше иной бабы, еще говорю и еще и кончаю опять под музыку звонка, но трубку не беру, смотрю, как он сперму заглатывает, да один раз не педераст, жизнь проходит, хуйня остается, надо все-таки все попробовать, да и деяния апостолов пора бы прочесть.
026.0
<ИЗДАТЕЛЬСТВО>
В машине меня передернуло от отвращения. Я сжал ногами свою пипиську. Раньше мои фантазии так далеко не простирались. Нашел, на кого повестись! Но, в сущности, это был мой ответ Чемберлену. Мне никогда не везло в семейной жизни. Мне выпало сыграть роль свободного, но не слишком счастливого человека. Однако Бог дал мне ум и талант, отправил жить в сказочную страну, которая на моих глазах разбилась вдребезги – мне глупо жаловаться, но на Страшном суде я буду держать ответ за то, что я слишком много разменивался по мелочам.
В издательство я приехал в дурном расположении духа. В издательстве кипела работа. Теперь все пишут книги – надо издавать всю эту человеческую срань, булькающую тщеславием. Это эпидемия – мемуары! Они похожи на Стену плача с фотографиями: автор стоит в обнимку с великими и полувеликими, в надежде пролезть в бессмертие. Актеры пишут. Режиссеры пишут. Вдовы пишут. Бляди пишут. Светские шакалы пишут. Я не читаю.
Я посмотрел на полку с новыми книгами. Ни одна книга не вызвала во мне никакого желания. Человеческая жизнь в картинках. Но, с другой стороны, если хочется – почему не писать? Не самое мерзкое занятие. Лучше писать, чем трахаться со стилистом. Хотя почему лучше?
– Ну, что там у вас случилось? – спросил я нашего директора, входя в офис в Скатертном переулке.
– Да вот вас дожидаются. Наш автор.
– Конфликт? Денег не заплатили?
– Все проплачено.
– Так в чем дело?
– Не знаю. Честно, не знаю. – Директор наклонился к моему уху. – Это полковник, полковник секретной службы.
– Что ему от меня надо?
– Шоколада, – улыбнулся директор.
– У меня нет времени. Через два часа съемки.
Я вошел в кабинет. За журнальным столом сидел человек в штатском и пил чай с лимоном. Увидев меня, он приподнялся:
– Позвольте представиться. Автор вашего издательства. Куроедов. Полковник Куроедов.
Коренастый человек с широким лицом и довольно честными глазами. Крепкие, короткие руки. Я улыбнулся ему равнодушной улыбкой.
– Катя, мне тоже чай с лимоном, – сказал я нашей красивой молодой секретарше, у которой джинсы сползали с попы, и присел за журнальный стол, пожимая полковнику короткую руку.
Он нравится женщинам, подумал я, и он об этом знает.
Но вид у него все-таки довольно бульдожий.
– Что скажете, полковник?
Он начал издалека. Мы мчались по закоулкам. Я плохо слушал и думал о том, что «Куроедов», должно быть, его боевая кличка. Нельзя ли было придумать что-то более мужественное?
– Отечество в опасности!
– Оно уже тысяча лет как в опасности, – не удивился я.
– Нам нужна ваша помощь.
Я долго ждал этого часа. Во сне и наяву я ждал, когда они придут и скажут, что нуждаются в моей помощи, что не могут справиться без меня, их ресурсы исчерпаны.
– Мы знаем, вы нас не любите. Давайте начистоту. Вы не раз говорили, что мы захватили власть, совершили государственный переворот. Верно? Это все равно что в Германии после войны к власти бы пришло гестапо и объявило себя спасителем государства. Вы называете нас временщиками. Но, кроме нас, все равно никого нет. Никого!
Я раздирался между презрением и честолюбием. Я первый раз в жизни поймал власть на честном слове, но я еще не понимал, откуда оно взялось.
– Как вас зовут? – миролюбиво сказал я.
– Игнат Васильевич.
Он спешно достал из внутреннего кармана пиджака свое удостоверение и показал мне, не передавая в руки.
– Игнат Васильевич, – сказал я, – я убежден, что у вас в квартире большая коллекция холодного оружия из дамасской стали. Я тоже люблю черные червяки на металле, но я не ем по вечерам отварные фрикадельки с пюре, не пью кагор и не верю, в отличие от вас, что ваша жена похожа на улыбку Джоконды.
Я отпил чай с лимоном и улыбнулся, глядя на Игната Васильевича. Его шея напряглась, он стал неуклюж и беспомощен, как каракатица.
– Откуда вы знаете? Вы что, ясновидец?
– Я просмотрел вашу рукопись, – сказал я. – Вы оставили ваши фрикадельные тайны на бумаге. Когда-нибудь вам, после смерти, придется держать ответ за то, что вы взрывали дома в Москве и травили запрещенным по Конвенции газом московских заложников. Но это – мелочи, прочитанные между строк. Зачем вы пришли?
Он с нескрываемым раздражением полез в портфель и бросил папку на стол.
– А это, – сказал Игнат Васильевич, – компромат на вашу уважаемую супругу Светлану. Она вам наставляет рога. Трахается с французским парикмахером и с двадцатидвухлетней балериной. Лесбиянка, извините за выражение! Там фотографии и ее эсэмэски со смайликами. Она вас позорит. Зачем вам это надо? Гоните в шею. У вас атмосфера дома похожа на холодильник. Вам никто не подаст стакан воды, если что, не дай бог!