— Ну! — поторопил он.
— Тут нукай не нукай, милый мой, — вздохнула она. — В субботу собиралась Аночка ко мне, прийти, не пришла. А в воскресенье, как услыхала я по радио… Ох, господи! (Она снова комочком платка размазала по морщинкам легко побежавшие слезы.) Кинулась я звонить в гостиницу. Насилу-насилу добилась. А мне словно спицей в ухо: гражданка Улина вчера утром выбыла!.. Так я и села, ни жива, ни мертва.
— Мало ли что выбыла! — неуверенно сказал Пастухов. — Уехала, может, куда еще…
Гликерия Федоровна обвела гостей вопрошающим взором.
— Неужто я дура, бог с тобой! Вся Москва говорит — в субботу поутру улетела в Брест. И в институте знают, и где только ни спрашивала…
Она прижала к губам платочек, на мгновенье отстранила его, со всхлипом вытолкнула из груди:
— Видно, уж никакой надежды!
Перед ужином она отказывалась говорить об Улиной — мешало волнение, и ее не расспрашивали. За столом, уже с середины рассказа, голос ее звучал громко. Все слушали. У Доростковой навертывались слезы. Ергаков порывался выпить, но Муза Ивановна блюстительно перехватывала его руку. Гривнин сидел напыжившийся, с пылающими веками. Ему очень хотелось утешить Гликерию Федоровну, и он наконец отыскал утешение:
— Но как можно винить себя в чем-нибудь, когда это… как гром (он с воплем затряс над головой руками), гром над нами всеми грянул!
— Грянул, я и крещусь! — слезно подхватила его вопль Гликерия Федоровна и правда меленько перекрестила грудь, как делала, по необоримой привычке, перед всяким своим выходом на сцену.
— Тетя Лика, а вы об Улиной у мужа ее не интересовались? — деловито спросил доктор. — Мужу, наверно, известно. Кто он у нее, актер?
— Он инженер, я знаю, — сказал Захар Григорьевич.
— Инженер в Сормове, — подтвердила Любовь Аркадьевна.
— Проснулись, родненькие! — сказала тетя Лика. — Давным-давно не в Сормове. Сколько лет как в Туле. Аночка прошедший сезон только из-за мужа и согласилась играть в Туле. Он там партработник какой-то…
Будто и не было слез, она обратилась с любопытством к Пастухову:
— Тоже ведь, как ты, саратовский, муж-то ее. Извеков. Не слыхал такого?
— Извеков? — переспросил Александр Владимирович. — Не помню, матушка, нет.
— Извеков… что-то как будто… — начал Гривнин и живо хлопнул себя ладонью по лбу. — Нет, не то!.. Но так же вот! Извеков… Ученик мой рассказывал, помню, одну историю. Там, кажется… в истории этой…
— Меня сегодня с одним твоим учеником в «Национале» познакомили. Славный этакий мордоворот, — сказал Пастухов.
— А по фамилии?
— Черт его… Зовут, по-моему, Иван. Да и с лица Иван!
— Рагозин? — вскрикнул Гривнин, весь задвигавшись от удовольствия. — Иван Рагозин! Мой, этот мой! Насчет физиономии ты это верно. Анфас у него округленный.
— Постой, постой, — говорил Пастухов, протягивая над столом руку и щелкая пальцами. — Что это за история, о которой ты… Погоди! Извеков! Да ведь это… Никанор! Какой же это Рагозин?..
Но распутать невразумительную путань с фамилиями не удалось.
Крикливые женские и мужские голоса долетели, из сада. Юлия Павловна выглянула в отворенное окно, сейчас же оборотилась к Мужу, испуганно шепнула:
— Шурик! — И, уже кидаясь к двери, на бегу досказала вслух: — Там драка.
Ергаков вскочил, броском навалился локтями на подоконник, высунувшись едва не наполовину в сад.
— Товарищи, товарищи! — позвал он в тревоге.
Все начали подниматься, шумно двигая стульями. Пастухов встал мешковато, одернулся, проговорил, неестественно отделяя слово от слова:
— Прошу, пожалуйста, оставаться на веранде! — И удалился картинным шагом.
5
Кухонная дверь стояла настежь. В маленьких сенях жались заплаканные женщины, не давая выйти на крыльцо Юлии Павловне, которая старалась заглянуть наружу и что-то требовательно бормотала.
Александр Владимирович молча протиснулся вперед, отстранив жену, и, спустившись на две ступени, оглядел свысока поле боя.
Шофер лимузина, темноволосый, устрашающе плечистый малый, возвышался между Веригиным и Тимофеем Нырковым, широко раздвинув руки, не пуская противников сойтись. Он удерживал Матвея, упирая ладонь в его грудь, а другой рукой легонько отталкивал петушившегося Ныркова.
Матвей белый и словно похудевший, с надвинутыми на злые глаза бровями, ненавистно следил за перекошенным лицом Ныркова. Было видно, что схватка остановлена, но не кончена, и шагни только в сторону усмиритель, как буяны сцепятся вновь.
Пастухов спустился еще на ступеньку и медленно возложил крестом на грудь руки, надеясь одною монументальностью позы всех призвать к порядку. Нырков ухватил его появленье, смекнул, что пора искать расплаты, вызывающе зажалобился:
— Насилье на мне произведено, Александр Владимирыч! Истребовать милицию надо! Товарищ шофер свидетель. Матвей удар мне нанес. В самое это место, сюда… — Он тер скулу, закрывая пятерней половину дергавшегося лица. — Протокол на него составить, на лиходея! Не шуточный удар! С ног сбил. За такие дела под суд!
Матвей повернулся ко всем спиною. Шофер, понимая, что свое дело выполнил, отошел прочь — руки за спину. Нырков понемногу сбавлял голос и придвигался поближе к хозяину.
Пастухов, довольный внушительным воздействием своего вида, сошел наконец с крылечного пьедестала на землю.
— Не похоже на вас, Матвей Ильич, — сказал он властно, но на низкой ноте, что звучало не столько выговором, сколько отеческим попреком.
— Но что такое произошло? — раздался сверху изумленный и вкрадчивый голосок.
Он бросил назад строгий взгляд. Женщины уже стояли на крыльце, и впереди всех — Юлия Павловна, как всегда, похорошевшая от волненья. Пастухов возвысил тон, давая почувствовать, что он один вправе рассудить дело как следует.
— Устраивать потасовки? Скандалить? Что это вам вздумалось?
— А чтобы этот сволочуга не ждал к нам своих немцев! — глухо ответил Матвей, опять с угрозой посматривая на Ныркова.
— То есть как своих? — успел спросить Пастухов, но Тимофей перекрыл его слова криком:
— А что я сказал? Свидетель у тебя есть?
— Дурак ты болтать при свидетелях! Мы тебя знаем!
Матвей сунул в пиджачный карман руку и так судорожно рванулся к Пастухову, что он невольно отступил и на крыльце ахнули женщины.
— Вот, — сказал Матвей, все еще тяжело переводя дыханье, и потряс выхваченной из кармана бумажкой. — Я ему показал повестку, он прочел и говорит… Вон у сторожки разговор был… Дурень, говорит, будешь, коли явишься. Пойдешь ты или не пойдешь в армию, все одно немцы фронт наш поломали. Добьют таких, как ты, придут, наведут порядок. Я спросил: фашистский порядок-то? Он мне: не знай какой, только самый для нас подходящий. Куда придут? И сюда, говорит, придут.
— Бреши больше! А кто слыхал? — опять крикнул Нырков.
— Скажи спасибо вон шоферу, а то я вытряс бы из тебя твоих немцев!
Пастухов взял у Матвея бумажку. Держа ее далеко от сощуренных глаз, прочитал, не спеша вернул и крепко утерся ладонью. С брезгливой миной он глянул на Ныркова.
— Ступайте к себе в сторожку.
— Я сам знаю, куда мне иттить! — запальчиво ответил Нырков, тряхнув головой на Матвея. — Клепать на меня? Я тебе это не спущу! Участковый разберет…
Он вздернул брючишки, с форсом сделал поворот и шибко засеменил к садовой калитке. Ему только посмотрели в затылок.
Внимание всех притягивал Веригин, осанкой и лицом выражавший свою полную, но возмущенную правоту. Шустро сбежала к нему по ступенькам; кубастенькая женщина с прилизанными на прямой пробор льняными волосами и крошечной головкой. Лишь теперь узнал в ней Пастухов жену Матвея, которую видел раз в жизни. За нею сошли вниз, кто был на крыльце. Из сеней показывались гости.
Юлия Павловна взблеснула россыпью своих ноготков, поправляя, впрочем нисколько не потревоженную, прическу.
— Как это было молчать, Матвей Ильич? — укоряюще спросила она. — Прямо нельзя поверить!
— Отчего нельзя? — сказал он грубовато.
— Но когда? Когда вы уходите? — продолжала она, все время рассматривая его жену, которая старалась приладить на мужнином пиджаке надорванный лацкан. — Надо было предупредить нас, чтобы мы знали.
— А я знал? Только что вот из города жена привезла повестку. Завтра являться.
— Как? — тихо выговорила Юлия Павловна, на миг замирая. — А мы?.. — вылетело у нее вдруг, но она оглянулась на Александра Владимировича, и он поправил ее:
— Мы что же, больше не увидимся разве?
— Это мне неизвестно, — уже спокойнее сказал Матвей и отстранил женины руки от своей груди. — Брось. Дома зашьешь. Сейчас поедем…
Он неторопливо осмотрел всех вокруг, увидел выжидающие, нацеленные на него взоры, прогладил кудерчатую свою голову и, точно скидывая с нее мешающую тяжень, махнул рукой.
— Теперь как военкомат — завтра меня в часть направит или — когда еще. (Он едва заметно, будто стесняясь, улыбнулся.) Вернее будет, пожалуй, проститься.
— Ах боже мой! — вздохнула Юлия Павловна, обеими руками обхватывая протянутую ей руку Веригина.
— Спасибо вам за все. Счастливо оставаться, сказал он чуть веселее и неожиданно расплылся в сияющей своей уверенной улыбке. — Придется вам, Юлия Павловна, с завтрашнего числа заступить мою должность. За руль пожалуйте.
Она с игривостью засмеялась.
— Ты как, Шурик, согласен положить мне веригинскую зарплату?
Пастухов, не отвечая на смех, сказал за нее, что хозяйка приглашает гостей в комнаты. Подошедшего проститься Матвея он подвел к соседям-дачникам, и сперва они, потом остальные гости уважительно трясли ему руку, желали, кто тише, кто громче, сякой удачи и, не торопясь, уходили в дом. Опять стала утирать глаза кулачком Гликерия Федоровна, и заразительная горечь добрых ее морщинок отозвалась на лицах других женщин: стряпуха пустила в ход подол передника, и у жены Матвея, ревниво косившей на плачущую молодую домработницу в модной юбке, полились слезы.
Отведя Матвея за угол дачи и не выпуская его локтя, Пастухов начал строго говорить:
— Я прошу мне писать. Где, как и что… Мы не должны терять связь. Если понадобится моя помощь, немедленно сообщи, чтоб я тебе мог…
Он вдруг понял, что впервые сказал Веригину «ты», и это мгновенно тронуло его самого. Показалось, настала минута вылиться чувствам, накопленным за годы службы шофера. Но только он произнес слова о верной службе, как защекотало в горле. Растроганный вконец, он прижал к плечу голову Матвея, на его по-мужски краткий поцелуй быстро ответил двумя в обе щеки, и пошел.
В коридорчике, соединявшем кухню с комнатами, он, натолкнулся на Ергакова.
— Кадры дерутся у тебя, а? — засмеялся Карп Романович, локтем пихнув Пастухова в бок. — Нехорошо, драматург! Воспитательная работа с личным составом запущена, а?
— Иди к черту! отрубил на ходу Пастухов.
У себя в кабинете он выдвинул средний ящик стола, отсчитал несколько билетов из бумажника. Ему бросился в глаза электрический фонарик рядом со стопкою книг. Он повертел его в ладони, зажег. Огонек засветился ярко. Он взглянул за окно: сумерки сгустились. Он опустил фонарик в карман, задвинул ящик, хотел идти. Но в ладони оставалось ощущение чего-то приятного, прохладного и удобного жалко было бы расстаться с таким фонариком. Подумав, он положил его на старое место, опять полез в стол, добавил из бумажника еще два билета к отсчитанным раньше.
Вернувшись и найдя коридорчик пустым, он позвал из кухни Матвея и, когда тот вошел, прикрыл за ним дверь, в темноте нащупал его руку и заставил зажать в кулаке деньги.
— Тут подъемные, — негромко сказал он. — За расчетом велите жене приехать к Юлии Павловне. И не забывайте, о чем договорились. Договорились? — спросил он, тронул Веригина за плечо и ушел в столовую.
Здесь было оживленно: гости переносили с веранды закуски, вина, приборы, ставя, где придется, не исключая рояля и кирпичного карниза над топкой камина. Хозяйка дирижировала суетой, но каждый делал, что получалось, и незаметно стол на веранде опустел, овалами, кружками расставились по комнате стулья, в затворенной двери щелкнул ключ.
Никто не садился. Пастухов с женою взялись разматывать шнуры оконных шторок. Это была черная бумага, накатанная на палки в размер рам. Когда шнуры были пущены, рулоны начали раскатываться, шурша и постреливая щелчками покоробленной на склейках бумаги. Сумрак комнаты мерно переливался в темноту. Все почему-то молчали. Занявший позицию у электрического выключателя Ергаков тихонько откашливался. Одна за другой палки стукнули о подоконники. Наступил мрак.
— Порядок, — сказал Ергаков, и в тот же миг вспыхнула под потолком люстра.
Все ослепленно огляделись, будто попали в иной мир и не знают, чего от него ждать.
— Кто-нибудь дайте мне вина, — на глубокой, дрогнувшей нотке попросила Доросткова.
Кругом задвигались, стали отыскивать свои бокалы, наливать, рассаживаться, перебрасываться одним-другим словечком, пока, странным образом, вновь не сделалось тихо.
Обводя взглядом комнату, ерзая на стуле, Гривнин несколько раз кряду повторял удивленный вопрос:
— Знаете, на что стало похоже? На что? Знаете? — И сам ответил, будто вычитывая по буковке: — Похоже на зиму…
Попробовали пошутить. Муза Ивановна, обмахиваясь веерком, требовала затопить камин. Юлия Павловна жаловалась, что, живя в деревне, возит дрова из города и в сарае — ни полена. Ергаков утешал — чего, дескать, тужить, когда в доме столько гривнинских ветел? Хватит протопить целую зиму! Даже Евгения Викторовна ужалила обожаемого своего de L'academie:
— О, я стала бы капиталист, если бы за его красивые деревья платили, сколько за дрова.
Александра Владимировича не только не забавляла болтовня, но она казалась ему унылой и была противна. Он не верил в возможность другого общего разговора, чем тот, который всплывал сам собою и которого хотели бы избежать, потому что пришли на званый ведер. Пастухов чувствовал — пир не получался.
— Никто не может угадать, что такое будет нынешняя зима, — сказал он, когда шутки оборвались паузой.
— Ты о войне? — с невинным любопытством спросила Юлия Павловна.
— Нет, о парижских модах… Кстати, их нынче контролируют гитлеровские обер-лейтенанты.
— Невероятно! — вспылил Гривнин.
— Что именно невероятно? Капитуляция модниц?
— Я эти дни хожу точно лунатик. Но вдруг очнусь и — хвать за голову! Как это мы дали себя обвести вокруг пальца?
— Наш милый доктор, — усмехнулся в ответ Пастухов, — передал мне разговор с одним виднейшим нашим штабистом. Доктор усомнился в пригодности наших мерзких дорог для современной войны. Штабист ответил, что доктор — ребенок, и успокоил его: если, заявил, на нас нападут, то мы совершенно готовы, чтобы пользоваться отличными дорогами противника… Правда, доктор?
Нелидов наклонил голову. Все заволновались, Пастухов участливо покивал доктору, с улыбкой заметил:
— Поэтому ты дерзнул пойти со мной на пари, бедняга! (Он помолчал.) Да. Люди, которые войну готовят, в какой-то момент отдаются в руки обстоятельств и не знают, куда эти обстоятельства их приведут… Войны никогда не наступают в заранее намеченные сроки.
— Это можно также прочитать в неглупых романах, — ввернул Ергаков.
— Но я не заимствую, — парировал Александр Владимирович, небрежно вложив в губы пациросу, и зажег спичку.
Раздумчиво, но с твердым убежденьем прозвучал голос Нелидова:
— Дело будущего — исследовать, объяснять, судить. Война идет, и мы должны думать только о победе.
— Только о нашей победе! — на шепоте повторила Доросткова с поднятой головой.
Пастухов швырнул догоравшую спичку в тарелку, пососал обожженный палец, медленно дотянулся до бокала, встал.
— За славу советского оружия… — проговорил он тихо, и за ним поднялись все и выпили молча.
Минута эта, как он ее воспринял, разомкнула настоящее чувство и привела с собою простоту искренности, которой недоставало вечеру.