Мне было больно видеть, как она мучается, и в то же время радостно сознавать, что есть на свете любовь такой силы и женщины такой веры и верности.
Заходя в барак, Анна отряхивала плащ, садилась рядом со мной на широкий вокзальный диван. В бровях и волосах её блестела дождевая пыль.
Анна брала у меня папиросу, долго крутила её, осторожно отщипывая с кончика лишний табак.
— Не мучайте себя так. Не надо. Прошу вас, — повторял я избитые слова утешения.
— Да. Да. Ветер какой сильный. Скажите, это далеко отсюда?
Она спрашивала уже много раз, и я много раз объяснял, что нет, не очень далеко. Утром можно будет достать катер, и к полудню будем на месте.
— Спасибо. Простите, что я так побеспокоила вас с этой поездкой. Погода плохая, осень. А вы…
— Не надо, Анна.
— Какие долгие гудки у паровозов. И зачем так долго гудеть. Уже все услышали, а он всё гудит и гудит.
— Когда Андрейка пойдёт в школу? В этом году?
— Андрейка? Летом он поедет в Артек. В Крым. Незадолго до войны мы были там. Солнце. Гудрон на шоссе мягкий, каблуки вязнут в нём. Дима говорил, что мои следы останутся там навсегда.
Анна смотрела мне в лицо, но, наверное, совсем не видела меня. В эту ночь она говорила со мной так, как может говорить женщина разве что со своей матерью. Я узнал о том, как они познакомились, как долго Дмитрий не решался сказать ей о своей любви, и Анна первая сказала ему, что любит. Ей тогда всего девятнадцать лет было, а ему двадцать два. Спустя год началась война.
— В последнюю ночь перед отъездом он спал. Очень устал накануне. А я не спала. Всё боялась пошевелиться. Его рука лежала у меня под головой. Я всё думала: «Только бы не было тревоги. Только бы не было». Тогда в Ленинграде часто бывали тревоги. Утром он уехал. На лестнице он поцеловал мне ладони. Раньше он никогда не делал этого. А когда шёл через двор, ни разу не оглянулся. Это был наш уговор — ему не оглядываться, мне не смотреть вслед.
Изредка Анна встряхивала головой, сдвигала брови и трогала меня за пуговицу шинели. В такие моменты я знал, что вот сейчас она замечает меня, понимает, что она не одна — я рядом. Губы у неё были чуть подкрашены. Я впервые заметил это и понял: она подкрасила губы не потому, что делала это всегда, не для того, чтобы казаться красивее. Она просто хотела скрыть следы переживания и тоски, не хотела привлекать внимания.
— Послушайте, — шёпотом говорила Анна, — ведь я его ждала. Ждала до самого вашего приезда. Как тяжело ждать так долго.
Она опять уходила на перрон. Слабая пружина плохо закрывала дверь. Ветер шевелил у моих ног окурки и переносил через высокий порог брызги. Дежурная железнодорожница прикрывала двери плотнее. Беззлобно ругалась: «Всё шляется тут взад и вперёд. И куда шляется — под дождь».
Я помнил последнюю просьбу Дмитрия. Я не сказал Анне правды о том, как он умер.
К утру дождь кончился. Туманная дымка над морем быстро редела. Вставало солнце. Слабо плескала зыбь, накатываясь на сваи причала. Перестук мотора подходящего катера был слышен ещё издалека.
Эстонец-рыбак в бахилах и рваной зюйдвестке, улыбаясь, помог Анне сойти в катер.
— В Хелму или Райни, отдыхающие? — весело спросил он. Я сказал, куда. Рыбак удивился. — Там никто не живёт, и подойти трудно: нет причала.
— Это очень нужно, — Анна говорила едва слышно и не смотрела на эстонца. — Сделайте.
Очевидно, он понял, что это не простая прихоть. Перестал улыбаться, кивнул. Вместе с ним я пошёл в маленькую рубку на корме катера. Анна осталась на палубе. Ветер откинул с её головы капюшон плаща, трепал волосы.
Я объяснил эстонцу, в чём дело, показал мысок с нависшей над морем скалой, за которым надо было подходить к острову.
— Хорошо. Всё сделаю. Идите к ней.
Анна была бледна. У глаз её лежали тени. За эти несколько дней она постарела, изменилась.
Море у горизонта тускло блестело. Это скользили по нему лучи низкого солнца. Волны подкидывали лёгкий катер, хлюпали. От винта за кормой летела пена.
Я говорил Анне, что там, за морем, Финляндия, Ханко — Красный Гангут. Там мы дрались среди гранитных скал и воды…
Я говорил всё это, чтобы как-то отвлечь её от тяжёлых мыслей. Анна кивала головой, придерживая спутанные волосы.
Катер коснулся гальки метрах в трёх от берега. Эстонец прошёл на нос катера, слез в воду, позвал Анну и на руках перенёс её на берег. Потом подтянул катер ближе. Я спрыгнул. Нависшая над водой скала, под которой мы тогда лежали, была правее нас. Скалу можно было обойти поверху или снизу. Я спросил Анну, как она хочет идти. Анна, не отвечая, стала подниматься по откосу между валунов. Я обогнал её. Я боялся, что могила может быть разрушена.
Но всё там оставалось так, как было. Жёлтая, лёгкая трава росла вокруг каски. Несколько стебельков торчали и из трещины в ней.
Эстонец снял зюйдвестку, что-то сказал по-своему.
Анна опустилась на колени, тронула каску рукой.
Травинки вокруг закачались.
Я ещё задержался в Ленинграде: хлопотал пенсию Андрейке. Анне не приходило в голову просить о ней раньше. И чтобы оградить её от бездушных вопросов, которые задают в канцелярии, этим делом занимался я.
А вечерами мы с Андрейкой ходили встречать Анну. Она кончала работу поздно. Мы поджидали в саду недалеко от завода, на котором она работала.
Вечерний морозец прихватывал слякоть и лужи тонкой коркой льда. Опавшие листья на газонах и дорожках поблёскивали инеем. Андрейка ворошил ногами листья и ходил по лужам. От разворошенной листвы поднимался чуть заметный пар. Ледок в лужах ломался. Следы от Андрейкиных галош заполняла чёрная, густая вода. Всё это ему нравилось.
Мне было очень хорошо с Андрейкой. Я чувствовал, как смягчается в его присутствии моя душа, очерствевшая и огрубевшая за долгие годы войны.
Так славно бывало тогда в саду. Тихо. Сумеречно. Промытое осенними дождями небо после заката покрывалось прозрачной сизой пеленой и темнело ровно и медленно. Древесные ветви рисовались на нём сперва чётко и явственно. Потом будто всё теснее переплетались между собой, и вот уже только тёмные купы обнажённых вершин дремали вокруг.
Приходила Анна. Я брал у неё сетку с кастрюльками и бутылкой — обед из заводской столовой и молоко. Крышки на кастрюльках звякали.
— Вы только тихонько, — говорила Анна.
Андрейка совал ей почерневший от заморозков георгин или пучок кленовых листьев. Анна приседала возле Андрейки на корточки, разглядывала его лицо, поправляла сбившуюся шапку, застёгивала пуговицы.
— Ты лучше сама себе волосы поправь, — обижался Андрейка. Я знал, что Анне хочется поцеловать его, но она почему-то стесняется меня. Анна покорно улыбалась сынишке, поправляла волосы, и мы шли домой.
Андрейка на ходу отряхивал Анне пальто: приседая, она пачкала его полы о землю. Когда мы переходили улицу, то брали Андрейку с обеих сторон за руки, и тогда мне казалось, что я держу за руку Анну.
Я ночевал у них в кухне на раскладушке. Подолгу не спалось. Я открывал форточку и курил. За окном шевелились облетевшие ветки лип. Из крана редкими каплями падала в раковину вода. Было слышно, как вздыхает во сне Анна и бормочет что-то Андрейка.
И однажды такой вот ночью я понял, что Анна дорога мне уже не только потому, что она жена Дмитрия, а просто тем, что она — Анна.
И я поторопился уехать. Мне казалось, что честность и долг перед памятью погибшего требуют этого. Я был уверен в том, что крепнущее во мне чувство к Анне оскорбит её — женщину, которая была и будет верна Дмитрию.
Когда прощались, Анна обняла и поцеловала меня. Это был спокойный, благодарный поцелуй. Но он надолго запомнился мне.
— Будьте счастливы, — сказала Анна и, наверное, по привычке к Андрейке поправила шарф у меня на шее. — Я очень хочу вам этого. Вы с Димой… — её губы дрогнули и припухли.
Андрей сопел и кусал крючок на вороте своего пальто.
Да. Вот так. А спустя два года Анна вышла замуж. Она написала мне большое письмо. Подробно рассказывала о муже, о том, что они давно знакомы, и Аркадий Михайлович очень помог ей во время войны, в конце блокады, когда Андрейка уже совсем умирал.
Я ничего не ответил Анне. Всё это произошло неожиданно быстро. И было мне тяжело и больно.
«Всего два года прошло, — думал я, — и вот вошёл в её жизнь другой человек». Ещё немного, и Анна забудет Дмитрия. Быть может, сейчас она не любит мужа. Просто «устраивает» свою жизнь. Но новое материнство привяжет её к нему. Она привыкнет к его рукам, к его заботам о ней. Она почувствует в нём ревность к её прошлому. Почувствует, что ему неприятно упоминание об этом прошлом. И чтобы угодить мужу, чтобы не нарушать мира и спокойствия в семье, будет реже возвращаться к мыслям о Дмитрии. И мне уже стало казаться, что и ждала она его столько времени не из сильного чувства к нему, а из врождённой честности и по инерции, по привычке, что ли. Мелькнула мысль, что, может, к лучшему то, что он умер. Как бы встретила Анна безногого калеку? Сколько выдержала бы с ним?
Забрался я тогда в самую глушь. Работал на выездных научных станциях в Караге, Олюторке, Апуке. Любовь к камчатской дикости у меня в крови. В девятисотом году дед с сахалинской каторги бежал в Приамурье. С тех пор осели мы на Востоке.
Работы было невпроворот. Всё рыбное хозяйство за время войны порушилось. Много тогда я работал, с азартом, со злостью.
А за Урал только этой весной выбрался. Послали в Ленинград в командировку. Большой это срок — семь лет, но многое там вспомнилось, в Ленинграде. Не сквозь дымку времён, не тускло, а как будто вчера всё это было: война, Ханко, Дмитрий, то, как чадила у него на груди шинель, как Анна сказала, что ждала его, ждала до самого моего приезда. Я решил зайти к ней, упрекнуть за поспешность, с которой она начала новую жизнь.
Они живут теперь в Автово, в квартире мужа Анны.
На мой звонок, как и в тот мой приезд, двери открыл Андрейка. Правда, называть его так, пожалуй, уже не следовало: он сильно вырос, а ручищи у него стали побольше моих.
Андрейка не узнал меня. Но когда я кинул ему пальто так, как сделал это тогда, да ещё сказал: «Смотри, не упади. Не запутайся в полах!» — то он узнал меня и засмеялся.
— Здравствуйте, дядя Федя.
Девочка лет трёх в синих длинных штанишках и красной кофточке встретила нас у порога комнаты.
— Это Леночка, — сказал Андрейка и подтолкнул её ко мне.
Леночка долго смотрела на меня. Губы её вдруг начали пухнуть. Совсем как у Анны, когда мы прощались. Она уцепилась за штанину Андрейки, всхлипнула, заплакала.
— Она всех чужих боится, — смущённо объяснил он и принялся неуклюже и трогательно утешать сестру. — Ну, чего ты? Ну, скажи дяде «здравствуйте», — но Леночка не захотела со мной здороваться.
И впервые я подумал, что мне не следовало приходить. Ну, если Анна забыла Дмитрия, то что может изменить мой приход? И что этот приход даст мне? Стало как-то нехорошо, неудобно.
В комнатах было уютно. Чувствовалось, что живут тут в достатке и поэтому могут тратить деньги на красивые вещи, дорогие книги.
Ни фотографий Дмитрия, ни других его следов не было видно.
Анна и Аркадий Михайлович ещё не возвращались с работы. Я сидел, ждал их, и мне делалось всё тяжелее и неудобней. Леночка по-прежнему дулась на меня, пряталась за стул и оттуда говорила: «Дядь-бяка, дядь-бяка». Андрейка хлопотал у телевизора и ни о чём меня не спрашивал. А когда я собрался с духом сам спросить его об отце, щёлкнул замок, и из передней загремело: «Андрюха, на выход!»
— Это папа, — сказал Андрейка и облегчённо улыбнулся. Ему, видно, тоже было как-то не по себе. — Папа всегда так кричит, когда раньше мамы домой приходит.
— Андрюха, бандит, долго я тебя ждать буду?
Андрейка вышел. Леночка, топая туфельками и раскачивая бант и фонтанчик волос на затылке, побежала за ним.
— Кто сидит в нашей избушке? Кто повесил это пальто на вешалку? Чей тут русский дух? — басил за дверями Аркадий Михайлович, и я слышал, как он снимает галоши.
Потом всё затихло. Только Леночка спрашивала: «Ты хорошо работал сегодня, папа? Папа, ты хорошо работал сегодня?»
Басистый голос очень подходил к внешнему облику Аркадия Михайловича, к его росту, широким плечам, грубоватому лицу и растрёпанной шевелюре, которую он всё пытался причесать и пригладить.
— Рад познакомиться с вами, — он, сильно встряхнув, пожал мне руку, и приглаженные волосы опять рассыпались на его голове. Не отводя глаз от моего лица, Аркадий Михайлович подтянул к себе стул и сел. Дочка всё не отставала от него, теребила за карман пиджака, спрашивала: «Ты сегодня как тигр работал, да, папа?»
Он дёрнул её за бант, помедлил.
— Нет. Сегодня нет. Андрюха, забери-ка пигалицу к себе, в ту комнату.
Аркадий Михайлович говорил и держался просто. Был он уже далеко не молод.
— Значит, это вы — друг его отца? — он кивнул вслед Андрейке.
— Нет. Просто встретились однажды. На фронте.
— Аня говорит, Андрей здорово похож на него. Как вы находите?
— Да. Нахожу.
— Я должен поблагодарить вас за заботу об Ане. За помощь ей.
— Ерунда, — перебил я. — Скажите лучше, как она сейчас?
— Всё хорошо сейчас. Дети здоровы. На работе у неё тоже всё в порядке. Словом — всё нормально, — он поправил галстук, сплёл в замок пальцы и похрустел ими.
Быть может, из-за этого его жеста, быть может, из-за интонации, с которой он говорил, мне показалось, что за словами «всё нормально» скрывается гордость его, Аркадия Михайловича, уверенность в том, что это он вернул Анне спокойствие, а может, даже и счастье. И я сказал то, что мне, наверное, не следовало говорить.
— Последние слова Дмитрия были об Анне. У него были ампутированы ноги. Гангрена. Он застрелил себя, чтобы не мешать мне, а самому не умереть в плену. Это один из самых сильных и честных людей, которых я встречал в жизни. Я не хочу, чтобы Анна забыла его. Понимаете, не хочу, потому что… Потому что нельзя таких забывать…
Аркадий Михайлович сжал перекладину на спинке стула и низко нагнулся ко мне. Он был взволнован, но сдерживал себя, старался держаться спокойнее.
— Вы зря горячитесь. Хотя я и понимаю вас. Я и сам знал, что Дмитрий был настоящим человеком. Анна не могла так любить плохого. Сейчас она привязалась ко мне, может, она и любит меня. Да. Любит. Ладно об этом. Скажите, вы и Анне хотите рассказать всё это… То, как он умер? Ещё раз ударить её?
Раздражение, которое вызывал у меня Аркадий Михайлович, теперь угасло. Я видел перед собой уже стареющего мужчину, с грубым и честным лицом. Взволнованного не за себя, а за Анну. Оберегающего её покой.
— Не знаю, — сказал я.
— Не надо. Можете думать обо мне всё, что вам угодно. Так много горя было у Ани. Зачем вам нужно видеть её, напоминать обо всём этом опять? — он прищурил покрасневшие глаза и, верно, досадуя на себя за слабость, тряхнул головой. — Я люблю Анну. Я понял всё, что вы хотели сказать. Но она… Нужно ли…
Он всё не мог найти нужного слова. Эта пауза была трудной для нас обоих.
— Анна скоро придёт, Аркадий Михайлович?
— С минуты на минуту.
— Вы скажете Андрейке, чтобы он молчал?
— Андрюха любит мать. Он всё поймёт.
В передней Аркадий Михайлович помог мне одеться. Мы опять пожали друг другу руки.
На лестнице, как всегда весной, пахло сыростью. Перила были влажными.
Я спускался вниз и всё не мог решить, правильно ли я делаю, что ухожу, не повидав Анну.
Наверху зачастили шаги. Кто-то быстро бежал по ступенькам и шумно спрыгивал на площадки. Это был Андрейка. Он догнал меня уже в подъезде. Пальто на нём было не застёгнуто, кепка зажата в руке.
— Дядя Федя, обождите! — он запыхался и часто облизывал губы. — Я слышал всё… Я провожу вас, можно?
— Конечно, идём… Андрей.
Темнело. Людей на улицах было мало. В окнах зданий зажигались первые огни.
Я сказал Андрейке, что очень боялся идти к ним. Боялся, что они совсем забыли отца. Но, кажется, это не так. Правда, мне непонятно, почему он, Андрейка, ничего не спрашивал у меня о нём.
— Ты можешь объяснить это?
— Мама теперь плачет редко, — не отвечая на вопрос, сказал Андрейка. Он надел кепку. Потом снял опять. — А когда она говорит, что ей очень грустно, я хожу с ней вместе гулять. Просто так. По улицам. И ей от этого лучше. И мама говорит, что очень хорошо то, что я есть. То есть, что я родился. Понимаете?