Степан ничего не ответил, но домогаться прекратил на продолжительное время, потому что с войной все начало быстро меняться, и мало таких людей осталось, что сами не переменились бы к тому дню, когда жизнью завладела уже не воина, а революция.
Илья вернулся в Коржики к., исходу первого военного года, демобилизованный по ранению в ногу. Пришел он больным той самой, как он был убежден, неизвестной болезнью живота, от которой скончался батюшка. Жену он нашел тоже больной. Ее письмо к деверю было не столько материнским ухищрением, сколько чистой правдой: бедованье без мужа напримаяло ее, и пожила она с ним после его возвращения недолго.
Хоть и вдовец с двумя ребятишками, Илья считался бы неплохим женихом — в руках его было доброе ремесло. Но он хворал. Долго ли, коротко ль маяться с болящим, да вдруг овдоветь с чужими ребятами на горбу — на такую долю не польстится даже труженица без ропота и расчета.
Илье, однако, посчастливилось. Только было заговорили по избам, что он совсем разгоревался и пропадает без жены, как за него вышла двадцатилетняя Мавра Ивановна — с безустальными руками девушка соседней деревни, конечно, из бедной, многодетной семьи.
С мачехой этой и выросли Матвейка и Николка.
Ко дню свадьбы отца первенцу было годков шесть, младшему — четыре. Никакой особой любви к пасынкам Мавра не испытывала. Но она обладала благодатной чертой: неуменьем ссориться. Разногласия и неполадки словно бы веселили ее, — она отшучивалась от них с таким простодушием, что на ее язык никто не обижался, — был он не очень остер, а только весел.
Трудная жизнь чаще вырабатывает такие ладные характеры, чем жизнь без забот. У своего отца Мавра ходила за семерыми ребятишками, а тут их было двое. Отец платил за ее работу острасткой, а Илья Антоныч всякое выполненное дело одобрял. В тепле ее старания семья Веригина ожила, и сам хозяин, исподволь поправляясь, встал на ноги.
К Февральской революции Илья снова раздул в кузнице давно остывший горн. Опять поплыл по Коржикам знакомый звон ударов, и, когда весной поспела земля и мужики потянулись в поле и Веригин увидел их — на лошаденках, с боронами зубьями кверху, — на душе его стало так хорошо, будто это он звончатой своей наковальней выманил деревню скородить озимь.
3
Недалёко от Коржиков обреталось поместье, владельцы которого мало что заслужили, кроме худой о себе славы по округе. Перед Октябрем крестьяне сошлись в имении, чтобы сходом этим придать силу решенному между ними делу — отобрать землю в собственность ближних деревень.
Может, так все и произошло бы, как было задумано: собрались, поспорили, составили приговор — какому обществу сколько прирезать господских угодий, — и начали бы столбить землю. Но в разгар спора выскочила из дома ополоумевшая старая дева, родственница помещиков, оставленная в усадьбе за хозяйку, и принялась грозить мужикам на все лады и тюрьмой, и сумой, и страшным на том свете судилищем. Ее пробовали унять, она еще отчаяннее ярилась. Ее заперли в старый каретник.
Разговор об угодьях сразу отодвинулся на задний план, а на передний выплыла усадьба. Дележ ее оказался проще. Кто поозорнее — уж выносили из дома зеркала и стулья, кто похозяйственнее — заторопились на скотный двор и в сараи, кто поголоднее — в амбар и в погреб. Заскрипели пробои в косяках, звякнули оконные стекла. Охранительница барского богатства подняла в крестьянах подспудную ненависть, а следом пробудилось и озлобленье, и ревность друг к другу — кому что достанется, и молодечество — кто кого больше горазд на дерзость.
Так складывалось исстари, что в таких случаях один огонь вдосталь утишал бушеванье общего гнева, и без красного петуха не обошлось бы даже в этом тихом лесном углу. Молодежь уже принялась таскать солому и обкладывать ею каретник, как вдруг на усадьбу подоспел, прихрамывая, Илья Веригин.
На плечах его была старая походная шинель, и она словно мешала выветриться в нем решительности солдатского духа. Схватив вилы, он наскоро отвалил солому от каретника, остановился один против всех, спросил:
— Добро палить? Кому польза, если спалите?
Был он так смел, действуя вилами, и так хорошо разгадали белую его точечку в глазах, когда встретились с его взглядом, что в первый момент кругом стихло и у всех будто приостыли руки. В тишине этой расслышали неунимавшийся женский вопль в каретнике.
— Кого заперли?
Тут несколько голосов стали кричать на Илью:
— Кого надо, того заперли! — Стерву на свалку стащили! — Хайло заткнуть приживалке, чтоб не лаялась!
— Стойте, граждане, дайте сказать, — перекричал Илья. — Вы, видать, разума решились, что задумали живьем бабу жечь! А ну, кто там такая, дайте взглянуть.
Он подошел к воротам каретника, открыл один створ.
На него выскочила раскосмаченная старуха с янтарным гребнем, запутавшимся в длинной седой пряди. Левой рукой подтягивая лопнувший пояс юбки, а правой замахиваясь и тряся над головой, она двинулась на народ, продолжая в голос выкрикивать свои поношенья.
— Эка ты чудище! — воскликнул Илья и попятился перед ней с притворным испугом.
Тогда раздался смех, сначала негромкий, потом шумнее, пока внезапно кто-то не свистнул в пальцы. Точно придя в себя от этого неожиданного свиста, старая дева умолкла, осмотрелась и, что-то уразумев, рванулась в сторону и пошла к воротам усадьбы, подбирая юбку, все больше путаясь в ней и торопясь.
К Веригину приблизился, со скрещенными на груди руками, узколицый бородач, спросил неодобрительно:
— Что ж, Илья Антоныч, так ее и пустить?
Он выговорил это негромко, будто не желал обращать на себя внимание людей, хохотом провожавших барыню. Но как раз то, что не слышно было, о чем он сказал с таким неприязненным видом, привлекло к нему взгляды, и кто был ближе, стал прислушиваться.
— А на кой она тебе черт? — ответил Илья.
— Мне-то она ни к чему… — сказал бородач и не договорил, а только нахмурился.
— Пускай шагает на все стороны, — сказал Илья.
— Вон как, значит, мужики, а? Один Веригин за всех за нас желает распорядиться?
Многие уже сообразили, о чем разговор, и ждали, как ответит Илья.
— Распоряжаться я не собираюсь, а есть у меня два предложения, — с расстановочкой проговорил Илья. Улыбка показалась на его лице и сразу опять исчезла, — Одно предложение — оставить эту самую дворянку на семена…
Обернулись на распахнутые ворота. Дворянка уже вышла из усадьбы и, не озираясь, тем же спутанным шагом удалялась по дороге прямиком в поле.
— И верно, чего с такой юродки спросишь? — отозвался чей-то голос. — Не замай! Кому охота, отведёт под нее на задах грядку. Еще не всех покинула веселость, и молодежь опять рассмеялась.
— Теперь чего скажешь, слушаем, — помедлив, обратился к Илье бородач.
Веригин словно бы покрупнел, выпрямляясь, быстрой оглядкой отыскивая, на чью поддержку можно положиться. Часть людей продолжала в одиночку шнырять по службам усадьбы, выбегать на двор и снова исчезать. Часть толпилась вокруг спорщиков, поставив на землю вытащенные из дома и амбара вещи, держа под мышками кто пилу, кто хомут, кто набитый всякой всячиной мешок.
— Теперь, граждане, второе предложенье, — сказал Илья. — Усадьбу господскую отобрать на пользу крестьянского народа.
В ответ живо заговорили, что, мол, правильно, так и надо, пришла пора делить барские богатства, а помещиков — гнать с земли, чтобы и духу их больше никогда не было. Но Илья еще не кончил.
— Произведем конфискацию скота, орудий в полном порядке, через волость, граждане, чтобы на каждое общество пришлось, сколько требуется, каких машин или чего еще.
Пока он это объяснял, слушатели поприкусили языки, и одна за другой стали клониться головы ниже и ниже. У бородача откуда вдруг взялся и тонко зазвенел рассерженный голосок:
— Это через которую волость, Илья Антоныч, раздел предлагаешь? Это в которую тебя от Коржиков посылают?
— Ну и что, что посылают? Не меня одного. Какой быть волости, решит съезд крестьянских и батрацких депутатов.
— То-то и есть, депутатов! Чего захотелось! — торжествуя, перебил бородач. — То тебе волость, то депутаты! Опять же, есть такие, волостное земство желают оставить. Ну, оставят. Тогда ты — в земство, так, что ли? А волостное земство скажет, что, мол, пускай уездное утверждает. А в уездном земстве господа сидят. Так, мужики, говорю, справедливо?
— Ты не путай, — сказал Илья сурово. — Одно дело волостной съезд, другое — земство.
— Сам, брат, не путай. Нас не запутаешь! Он, мужики, господской линии подсобляет. Для того и дворянку выпустил из каретника. Жалко стало. На семена! Ему, видать, любо барское семя! Она теперь, сучье отродье, без передышки — в уезд, с доносом, — мужики, мол, со света сжили. А мы, дураки, ждать будем, пока Веригин депутатов соберет, вместе с помещиками решать, в которую нас каталажку вернее запрятать…
— Да я тебя… — крикнул Илья, заводя кулак за спину и хромоного шагнув.
— А тронь! — еще звонче залился его противник. — За меня народ иль за тебя?
Но уже никто больше не хотел слушать Илью с бородачом, — их оставили разбираться один на один. Каталажка, донос, господская линия — слова эти порхнули раз-другой в гуле голосов, а потом и стар и млад разбежались по двору, опасаясь упустить добро, еще не прибранное к рукам теми, кто не зевал. Да и сам бородач откостерил Илью напоследок и был таков.
4
Оборота, который произошел, Илья не мог ожидать. Для него раздел земли, конфискация усадьбы, как для всех, было тоже дело решенное. Он думал, что если переход помещичьих владений крестьянам будет совершен с одобренья волости, то такой переход сразу станет законным. Но само слово — закон — в умах крестьян еще означало неприкосновенность помещиков, ту самую господскую линию, в поддержке которой Илью обвинил бородач. Илья был поражен, что хитрым поворотом выставили его перед всеми как барского пособника. Но еще больше поразило его, что, несмотря на привычное уважение к нему крестьян, они послушали не его, а человека, которого никто никогда не уважал.
Бородача Тимофея Ныркова знал каждый, кто слушал его нападки на Веригина. Нырков любил водить дружбу с богатыми, сам всеми жилами тянулся к богатству и то впрягал себя в работу, как вол, то пропадал на станции, в городе, по ярмаркам — продавал, перекупал, выменивал что придется. За эту его страсть жилиться и рваться к любой выгоде богатые над ним посмеивались, а за то, что он к ним льнул, — бедные его чурались. Но Нырков умел угодить всякому человеку, и никто, пожалуй, не отстранился от него до вражды. С Веригиным у него не было никаких счетов. Нырков однажды и кузнецу порадел, задешево продав раздобытый на станции железный лом. Что же его толкнуло к стычке с Ильей?
Оставшись в одиночестве среди мечущихся по усадьбе людей и немного остудив свой пыл, Илья Антоныч понял, о ком хлопотал Нырков.
Растаскивая усадьбу, каждый про себя побаивался ответа, и пуще всех остерегался тот, кто рассчитывал больше других поживиться. Главным соблазном для всех был скот. Но уведи корову бедняк — дома у иного нет не только кормов, но и места, куда поставить скотину. Да мало — поставить. Скотину на первых порах надо укрыть так, чтобы — случись что — можно было бы ее умеючи сбыть и выйти чистым. С этим под силу справиться только хозяйству прочному, и кондовые хозяева обмозговали дело заранее: коней и крупный скот ставят у себя, а беднякам сподручнее будет забрать что помельче — свиней, овечек: прирежут, и концы в воду. Но только каждый должен был получить хоть по курице, ради полноты справедливости раздела и круговой поруки.
Об этой поруке Тимофей Нырков и хлопотал, чтобы предупредить несогласие, которым угрожало вмешательство Ильи, твердо уповая вместе с богатыми тоже увести к себе во двор подходящую скотинку.
Веригин, не сходя с места, раздумывал, и горько у него было на сердце. Каретник давно был отворен настежь, из него унесли сбрую, всякий ручной инструмент, выволокли и, зачем-то осматривая подреза, повалили набок легкие санки.
Эти подреза прошедшей зимой ставил Илья и, явившись за расчетом перед грозные очи той самой-дворянки, которую теперь освободил, выслушал от нее назидание насчет мужиков, будто только и норовящих сорвать поболе, дать помене. Веригин тогда ухмыльнулся, вспомнив это, известное ему с детских лет, поучение тех, кто умел сорвать ловчее, прочих.
Случилась тут у Ильи минута искушения, когда подвернулись ему на глаза кем-то оброненные у каретника клещи. Он поднял, попробовал, каковы они в руке — приемисты ли, осмотрел цевки. С такими цевками клещей у него не было. Он подумал, — все равно ничего на усадьбе не оставят, а инструмент нигде так не сгодится, как на кузнице. В тот момент крики нарушили его колебания: у скотного двора завязалась ссора. Он злобно швырнул клещи в каретник.
Скот был уже выведен из стойл, народ окружал его стеною. Веригин тоже не устоял перед тягой к этому главному месту действия и пошел, стараясь не слишком давать ногам волю.
Его трусцой обогнал мужичок, которого он не мог узнать, потому что лицо того закрывала объемистая кладь через плечо.
— Что, Илья Антоныч, — спросил мужичок счастливым голосом, — дележ, сказывают, тебе не по нутру?
— Дележ по нутру, да грабеж не по вкусу.
— Нос воротишь! — нараспев сказал мужичок, подправляя плечом свою кладь…
Долго потом помнил Илья, что за лютая тоска взяла его, когда он, поглядев, как набавил трусцы мужичок, плюнул ему вслед и вдруг повернул к себе восвояси. Помнил тоску, помнил одиночество, и сколько раз спросил себя — не глуп ли он, что не пошел заодно с другими, и сколько раз совесть ответила ему: хорошо, брат, что ты не поскользнулся.
Но и ему тоже попомнили его словцо — грабеж.
После происшествия в имении долго по деревням разносили слух, что Илья Веригин — за господ. Убеждение это разогрето было сильными хозяевами, укрепившимися в волости. Но когда спустя год создались комитеты бедноты и Веригин начал держать их сторону, его уже не называли иначе как комбедчик. Богатых из волости выгнали и тогда же заговорили, что, мол, Веригин для одного отвода глаз толковал, будто против грабежа, а на поверку, дескать, сам грабитель, коли подголосничает комбедам.
Однако до ссор с Ильей у односельцев не доходило, — позлословят, да и ладно. Кузнец — человек деревне нужный, какой расчет с ним ссориться, особенно если памятуешь, что умудряет бог слепца, а черт кузнеца, — не повернул бы так, что станет шеям еще мылче.
Сам Веригин, вел себя тоже небезоглядно. Мавра Ивановна однажды его остерегла:
— Смотри, Илья, перестанут мужики в кузню ходить, лихо будет. Комбед нам небось в закром гречи не засыпет.
Илья думал об этом не меньше жены. Мужики, которые злобились на комбеды, и в эти скудные времена давали кузнецу хоть изредка заработать. Не поладишь с ними — насидишься голодом. А неимущему чего не скуешь — все в долг.
Пока длилась гражданская война и больше всего деревню заботила хлебная разверстка, Илья говорил напрямик, что, мол, с богатых надо брать по-богатому. Потом наступила новая пора, пришло в Коржики слово — нэп, и слово это убавило смелости одним, понабавило другим.
Тимофей Нырков как-то посмеялся над Ильей:
— Ты на что рассчитываешь? Святцы перепишут? Нищих в отцы церкви посажают? Нет, брат, народ на твою булгахтерию не пойдет.
— А на твою пойдет? Землю господам назад отдать? — спросил Илья.
— Куда опять ворочаешь! Про господ вспомнил!
— Видать, сам ворочаешь. Я назад не тяну.
— Зачем назад? Мужики свое полное право уберегут.
— А Советы смотреть будут?
— А тебя кто кормит? Советы? Илья отмахнулся:
— Кому бог ума не дал, тому не прикуешь!..
Но отмахнуться от раздумок, одолевавших Илью, было не так просто, как от Тимофея Ныркова. Прикуешь ли, в самом деле, ум тому, у кого его нет? И годен ли для этого молот, которым ковал когда-то отец Ильи, кует ныне он сам и хочет, чтобы в будущем ковали его сыновья?