Варвара Михайловна перестает трещать на «ундервуде» и улыбается.
— Вы что?
— Так нельзя сказать, товарищ Чорбов.
— Как?
— Нельзя сказать: отчаливая, на судно произошло нападение.
— Пишите, как вам говорят! — кричит он изо всей силы. — Я знаю, что вы образованней меня! Сейчас мне не время брать уроки!
Она пишет дальше, не произнося ни звука, пишет день, другой, как заводской раскрашенный автомат, не замечая Родиона, совершенно не замечая его, так что это становится даже… оскорбительно.
И потом — черт побери! — через два дня Родион обнаруживает, что все бумаги, продиктованные им, имеют едва уловимые исправления, хотя точно выражают его мысль. Нет, это уже невыносимо, это перешло всякие границы, это…
— Послушайте, вы, — сжав зубы, цедит Родион, — как его… вы это бросьте!
— Что?
— Делать все по-своему.
У Варвары Михайловны страшно перепуганный вид. Просто никогда нельзя было поверить, что она так испугается!
— Я что-нибудь напутала?
— Нет. У вас получается не теми словами, в другом порядке… не так, как говорил я…
— Лучше или хуже?
Варвара Михайловна испугана, это бросается в глаза, и неприятно: ведь человек не совершил ничего предосудительного, за что же с него взыскивать? Но Родиона не обманешь, он прекрасно подметил за испугом ту самую улыбочку превосходства, которая возмущает и отталкивает его.
— Может, и лучше, — язвительно говорит он, — но зачем вы себя затрудняете?
Ага, он попал в цель! Варвара Михайловна видит, что ее коварство позорно разоблачено, и она переходит на откровенность. Она чуть-чуть приближает свое лицо к Родиону, давая понять, что при желании они могут быть друзьями, и открыто, без утайки и хитрости, смеется.
— Милый товарищ Чорбов, ведь для меня не составляют никакого труда эти маленькие исправления Я делаю их обычно во время диктовки…
Ну да, он так и знал, что она не упустит случая порисоваться перед ним своими талантами, чтобы больнее унизить его, чтобы еще раз подчеркнуть свое превосходство.
— Я вам уже говорил, чтобы вы придержали образованность при себе. А если она не дает вам покоя, то…
Родион вне себя. Он взбешен. Нужно наконец поставить эту барышню на место, заявив ей, что от комиссара Ничего не скроется, что ему все известно! И он, задыхаясь, продолжает:
— …то вы можете… как его… давать уроки по грамматике… помощнику каптенармуса Чупрыкову… по вечерам… на корме…
Тогда Варвара Михайловна оглушает Родиона взрывом хохота, так что он на секунду стоит в растерянности: что с ней? В уме ли она? Может быть, она предполагает, что комиссару флагманского судна неприятны ее глупые встречи с Чупрыковым? Подумаешь! Очень ему нужен Чупрыков! Впрочем, приглядеть за ним не мешает: что-то он чересчур расторопен и угодлив.
Но где слыхал Родион этот грудной, глубокий смех? Когда видел точь-в-точь такие же сверкающие полосы зубов? Черт знает что за дрянь лезет в голову, в то время как с минуты на минуту должны наступить события решающие, громадные и удивительные!
Родион, без сомнения, с легкостью выкинул бы все это из головы, если бы не случай около нефтянки, всполошивший его и сделавший назойливое воспоминание близким и плотски-живым.
Нефтянку встретили неожиданно. Странно, что она уцелела на пути отступления белых армий, что ее не сожгли рыскавшие повсюду шайки зеленых. Она стояла одиноко в дикой местности, но причалы и якоря были в порядке, как будто люди бросили баржу на часок и вот-вот должны были вернуться. К нефтянке подошли осторожно, сначала — на лодках, осмотрели, нашли немало нефти и решили пополнить пароходные запасы. Флагманское судно брало горючее последним.
Приборы и трубы для перекачки были повреждены, команда долго возилась с насосом, перемазалась, оборвалась, но свое взяла. На радостях, пока труба пофыркивала и поплевывала черной струей нефти, матросы на носу подняли возню. Один из них потешал команду борьбой с самим собою. Он заправски, по-цирковому хватал себя за шею, ставил на четвереньки, гнул и подминал плечи под голову, перевертывал себя на спину, снова вскакивал и опять кидал сам себя на пол. Кончил он тем, что повалился на смотанный кольцами канат и запихал себя головой в середину, высунув из каната ноги торчком вверх, словно из кадушки. Команда гоготала дружно.
Родион, бывший вместе с матросами на носу, заметил, как они вскидывали глаза на палубу и, точно подбодренные, принимались хохотать еще громче. Он посмотрел наверх.
На палубе, рядом с Шерингом, стояла Варвара Михайловна, облокотившись о балясину перилец и глядя вниз, на Родиона. Он увидел, что Шеринг смеялся, и подумал — как хорошо, что командующий флотилией развлекается заодно с матросами, — но не этот смех привлек его и собрал в одну горсть все его силы.
В жарком свете дня глаза и брови Варвары Михайловны казались еще темней, полосы точеных зубов — еще ярче. Смех ее — глубокий и мягкий — был отчетливо слышен в грохотавшем гоготе мужских глоток, и весь ее облик в эту минуту, на этом пароходе, высоко над головою Родиона, где-то на синем небе (выше нее Родиону видно было только небо), весь облик Варвары Михайловны представился ему таким невероятным и далеким, что он тотчас вспомнил ее, да, ее — молоденькую девушку в белом, как капитанский китель, платье, перегнувшуюся через перила палубы, над головой Родиона, точь-в-точь как теперь. Это была она, — да, да! — это она хохотала над тем, как Родион отмахивался от надоедливой мошкары, как он — разиня! — не докинул до пристани легости, — она, она!
Так вот откуда не дающая покоя неприязнь к самоуверенной манере ее держаться, к ее осанке, к деланной, презрительно-холодной ее речи! Вот откуда ненависть, — о! Родион злобно ненавидел Варвару Михайловну, — откуда ненависть к ее сильным пальцам, к взгляду, к невыносимо сверкающему рту, к ее спине, — нет! нельзя было без ярости подумать об ее спине, — когда она, с немного сжатыми лопатками, скрывается за дверью — а-а-а! Вот откуда неуемная, беспокойная боль, поразившая Родиона еще тогда, много лет назад. Он вспомнил теперь всю встречу до последнего момента, когда взбалмошная девчонка кивнула ему с извозчика и он пустил ей вслед напутственное словцо. Жалко, что он не закричал тогда посильнее, чтобы она хорошенько расслышала, чтобы словцо прилепилось к ней площадным клеймом. Потому что как смела она тогда насмехаться над ним, как смеет теперь, как смеет?! Ведь Родион давным-давно позабыл жестокую обиду, оставленную встречей, бередящую, волнующую боль, и вот опять, опять а-а-а! Поскорее бы наступил час, которого ждал Родион так долго, чтобы снова ни о чем не думать, чтобы ничего не хотеть, кроме главного, единственного и все навсегда разрешающего!
Этот час настал очень скоро: он пришел в ту же ночь.
Головное судно флотилии наскочило на мину и пошло ко дну. Взрыв был слышен на флагманском судне.
Ожидая приказа, флотилия стала.
На рассвете моторный катер и высадившиеся отряды пошли на разведку.
Противник сдавал позиции. Он начал избегать столкновений, и единственным звеном, соединявшим его с красными, были пожары. Он сжигал на своем пути все.
Течение приносило сверху обгорелые, черные остовы судов. Они взгромождались на отмели, и ветер высвистывал на их железных скелетах бесконечные песни. Местами суда скоплялись десятками, образовав на воде мрачное подобие испепеленного города — трехпалубные пароходы, дебаркадеры, буксиры и нефтянки По ночам приплывали горящие факелами баржи. Они врезывались в исковерканный и закопченный город, освещая железные ребра пароходных корпусов, раскидывая вокруг себя горящие головни и вихри кровавых искр, потом разламывались, с шипеньем и треском угасая в воде.
А сверху надвигались новые плавучие факелы, или дымящие, потухшие костры, или обуглившиеся костяки — целые караваны обгорелых мертвецов, безмолвные и неслышные в ровном шуме береговых лесов.
Иногда корпус сожженного судна срывало с отмели течением, но, двинувшись, он тут же натыкался на мину, и его остатки быстро проглатывала вода. На крутых поворотах реки фарватер перерезали цепные и бревенчатые заграждения, вылавливая и накопляя множество судовых обломков, и баррикады вырастали от берега к берегу, перегораживая путь.
Все это приходило в движение как будто без участия людей — пожары догорали и гасли, обломки летели на воздух, караваны обугленных судов плыли и перемещались, баррикады образовывались и пропадали — река сама вела свое хозяйство.
И — наконец — смертоносная лента огня выплыла из притока и разлилась по реке во всю ширину. Вода несла на себе пылающий огненный покров нефти, дымчато-синий при солнце, багровый ночами.
По флотилии был дан приказ отступать.
Флагманское судно пропустило мимо себя флот и пошло последним. Суда были готовы к бою, но они плавали только по воде, а не по огню, жертвы были бы теперь бесцельны, победа все равно была достигнута, пылавшая река позади флотилии давала сигнал об этой победе.
Тогда внезапно обнаружилась ловушка, которую все время ожидали: отступление было отрезано противником. Может быть, предстоявшее флотилии дело было простой случайностью; какие-нибудь горстки белых частей, разбитые и загнанные в тупик, в отчаянии решили поискать удачи и выпустить уцелевшие снаряды по судам противника. Но на судах никто не знал ни нападавших сил, ни вражеских планов, все ждали боя, были уверены, что он придет, и приняли его по первому выстрелу.
Выстрел раздался за холмом, на повороте реки, когда суда проходили открытыми берегами. Противник виден не был. За холмом взлетали голубые клубочки дыма размеренно, не очень часто, появляясь на одном и том же месте и лениво исчезая. Пристреливались из одного орудия, стараясь образовать поперек реки завесу, снаряды падали сначала на правый берег, потом — на левый, затем стали разрываться в воде. Все суда, кроме флагманского, без повреждений прошли через огонь и — выстроившись за поворотом — стали отвечать.
Шеринг наблюдал за боем с левого по ходу судна мостика. На правом стоял командир парохода. Все было обыденно, как в будничном рейсе, — бородатый лоцман щурился на воду из-за стекла своей будки, матрос на носу булькал шестом в воде (шли тихим ходом, с наметкой), из рубки вышла на палубу Варвара Михайловна, похожая на пассажирку первого класса, и комиссар судна — Родион Чорбов, обойдя плутонги и проверив прислугу на орудиях, стал неподалеку от мостика.
И вот пароход грузно дрогнул, точно на полном ходу вползая на каменистую косу. Левый мостик странно вздернулся одним боком вверх, и оглушающий, какой-то визгливый треск кинул на палубу гребень лучистых пенистых брызг.
Мостик был наполовину оторван, начищенная телефонная труба одиноко торчала на нем, перильца изогнулись. Шеринга на мостике не было.
Одно мгновение длилась на палубе неподвижная тишина. Потом Родион сорвался с места, подбежал к телефону и рванул звонок.
— Стоп! — закричал он в телефон, сильно прижав рот к рупору, почти ткнувшись в его горящую медь и в то же время сдирая с себя куртку. — Сработай назад! Самый тихий!
Он оторвался от телефона и бросил на пол куртку. Из рупора вылетел глухой ответ:
— Есть…
Так было в раннем детстве, на Волге, когда мальчишки и девчонки прыгали с плотов в воду, вниз головой. Они выкрикивали неизменную пустую скороговорку — шырну-мырну, где вымырну?! — наскоро, кое-как крестились (кстились — говорили они) и летели вниз, разрезая воду сложенными челночком руками.
Так случилось здесь…
Родион перешагнул через согнутые перила мостика, встал на его край, примяв ногами водосточный желобок, перекрестился и полетел в воду, держа перед собой вытянутые и сложенные вместе руки.
Если бы у него не перехватило в этот момент дыхания, он крикнул бы, наверное, памятное, детское — шырну-мырну, где вымырну?! — так быстро и бездумно кинулся он в воду, такая машинальная нечаянность была в том, что он перекрестился.
Варвара Михайловна бросилась на край мостика Она вцепилась в перила, сжав брови, напряженно разглядывая гладкую поверхность воды. Варвара Михайловна была бледна. Она покусывала губы. Она рвала и теребила исковерканную сетку перил. Она со злобой взглянула на палубу — верхняя команда ничего не делала! Варвара Михайловна бледнела все больше и больше, куда девались слепящие свежие краски ее лица? Она насилу удержала себя от крика.
Голова Родиона появилась над водой, видно было, как он дважды глубоко вздохнул и опять скрылся.
— Лодку! Спускайте лодку! — пронзительно закричала Варвара Михайловна, отыскивая глазами командира.
Но командир уже стоял на мостике, и на корме матросы громыхали блоками, и лодка тяжело плюхнулась в воду, и круглая, блестящая голова Родиона снова медленно вынырнула на поверхность, неподалеку от кормы.
Родион лег на спину, закрыв глаза и выставив из воды широко открытый рот, и вдруг на его груди появилось белое лицо Шеринга. Родион держал Шеринга, зажав в кулак его черные волосы, и почти без движения лежал под ним, в воде.
Когда Шеринга, подняв на пароход, привели в чувство и стало известно, что он невредим, Варвара Михайловна подошла к Родиону. Он стоял точно похудевший, с него лились ручьи, неуклюжесть его стала заметней и смешнее.
Лицо его нехорошо передернулось, как будто от неожиданной боли, ему неприятна была эта боль, и он не понимал ее. Варвара Михайловна глядела на него удивленно и боязливо. Заметив ее глаза, такие же новые и пугающие, как гримаса, которая искажала его лицо, Родион отвернулся к матросам.
— Главное — обидно, — сказал он, — если бы стόящий бой. А то небось замолчали, выдохлись!
Он тряхнул головой туда, откуда велся обстрел судов: там было тихо…
В этот день Варвара Михайловна, выйдя на палубу, услышала непонятный шум в каютах команды. Она спустилась вниз.
Около провиантской толпились матросы. Кто-то жалобно причитал, как-то неразборчиво выкрикивал ругательства, матросы гудели и лезли что-то смотреть к дверям провиантской. Варвару Михайловну пропустили вперед недружелюбно и холодно.
Она увидела Чупрыкова. Он стоял на коленках перед Родионом у порога провиантской, рядом с небольшим мешком, из которого высыпался на пол сахар.
— Перед истинным богом! — захлебываясь, причитал Витька, — Некуда было положить, провиантская, сами видите, битком, пачки полукрупки некуда сунуть, не то что! Да разве я, товарищ Чорбов, могу посметь на народное имущество? Да отсохни моя рука, да я скорей…
Родион глядел на Чупрыкова в упор, поводя, словно в раздумье, головой. В руке у него был зажат револьвер.
— Товарищ Чорбов! — вдруг громко позвала Варвара Михайловна. — Вас зовет товарищ Шеринг.
Она опустила глаза и пошла прочь. Перед ней расступились. Она слышала позади тяжелый шаг Родиона. На палубе, когда Родион подошел к рубке Шеринга, Варвара Михайловна сказала:
— Нет, нет! Ко мне.
Родион вошел в ее каюту и осмотрелся.
— Вы обманули? — глухо сказал он.
— Да.
Он молча глядел на нее. Она опять казалась ему неузнаваемой, как поутру, на корме, в ней не было ни капли возмущавшего его превосходства, она должна была о чем-то просить, умолять, и он усмехнулся:
— Ну?
— Я хочу просить вас… не трогать этого Чупрыкова… То есть не карать его… чересчур строго.
— Он кто вам?
— Никто, — сказала она, улыбнувшись. — Но я обязана ему…
— Чем? — поторопил Родион.
— Хотя бы тем, что вот… стою теперь рядом с вами.
Ага! Она опять начинает свою игру, она все еще уверена в своем обаянии, она…
— Чупрыков — вор, — резко говорит Родион.
— Он жалок и глуп.
— Он не так глуп.
— Послушайте, если Чупрыкова подержать под арестом… — начинает Варвара Михайловна глубоким, совсем тихим голосом и приближается к Родиону. Но он обрывает ее:
— Не вмешивайтесь в мои дела!
— Я прошу…
— Что значит… как его… прошу? Вы отвечаете за него?
Родион отчеканивает последние слова и вызывающе прищуривается на Варвару Михайловну.
— Да, отвечаю, — просто говорит она.
— А кто мне ответит за вас? — с торжествующей усмешкой и еще внушительнее расставляя слова, спрашивает Родион.
Конечно, ей нечего сказать! Она понимает свое бессилие. Ей остается одно: взяться за обычное, единственное свое оружие — показать Родиону, как горят темные ее глаза, какой здоровой, свежей краской залиты щеки, как сверкает приоткрытый рот и как дыхание колеблет сильные круглые плечи. Конечно! Вот она наклоняется к Родиону, чтобы придвинуть к нему свои волосы, чтобы волнующее тепло ее лица ближе коснулось его, чтобы перед его губами выговорить бессмысленные, неожиданные, мягкие слова: