Одной рукой он обнял меня за плечи, а другой рубил воздух перед моим лицом:
– Если во Франции получите письмо или открытку от меня, где в третьей фразе говорится о здоровье сына, это значит, что рукопись я вам послал. Если письмо заканчивается упоминанием о Киеве, значит, у меня был обыск. Если в письме есть слово «дождь», то меня допрашивают в ГБ. Если увидишь три восклицательных знака, то рукопись надо печатать. Понимаешь?!
Я с перепугу засуетился, подожди, надо хоть как-то записать…
– Запоминай, ничего не пиши! – злился на мою бестолковость Гелий.
Когда будешь в Москве, внушал он возбуждённым шёпотом, увидишься с одним человеком, вот запомни телефон. Встретишься с ним в магазине, у вас обоих будут одинаковые целлофановые мешочки. Незаметно обменяйтесь ими в толпе. Сейчас я тебе дам мешочек, надо кое-что передать в Москву! Ты понял?
Катрин вновь возникла в дверном проёме. Истеричность поутихла, уступив громкоголосой декламации. С издевательским надрывом.
– Посмотрите на этого хрена старого! Это называется муж! Кому надо – берите бесплатно такого бездельника! Даром отдаю действующего мужика!
Я не мог понять, для кого весь этот дикий ор? Для меня? Для Некрасова? Для соседей ли, для свидетелей?
Было чудовищно неудобно.
Может, она пьяная?
– Не обращай внимания! – отрешенно бросил Гелий. – Это она для прослушек выступает.
Он ткнул пальцем в потолок, а я изумился – тут никакие прослушки не нужны, ревёт баба, как осёл перед случкой, на квартал разносится!
Гелий ещё что-то говорил, что-то объяснял, требовал повторить. Я ничего не мог взять в толк.
– Ты запомнил, запомнил? – шептал Гелий мне на ухо, целуя на прощанье. – Обними классика в Париже, скажи ему, что они скоро услышат об мне!
Мельком я взглянул на него. Выпученные от волнения полуслепые глаза, синюшние мешки под глазами, перекошенная улыбка, подрагивающая щека…
– Вам хорошо, вы все уезжаете! А мне оставаться с моим благоверным! А он к тому же и дурак! Возомнил себя борцом за правду!
Катрин вдруг замолчала. Гелий чуть подталкивал меня к выходу. Наверное, чтобы я не оглядывался, но я оглянулся. Хотел попрощаться и не осмелился.
Она стояла, тиская кисти рук, рыхлая и мятая, измождённая непоказной злобой и очень некрасивая…
Я помню, как, лёжа на диване и слушая Гелия, Некрасов подбодрял его и одобрял задуманную книгу. Без нажима, но советовал пока не печатать на Западе, погодить… Гелий же был полон рвения прогреметь, добиться известности, разоблачить кривду и злодеяния.
В начале мая 1974 года В.П. написал мне из Киева в Кривой Рог, что у Гелия всё неладно. Его донимают вызовами на допросы, а он там не выдерживает, кипит и уличает советскую власть в нарушении конституции. Гэбисты потирают руки от предвкушения…
«Он нервничает и раздражается. Помогает в этом деле и Катенька». «Дома у него бесконечное переругивание, Катрин если не пилит, то жалит».
Это именно она, Катрин, сделала последние годы жизни Гелия невыносимыми, бросила Гелия в самое страшное для него и безысходное время.
Кто рассудит?! Может, была она в чём-то права. Не бросаться же за безумцем в бездну, у неё было всё впереди, сына надо растить и самой прорастать…
Но зачем уже потом, через столько лет, продолжала она без устали чернить достойных людей? Мученика Гелия Снегирёва и изгнанника Виктора Некрасова?
Кто мне скажет?
Катрин недавно умерла в Киеве…
В брачных узах
Издание двухтомника Некрасова запретили в марте 1971 года. Набор рассыпали. Виктор Платонович опечалился до невозможности, хотя и хорохорился, мол, переживём, мы едали всё на свете, кроме шила и гвоздя!
И Некрасов начал непомерно нарушать известный рецепт долгой и счастливой жизни – не выпивать с кем попало!
Когда я, срочно приехавший, увидел всю эту кодлу местных алкашей и забулдыг в некрасовской квартире и среди них – Вику, который, как туарег, неделями избегал бани, я решил, что пора звонить маме – выкрои хоть пару недель и приезжай в Киев, здесь беда! Мама, слава богу, сумела быстро приехать, как приезжала всегда после смерти Зинаиды Николаевны, чтоб помочь выбраться из запоя… Иногда ей звонила домработница Ганя, иногда сам Вика, сейчас вот я.
Мама возилась с ним, ухаживала, отхаживала и обихаживала. В конце концов, когда она вышла на пенсию, окончательно переехала в Киев. А домработница Ганя уехала в свое село.
Расписались Галина Базий и Виктор Некрасов 4 января 1972 года, в загсе Ленинского района города Киева.
Ну и зажили супружеской четой…
Вика в брачных узах! Какой-то малоудачный каламбур, гуторили недоумённо в Киеве и Москве.
Ведь до этого он слыл вольной птахой, прожил свою холостяцкую жизнь, ни на кого не оглядываясь и, можно сказать, припеваючи и попиваючи. Делал что хотел, ездил куда хотел, уходил и приходил когда хотел, гулял с кем хотел и выпивал как хотел. Правда, будучи трезвым, любил и покой, и полежать на диване, и почитать, а иногда и пописáть.
Обожал компании, общения, прогулки, поездки. Со старыми и новыми друзьями, приятелями и знакомыми. Очень любил людей энергичных, лёгких на подъём, весёлых, любящих матюкнуться.
Сейчас бы психоаналитики сказали, что длительное безбрачие В.П. объясняется культом матери, что уменьшало его привязанность к женщинам. Кроме того, шутили мы, от женитьбы его долго спасало пристрастие к водке. Как бы то ни было, но запоздалое бракосочетание вытянуло его из страшного одиночества, которым он мучился после смерти Зинаиды Николаевны, и сгладило потрясение от разбежавшихся друзей. Аффективная сторона брака играла вторичную роль.
Столь экстравагантного зигзага в своей жизни – женитьбы – Некрасов как будто стеснялся.
Заметь, Витька, оправдывался В.П., все христианские мученики были холостяками. А апостол Павел прямо говорил, что тот, кто идёт под венец, поступает хорошо, но тот, кто этого не делает, – поступает ещё лучше. И я тоже прожил шестьдесят лет в гордом безбрачии. И теперь нам с Галкой предстоит найти целебную формулу – чередование одиночества и супружеского общения!
Хитрый Вольтер, знаменитый развратник, всем рассказывал, что брак будто бы делает человека добродетельным, мудрым и менее склонным к преступлениям! А холостяки живут якобы меньше потому, что курят и пьют.
– Поэтому, – посмеивался В.П., – я решил обрести добродетель и продлить жизнь, не отказываясь, однако, ни от курения, ни от выпивки!
Так вот, вошла тогда мама в квартиру писателя – запущенную, разорённую и пустынную: пропало много вещей, книги, серебряные столовые приборы, даже посуда… Вошла, как небом посланная!
Вежливейшая женщина, мама, скажу к её чести, сумела распугать, спровадить отвадить и выпроводить всех пьянчужек и шакалюг. И спасла Виктора Платоновича в тот мерзостный период невзгод и уныния!
Некрасов после её приезда чудесным образом встряхнулся. Пришёл в себя.
Но не забудем, что Виктор Платонович расписался с Галиной Викторовной, когда и ему, и ей было за шестьдесят. Когда мозаика из привычек, обрядов, капризов, закидонов, вкусов, синдромов и ритуалов полностью сложилась, как говорят в книгах, в многогранный и яркий характер знаменитого писателя.
И через некоторое время обнаружилась в семейной жизни крупная и неприятная закавыка. Несходство характеров! Точнее, весьма ощутимая разность.
Мама была человеком высокопорядочным, по-старорежимному воспитанным, начитанным и незлобивым. Меня очень любила, прощала всё и безмерно и неустанно всем нахваливала своего единственного и неповторимого!
Некрасов, трезвым, был тоже тонким и деликатным, но не желал этого показывать, стеснялся, полагаю. У него был своеобразный комплекс интеллигентного пай-мальчика, маменькина сыночка – он хотел казаться битым и огрубевшим в переделках мужиком.
Это подчёркивалось, например, постоянно широко расстёгнутым воротом рубашки, знаком наплевательства на хорошие манеры, бесшабашности и мужества. Напоминало молодость, юнгштурмовку, строительный институт, его полкового разведчика Ваню Фищенко. Кстати, решительный отказ писателя носить галстук очень раздражал светило украинской партийной драматургии Корнейчука, бесчисленного лауреата, обласканного властью, проныру галактического масштаба и официально почитавшуюся бездарность. Вначале шутливо, потом впадая в неистовство, он делал бесконечные замечания Некрасову на всех собраниях и заседаниях. Пока В.П. не нагрубил ему на людях, чем завоевал себе вечного и опаснейшего врага.
К слову сказать, и я любил ходить расхристанным, с незастегнутыми пуговицами чуть ли не до пупа. Может, это нас чуточку теснее сблизило, кто знает…
В Киеве я частенько встревал в их с мамой ссоры, старался сгладить мелкими шутками тягостные ситуации. Чувствуя себя при этом в дурацком положении и чертыхаясь от стыда. За благополучно улаженные распри и дрязги я получал в награду тайное восхищение Виктора Платоновича и изредка выслушивал укоры мамы, что так редко принимаю её сторону.
В ту пору и на всю дальнейшую жизнь и заслужил я некрасовскую характеристику «всё понимающего Витьки». Что было верхом признания у В.П., сравнимым разве что с «мировым парнем».
Через несколько лет многие шероховатости семейной жизни стёрлись, промахи и грубости быстрее прощались, и мои родители чаще стали умасливать друг друга уступками и улыбками. Жизнь смягчилась и устоялась…
Ну а пока что летом 1972 года они отправились в свадебное путешествие на теплоходе по Днепру. Не предупредив никого, чтобы не лезли с советами и не изощрялись в традиционных шуточках-прибауточках.
Жизнь как жизнь
Письмо от 6 апреля 1972 года:
«Выбивается прописка матери в Киеве. Требуют бесконечные справки с прошлого места жительства, мать нервничает».
В.П. тоже дёргается и теребит меня в письмах: «Сходи, достань, обаяй своей белозубой улыбкой, поскандаль, испугай голосом и кулаками. И поскорее!»
Ездили в Ленинград. «Мать ног под собой не чувствует, загонял её по Эрмитажам и достоевским местам». «Всё в общем идет хорошо, хотя я однажды сорвался, не ночевал дома и испортил всем настроение. Но теперь всё в порядке – отоспался и опять любим».
Последние недели безоблачной жизни, но уже в середине июня Некрасов собирается быть в Киеве, встречаться со своим «мудаком партследователем».
Письмо от 3 июня 1972 года, Ялта:
«Мать, конечно, в связи с этим не вылезает из волнений… Ох, уж эти мне нервишки… С нами милейшие наши Лунгины и ещё разные милые люди, в том числе Каплер, который ещё милее, чем в телевизоре».
Ходим в горы. Тоже есть своя прелесть», – снисходит В.П. Но сам главным образом «с раннего утра мощно пляжится». «Как всегда, ухожу подальше и предаюсь неге и истоме. Распластавшись на гальке. Погода лучше быть не может, тёплое и спокойное море». «Пейзаж напоминает рай. Кругом цветущие акации, кипарисы, розы, маки. На столике непреходящие букеты полевых (живых!) цветов». «По вечерам кино. Всякие. От “Кубанских казаков” до Жерара Филиппа, Габена и сногсшибательной кровавой “Погони”. Ходим все как на службу».
Я со своим семейством сидел в это время в Киеве – мама решила, что за квартирой надо присматривать, Вика с ней согласился. На квартиру никто не покушался, но вот гости, можно сказать, как и раньше, донимали. Главным образом иностранцы.
В Киеве было принято гордиться перед иностранными приезжими дореволюционным домом странной архитектуры, с башнями – «Замком Ричарда Львиное Сердце», как прозвал его Некрасов. По чёрной лестнице, неизвестно почему открытой для всех, можно было взобраться на крышу многоэтажного дома и замереть от великолепия открывающихся оттуда видов Киева и Днепра.
Перед этим иностранцы обязательно столбенели на площади Ленина – при виде наглядной агитации, потрясавшей их неподготовленные и доверчивые души. На щитах размером с теннисный корт в меру художественно были изображены разнополые люди, с громадными ручищами и квадратными подбородками, на фоне знамён и лозунгов. Тут же подвизался и Владимир Ильич Ленин, гренадёрского сложения лысеющий красавец с мощной шеей и мужественной бородкой. С кепкой в руке и в добротном пальто, распахнутом революционными ветрами.
Иностранные гости хватались за фотоаппараты, метались, ища точку съёмки, а мы с Викой не переставали шёпотом удивляться людской глупости. Что интересного в этих раскрашенных фанерных поверхностях?..
Однажды вечерком, обняв за плечи итальянского гостя, журналиста Дарио Стаффу, Виктор Платонович стоял в центре «Гастронома» на Крещатике. Громко рассуждая, как и чего бы нам ещё выпить.
Дарио очень прилично говорил по-русски, абсолютно грамотно ругался матом и отличался хорошо развитым алкогольным пристрастием. Через пять лет он будет гидом Некрасова по Северной Италии, Милану, Удино, Кортино д’Ампеццо. Они крепко подружатся, хотя В.П. к тому времени гораздо реже будет разделять с Дарио восторги опьянения…
Не успел я отвернуться вместе с итальянцем к прилавку, как В.П. заговорил с двумя типчиками при портфелях и галстуках. Один был писательским боссом Солдатенко, второй, видимо, тоже промышлял каким-то членством. Первый мягко корил Некрасова, дескать, почему тот не ходит на собрания. Вика отшучивался, говорил, что водка мешает, но собеседник оставался серьёзным. А его компаньон неодобрительным молчанием поддерживал шефа. Смотрел на Некрасова явно презрительно.
На улице я сказал об этом.
– И второй тоже! – согласно кивнул Вика.
– Это хорошие человеки или как, в рот тебя с проглотом и за щеку?! – встревожился итальянец.
– Средние! – ответил В.П. и увлек компанию к странному замку.
На крыше мы сели на парапет, выпили и уставились на чудесную панораму ночного Киева.
– Мамма миа! – восхищенно выдохнул гость.
С ним молча согласились – действительно красотища…
Некрасов с моей мамой поехали на недельку в Ленинград, остановились у друзей – Тамары Головановой и Нины Аль.
Письмо от 10 сентября 1972 года: «Господи, всё там было прекрасно, но закармливали нас в три шеи, особо напирая на пельмени».
Мама в приписке радовалась, что обошлось без возлияний и в журнале «Аврора» взяли статью о Твардовском. «Очень обидно, что нет денег, но, может быть, в Москве сумеем купить Вике обувку». А пока что Нина Аль одолжила им целых сто рублей, наверняка понимая, что безвозвратно. Купили на радостях внуку Вадику валенки.
На «Ленфильме» Виктор Платонович договорился, что будет писать сценарий, «непонятно только о чём».
– Мне дважды в жизни предлагали миллион! – как-то рассказывал на киевской кухне Некрасов. – И оба раза в кино – за сценарии.
Первый раз, когда экранизировали «Войну и мир».
– Разногласия возникли по поводу французов – я не хотел, чтобы их слишком уж очерняли.
Некрасова вызвали на студию, переговорили, поведали о миллионном гонораре, но сказали, что в трактовке французских персонажей с ним не согласны.
– Мы распрощались, фильм вышел благополучно без меня, и миллион мой пропал ни за чих!
Второй раз ему предложили миллион за циклопическую киноэпопею «Освобождение».
– Хорошо! – покладисто сказал В.П. – Но я напишу о войне всё, как было.
– Вы напишите не как было, а как надо! – ответили ему.
Сценарий написал Юрий Бондарев…
Письмо от 15 октября 1972 года: «У меня – без новостей. Очевидно, будут тянуть до обмена партбилетов. Из райкома не звонят. А я жажду трибуны! Этого они боятся больше всего…»
Пишет, что процесс его друга Семёна Глузмана начался 12 октября, закончится 20-го, поэтому В.П. не едет снова в Ленинград на киностудию, ждёт окончания суда. На судебные заседания никого не пускают…
«В восторге от фильма Стэнли Крамера “Благослови зверей и детей”, обязательно пойди, горячо рекомендую»…
Вдруг на тебе! Нас зовут в Киев на встречу Нового, 1973 года! Вика приглашает!
Трезво и по-семейному встретив с нами Новый год, Некрасов полетел в Сталинград. Выступил по телевидению. «Оттрепался вполне благополучно», – пишет мне 13 января 1973 года. Потом паломничество на Мамаев курган. Уже в подпитии, конечно, но тут уж сам бог велел.
Привез массу прекрасных фотографий, в том числе и на фоне Родины-матери, с поднятой рукой, как у скульптуры. Потом к писательской руке будет пририсован мечё и получится как бы композиция – зовущий на бой Некрасов с мечом, а сзади в морозной дымке Родина-мать, и тоже потрясает мечом. А в альбом будет вклеена бумажка: «Гор. ком. ВЛКСМ поручает Виктору Платоновичу Некрасову встать в почетный караул у Вечного огня города-героя Волгограда 13 января 1973 года в 14.30…»