Вызвали его жену из деревни, меня из Петербурга. Было поздно. Врачи определили крупозное воспаление легких. Сердце его не могло выдержать болезни. Мы, его близкие, знали, что его сердце не выдержит. Оно было надорвано, особенно после страшного припадка, который у него сделался после того, как на процессе "Прута" его любимого подзащитного матроса приговорили к смертной казни. До последних дней он был в полном сознании. Незадолго до смерти он, чувствуя признаки новой эры, еще говорил: "Только никаких уступок! Никаких конституций! Все разрушить, все сломать -- и сразу республику, только так что-нибудь и выйдет!"
Он оказался пророком, но не дожил до исполнения своих мечтаний. А это вознаградило бы его за тот длинный мартиролог, который могли бы составить его защиты: мартиролог его душевной боли, часто напрасной борьбы, физических и нравственных трудностей...
Отец промучился двенадцать дней. Смерти он не боялся, он говорил: "Ничто не умирает, все живет вечно, но с перерывами..." Последние дни он уже ничего не говорил: ему трудно было дышать. Только перед самой смертью он безмолвно взял в свою руку -- мою и руку своей жены, соединил их и поглядел на нас. Этот взгляд был самым красноречивым из всего, что когда-либо сказал мой отец. И то, что мы прочли в нем, мы исполнили свято.
Моя бедная сестра Ася -- в то время медичка, уезжавшая сестрой милосердия на фронт и об эту пору возвращавшаяся с Дальнего Востока, -- узнала о его смерти из краткой телеграммы в "Уфимском листке", купленном по дороге.
* * *
Конечно, в личной жизни у отца -- как у всякого человека -- были свои слабости, проступки, недостатки. Не мне о них судить... Но думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что в общественном смысле это был человек без упрека.
Человек многогранной души, он всего больше любил свободу и Россию. Хотя, как он сам говорил, для него не было "ни эллина, ни иудея", -- но к России у него было совершенно исключительное чувство -- как к матери, которую любишь и жалеешь, какова бы она ни была... Ему платили тем же. Многие тысячи людей всяких сословий и национальностей сошлись проводить его гроб. Сотни венков возлагались и от учреждений, и от частных лиц: многие были с красными лентами, и полиция приказала их снять. Я не могла быть на кладбище: мне по дороге сделалось дурно, и меня увезли домой. Но когда на другой день мы пришли с мачехой на свежую могилу отца и она в немом горе встала на колени у памятника, я услыхала, как на террасе повыше (Аскольдова могила -- кладбище, где похоронили отца, -- идет террасами) две прилично одетые дамы громко возмутились:
-- Скажите, пожалуйста, жида на христианском кладбище похоронили!
* * *
Отец не увидел Революции. Но зато он не увидел и страшного еврейского погрома, разразившегося при деятельном участии полиции вскоре после его смерти в Киеве, когда, между прочим, черносотенные банды искали "Куперниковское отродье", чтобы убить, и моей мачехе (к слову сказать, чисто русской женщине) с маленькой сестрой пришлось отсиживаться в подвалах, чтобы спастись...
Зато любовь, больше: обожание "малых сих" -- всех этих обездоленных чиншевиков, затравленных евреев, задавленных матросов -- долго принадлежали ему, и память о нем живет в тех краях и сейчас. Да и не только в тех краях -- в самых неожиданных уголках мира... Помню, как-то в одно из моих скитаний я попала в маленький городок Шотландии -- Инвернесс -- и там в лавочке покупала какие-то камни на память. Когда я дала свой адрес и фамилию, продавец спросил меня с оживившимся лицом, не сродни ли я адвокату Купернику, и, когда я удивленно ответила ему, что я его дочь, вдруг с английского перешел на затрудненный русский язык и начал мне рассказывать, что в свое время для него сделал отец, как помог ему эмигрировать...
-- Я ведь всем ему обязан -- что за человек был!
И на глазах его я увидала слезы.
Киев
От первого лета, прожитого еще при маме, осталось пестрое, тяжелое воспоминание. Мы жили под Киевом, в Мотовиловке, в большой двухэтажной даче на берегу пруда. Народу было много: отец, мать, дети, хорошенькая гувернантка, которую взяли ко мне, хорошенькая бонна, которую взяли к детям, красивый молодой помощник отца, его молоденькая и тоже хорошенькая жена, мой двоюродный брат-студент. Служанки тоже были молодые и красивые. Все это влюблялось, ревновало, устраивало истерики, страдало... Все постоянно шушукались, высылали детей из комнат, по ночам таинственно скрипели двери, и какие-то тени скользили по коридорам. Атмосфера царила нервная и повышенная; долетавшие до меня фразы, объяснения и т.п. заставляли работать мою голову, и без того слишком для 12-летнего возраста набитую романтизмом. На меня внимания не обращали. Мою белокурую гувернантку я редко видела: она то каталась верхом с папиным помощником, то рыдала у мамы на груди... В этой обстановке праздного южного лета, перенасыщенной любовными перипетиями и общей нервозностью, -- не знаю, что было бы со мной, если бы не Володя. Милый, незабвенный Володя!
Володя был одним из бесчисленных папиных стипендиатов. Он был на втором курсе и шел очень хорошо, но папа откуда-то узнал, что он голодает, и взял его на лето к нам, якобы заниматься со мной, а в сущности, чтобы он подкормился. Так он у нас в доме и остался до самой своей смерти. Он был чахоточный, узкогрудый, некрасивый: сутулый, с нескладными длинными ногами. Но его глаза сияли такой добротой и чистотой, что заставляли забывать и его карикатурный нос, и всю его некрасивость. Я с детства любила все красивое, но это не помешало мне побаиваться красивого папиного помощника, возившего мне цветы и целовавшего ручки, как взрослой, а Володю полюбить всей душой.
В царившей в нашем доме атмосфере Володя был не у места, и он это чувствовал -- и нашел свое место около меня и маленьких детей: он все время проводил с нами, стал нашей добровольной нянькой и ментором. Наши легкомысленные молодые наставницы то и дело обращались к нему:
-- Володенька, мы ненадолго... Вы побудете с детьми?
Он соглашался радостно... Забирал нас на долгие прогулки в лес, а в дождливые дни сидел и читал со мною... Только теперь я понимаю, с каким душевным тактом этот смешной, некрасивый 20-летний юноша уводил меня от неподходящих сцен и картин в нашем доме. Из моей комнаты наверху, прямо в лес, смотрел просторный балкон с глубоко нависшей крышей, так что и в дождь там можно было сидеть. Там стоял письменный стол и шкафчик -- с моими куклами. В то время как взрослые уезжали на пикники, музицировали и флиртовали, Володя часами просиживал на моем балконе, деля время между чтением и... игрой в куклы. Как он терпеливо старался прояснить мою голову, порядком засоренную неподходящим чтением! Как терпеливо объяснял мне то, чего я не понимала! Он видел мое преждевременное развитие и жадно-любопытный ум -- и не боялся ставить мне трудные задачи, чтобы уничтожить влияние окружающего.
Первый стал он читать со мной Шиллера, и благодаря ему надолго моим любимым героем оставался маркиз Поза. Он рассказывал мне роман Чернышевского "Что делать?", и так как мы с ним все проверяли на моих любимых бумажных куклах, -- то это получало для меня особый интерес: я все же была совсем ребенком. Как сейчас помню, когда мы венчали мою куклу в настоящем подвенечном платье, вырезанном из модного журнала, как серьезно говорил Володя за бумажного героя: "Никогда не давай, Верочка, поцелуя без любви". Эти слова на всю жизнь оставили неизгладимое впечатление. В детстве особенно ярко запоминаются поразившие мысли. Много таких "предметных" уроков давал мне милый Володя, сидя со мной за куклами, и, если в тяжелое время мое в Киеве все же какие-то ростки добрых чувств и принципов были заложены в мое сердце, я этим очень много обязана моему бедному неуклюжему другу. Он года четыре прожил у нас и в год окончания курса умер от чахотки. Перед смертью, дня за три, когда я была у него в больнице, куда его перевезли, он долго держал мои руки в своих и все повторял:
-- Ты должна быть хорошим человеком, Танюша... Не давай жизни перехитрить себя!..
Много лет спустя, когда я писала свою пьесу "Флавия Тессини", мне в виде героя Гриши все представлялся Володя.
После того как мама уехала, я, если б не Володя, осталась бы совершенно предоставленной самой себе. Да и то, конечно, женского влияния мне очень не хватало. Большинство попадавших ко мне учительниц заботились об одном: как бы понравиться отцу... и всех их я про себя презирала. Жилось мне одиноко и тяжко. И, однако, в Киеве мне было суждено испытать одну из самых счастливых минут моей жизни: я открыла в себе способность писать стихи!
Раньше я стихов не писала, если не считать -- когда мне было лет 8 -- написала что-то вроде стихов (помню только название; воображаю, что это был за ужас -- "Сиротка и голубка") и послала их папе. Но от него получила в ответ очень серьезный совет никогда не писать стихов (верно, уж очень были хороши!) и дать ему в этом слово. Это совпало с моей поездкой в Москву и откровением театра, и я с легким сердцем отказалась от стихов, написав отцу, что обещаю ему это, "так как я решила быть Ермоловой или Федотовой!" Но этого обещания я не сдержала!
Как-то душной ночью мне не спалось. Странное было чувство: окна во двор, посреди которого был по южной манере разбит сквер, были открыты. Свет из противоположных окон освещал листья и белые цветы каштанов, фонтан журчал и звенел, и звенели какие-то звуки и рифмы в моей голове, и довели меня до того, что я вскочила с постели, подбежала к моему классному столу и лихорадочно начала писать мои первые стихи. Это были ужасные стихи: я почему-то помню из них первые строчки, необыкновенно новые и оригинальные: "К чему будить уснувшую любовь? И вспоминать минувшие мгновенья? Что было, то уже не будет вновь: Прошедшее уходит в мир забвенья!" Открыв такую Америку, я пришла в восторг. Лишнее говорить, что ни о какой любви я тогда и не думала, но я даже не отдавала себе отчет, что это детские подражания и перепевы: одна возможность складывать слова так, чтобы получалась музыка и чтобы они пели в ушах, опьянила меня. Я с бьющимся сердцем долго не могла уснуть и, проснувшись наутро, чувствовала себя обладательницей таинственного сокровища, колдовства, которое могу вызывать по доброй воле. С тех пор я начала писать стихи не переставая.
В голове моей набиралось все больше разных фантазий. Пропись говорит: "Праздность -- плохой советчик". Я не делала ничего, по целым дням была одна и предоставлена сама себе, так что могла выбирать какие угодно развлечения. Отца никогда не было дома, Володя усиленно занимался в университете, дети были малы... Я нашла себе общество: в саду нашего дома играли трое детей содержателя цирка Сур -- два мальчика и девочка моих лет. Они уже "работали" -- хорошенькая Ольга в газовых юбочках вольтижировала, стоя на лошади, я видела ее в цирке и преисполнилась зависти к ним. К тому же я в то время проглотила "Братья Земганно", роман Гонкуров из цирковой жизни, и вот я решила, что мое призвание -- цирк. Как раз тогда за городом устраивалось что-то вроде ярмарки, цирк разбил свою палатку за крепостными валами, и, когда дети предложили мне отправиться с ними туда, -- я с восторгом согласилась. Решила, что так или иначе я "поступлю в цирк" и уйду из дома -- вроде того как в шесть лет собиралась. Я ушла, объявив только бонне детей, что я ухожу совсем и буду жить в цирке. Нам, детям, представлялось все очень просто...
На беду, как раз в этот день откуда-то из поездки вернулся неожиданно, как всегда, папа. Он осведомился обо мне и получил сведения от бонны. Когда он попробовал распечь домашних за то, что меня отпустили, ему возразили, что я всегда хожу куда хочу без спросу и что запретить мне может только он один. Отец увидал, что "в Дании не все благополучно"... Помню, как сейчас: на шоссе, ведущем к ярмарке, показалась коляска, и в ней я увидела папу. Я погружена была в ярмарочные развлечения с маленькими Сур: мы пили какой-то подозрительный лимонад (был жаркий осенний день), ели пряники, катались на каруселях и собирались отправиться в цирковую палатку, где скоро должно было начаться представление. Вид отца смутил меня. Он вышел из коляски, подошел ко мне и сказал только: "Ну, поедем домой!" Суры присмирели, а я не посмела протестовать и покорно уселась в коляску. Первое время мы ехали молча. Я ждала выговора... Но папа тяжело вздохнул, повернулся ко мне и как-то грустно сказал:
-- Что же мне с тобой делать?
Я не ожидала такого тона, приготовилась к самозащите и поэтому -- застигнутая врасплох -- расплакалась. Потом стала объяснять отцу, как мне скучно, как мне "нечего делать", что я никому не нужна и никто меня не любит и скучно без мамы, и вылила ему свою душонку. Он слушал меня внимательно и время от времени вздыхал. Потом сказал: "Ну чего бы ты хотела?" Раз цирк не удался, то у меня был наготове другой план: я читала об институте, как там много девочек живут вместе, и учатся, и играют. Я сказала папе: "Отдай меня в институт!" Папа изумился: "Всегда все просят, чтобы их не отдавали в институт: неужели тебе дома так плохо?" Я молчала. Папа начал говорить, что неужели мне не жаль будет маленьких сестер? "Да, мне их будет жаль". -- "Ну вот что, -- сказал он, -- в институт я тебя не отдам, а отдам в гимназию -- и давно пора было это сделать, да все некогда... А потом я тебя познакомлю с очень интересными людьми, и тебе больше не будет времени скучать".
Отец исполнил свое обещание: во-первых, отдал меня в гимназию, а во-вторых, свез в дом своих друзей, барона и баронессы Ш. Это были исключительно культурные люди, он -- внук декабриста, она -- в родстве с известной оперной певицей Каменской. В их доме бывало все, что было интересного и значительного в Киеве, и, кроме того, множество молодежи, так как сыновьям Ш. было от 23 до 17 лет, старший только что женился на молоденькой, хорошенькой гимназисточке из бедной семьи, второй был женихом красавицы Лидии Павловны, которую за ее красоту прозвали Венера Павловна, а двое младших еще учились: один -- в гимназии, а другой -- в коллегии Галагана. В доме еще жили маленькие племянницы баронессы, гостили молодые девушки и подростки родственницы, и жизнь так и кипела.
У них был чудесный дом в огромном парке, который мы прозвали "Сказочный замок", убранный внутри не только богато, но с большим личным вкусом, что редко бывает в богатых домах, где предпочитают обыкновенно полагаться на усмотрение обойщиков и декораторов. Тут были и огромный музыкальный зал с двумя роялями и арфой, и прекрасная библиотека. Баронесса сумела меня приручить, и я быстро освоилась с молодежью. Бывала я там каждое воскресенье и по праздникам: у нас устраивались спектакли, ставили Островского, Мольера, делали инсценировки судебных разбирательств, что много после вошло в моду даже для публичных зрелищ, но тогда было новинкой, придуманной моим отцом. Например, мы разыграли весь процесс Хлестакова, со свидетелями, защитой и пр. Отец (так как в наших забавах часто принимали участие и взрослые) изображал председателя суда Врасского в гриме и парике. Красавец прокурор Резников играл роль судебного пристава, а защитником была я. Мне сшили адвокатский фрак, и я с папиным значком выступила в суде... Готовилась я тщательно и перечитала множество законов! Кроме того, мы издавали газету, и там мне было отведено много места. Мои первые произведения все напечатаны там. То, что я пишу стихи, уже было всем известно. Сначала я скрывала эту тайну от всех, даже от Володи, но раз выдала ее в припадке благородного негодования.
Отец устраивал у себя большой вечер и ужин по поводу юбилея его любимого Берне. Собралось много народу, между прочим, такие притягательные силы, как актер И.П. Киселевский (я и не предчувствовала тогда, что мне придется выступать с ним на одних подмостках), тонкий и интересный артист, любимец киевской публики, адвокат П.А. Андриевский, о котором я знала, что он "писатель", и пр., -- и вдруг отец заявил мне, что чтение я прослушать могу, но ужинать мне с большими нельзя, и отправил меня в детскую.