Андрей Вознесенский
40 лирических отступлений из поэмы "Треугольная груша"
М.: Советский писатель, 1962.
Будь лирическим наступлением,
преступление отступать!
А. Вознесенский
1959 год
От автора
Я работаю над большой сюжетной вещью. Она -- об "открытии Америки". В основу ее легли мои американские впечатления. Но в процессе работы воспоминания, жизнь, пейзажи России и Прибалтики врывались в повествование, отвлекали автора от магистрали сюжета.
"Открывались" совершенно иые предметы. В герои лезли березы, закаты, мотоциклы.
Поэма тонула как переполненный корабль. Параллельно с ней возник самостоятельный организм -- "поэмы лирических отступлений". Стихи перетасовывались произвольно, вне тематики и географии, как мысли в голове. Их автор и предлагает вниманию читателя.
Стихи имеют самостоятельную жизнь, характер. Иногда они помимо воли автора отказываются от грамматики. Иногда этого требует фантастический сюжет. Например, начинает говорить отрубленная голова. Тут уж не до знаков препинания! В других случаях мелодия требует раскованности, высоты, она бесконечна, как заключительная нота певца. Тогда ей опять мешают ограды из точек и запятых.
В сборник включены отрывки из дневников, газетных репортажей. Без них не представляю ни себя, ни поэзии.
Архитектурное
Ночной аэропорт в Нью-Йорке
Фасад
Автопортрет мой, реторта неона, апостол небесных ворот —
Аэропорт!
Брезжат дюралевые виражи,
Точно рентгентовский снимок души.
Как это страшно,
когда в тебе небо стоит
в тлеющих трасса
необыкновенных столиц! Каждые сутки
тебя наполняют, как шлюз,
звездные судьбы
грузчиков, шлюх.
В баре, как ангелы, гаснут твои алкоголики.
Ты им глаголишь!
Ты их, прибитых,
возвышаешь.
Ты им "П р и б ы т ь е"
возвещаешь!
Летное поле
Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес...
Пять "Каравелл"
ослепительно
сядут с небес!
Пять полуночниц шасси выпускают устало.
Где же шестая?
Видно, допрыгалась —
дрянь, аистенок, звезда!..
Электроплитками
пляшут под ней города.
Где она реет,
стонет, дурит?
И сигареткой
в тумане горит?..
Она прогноз не понимает.
Ее земля не принимает.
Интерьер
Худы прогнозы. И ты в ожидании бури,
Как в партизны, уходишь в свои вестибюли.
Дрыхнут правительства
в парах беспечных.
Тих, как провизор, им трассы пророчит диспетчер.
Мощное око взирает в иные мира.
Мойщики окон
слезят тебя, как мошкара,
Звездный десантник, хрустальное чудище,
Сладко, досадно
быть сыном будущего,
Где нет дураков
и вокзалов-тортов —
Одни поэты и аэропорты!
Стонет в аквариумном стекле
Небо,
приваренное к земле.
Конструкции
Аэропорт — озона и солнца
Аккредитованное посольство!
Сто поколений
не смели такого коснуться —
Преодоленья несущих конструкций.
Вместо каменных истуканов
Стынет стакан синевы —
без стакана.
Рядом с кассама-теремами
Он, точно газ,
антиматериален!
Бруклин — дурак, твердокаменный черт.
Памятник эры —
Аэропорт.
Вступительное
Еще вступительное
Обожаю
Твой пожар этажей, устремленных у окрестностям рая!
Я — борзая,
узнавшая гон наконец, я — борзая!
Я тебя догоню и породу твою распознаю.
По базарному дну
ты, как битница, дуешь босая!
Под брандспойтом шоссе мои уши кружились,
как мельницы,
По безбожной,
бейсбольной,
по бензоопасной Америке!
Кока-кола. Колокола.
Вот нелегкая занесла!
Ты, чертовски дразня, сквозь чертоги вела и задворки,
И на женщин глаза
отлетали, как будто затворы!
Мне на шею с витрин твои вещи дешевками вешались.
Но я д у ш у искал,
я турил их, забывши про вежливость.
Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом.
Синей лампой в подвале
плясала твоя негритянка!
Я был рядом почти, то ты зябко ушла от погони.
Ты прочти и прости,
если что в суматохе не понял...
Я на крыше, как гном, над нью-йоркской стою планировкой.
На мизинце моем
твое солнце — как божья коровка.
Стриптиз
В ревю
танцовщица раздевается, дуря...
Реву?..
Или режут мне глаза прожектора?
Шарф срывает, шаль срывает, мишуру.
Как сдирают с апельсина кожуру.
А в глазах тоска такая, как у птиц.
Этот танец называется "стриптиз".
Страшен танец. В баре лысины и свист,
Как пиявки
глазки пьяниц налились.
Этот рыжий, как обляпанный желтком,
Пневматическим исходит молотком!
Тот, как клоп, —
апоплексичен и страшон.
Апокалипсисом воет саксофон!
Проклинаю твой, Вселенная, масштаб,
Марсианское сиянье на мостах,
Проклинаю,
обожая и дивясь,
Проливная пляшет женщина под джаз!..
"Вы Америка?" — спрошу, как идиот.
Она сядет, папироску разомнет.
"Мальчик, — скажет, — ах, какой у вас акцент!
Закажите мне мартини и абсент".
Отступление в 17 век
Лобная баллада
Их величеством поразвлечься
Прет народ от Коломн и Клязьм.
"Из любовница —
контрразведчица
англо-шведско-немецко-греческая..."
Казнь!
Царь страшон: точно кляча, тощий,
Почерневший, как антрацит.
По лицу проносятся очи,
Как буксующая мотоцикл.
И когда голова с топорика
Подкатилась к носкам ботфорт,
Он берет ее
над топою,
Точно репу с красной ботвой!
Пальцы в щеки впились, как клещи,
Переносицею хрустя,
Кровь из горла на брюки хлещет.
Он целует ее в уста.
Только Красная площадь ахнет,
Тихим стоном оглушена:
"А-а-анхен!.."
Отвечает ему она:
"Мальчик мой государь великий
не судить мне твоей вины
но зачем твои руки липкие
солоны
баба я
вот и вся провинность
государства мои в устах
я дрожу брусничной кровиночкой
на державных твоих устах
в дни строительства и пожара
до малюсенькой ли любви?
ты целуешь меня Держава
твои губы в моей крови
перегаром борщом горохом
пахнет щедрый твой поцелуй
как ты любишь меня Эпоха
обожаю тебя
царуй!.."
Царь застыл — смурной, малохольный,
Царь взглянул с такой
меланхолией,
Что присел заграничный гость,
Будто вбитый по шляпку гвоздь.
Отступление для голоса и тамтама
Поют негры
Мы —
тамтамы гомеричные с глазами горемычными, клубимся,
как дымы, —
мы...
Вы —
белы, как холодильники, как марля карантинная,
безжизненно мертвы...
вы...
О чем мы поем вам, уважаемые джентльмены?
О
руках ваших из воска, как белая известка, о, как они
впечатались между плечей печальных, о, наших жен
печальных, как их позорно жгло —
о-о!
"Но-но!"
нас лупят, точно клячу, мы чаевые клянчим, на рингах и на
рынках у нас в глазах темно,
но,
когда ночами спим мы, мерцают наши спины, как звездное окно.
В нас,
боксерах, гладиаторах, как в черных радиаторах, или в пруду карась,
созвездья отражаются
торжественно и жалостно —
Медведица и Марс —
в нас...
Мы — негры, мы — поэты,
в нас плещутся планеты.
Так и лежим, как мешки, полные звездами и легендами...
Когда нас бьют ногами,
Пинают небосвод.
У вас под сапогами
Вселенная орет!
Нью-йоркская птица
На окно ко мне садится
в лунных вензелях
алюминиевая птица —
вместо тела
фюзеляж
и над ее шеей гайковой
как пламени язык
над гигантской зажигалкой
полыхает
женский
лик!
(В простынь капиталистическую
Завернувшись, спит мой друг.)
кто ты? бред кибернетический?
полуробот? полудух?
помесь королевы блюза
и летающего блюдца?
может ты душа Америки
уставшей от забав?
кто ты юная химера
с сигареткою в зубах?
но взирают не мигая
не отерши крем ночной
очи как на Мичигане
у одной
у нее такие газовые
под глазами синячки
птица что предсказываешь?
птица не солги!
что ты знаешь сообщаешь?
что-то странное извне
как в сосуде сообщающемся
подымается во мне
век атомный стонет в спальне...
(Я ору. И, матерясь,
Мой напарник, как ошпаренный,
Садится на матрас.)
Иронико-философское
Антимиры
Живет у нас сосед Букашкин,
Бухгалтер цвета промокашки,
Но, как воздушные шары,
Над ним горят
Антимиры!
И в них, магический как демон,
Вселенной правит, возлежит
Антибукашкин, академик,
И щупает Лоллобриджид.
Но грезятся Антибукашкину
Виденья цвета промокашки.
Да здравствуют Антимиры!
Фантасты — посреди муры.
Без глупых не было бы умных.
Оазисов — без Каракумов.
Нет женщин —
есть антимужчины.
В лесах ревут антимашины.
Есть соль земли. Есть сор земли.
Но сохнет сокол без змеи.
Люблю я критиков моих.
На шее одного из них,
Благоуханна и гола,
Сияет антиголова!
...Я сплю с окошками открытыми.
А где-то свищет звездопад.
И небоскребы
сталактитами
На брюхе глобуса висят.
И подо мной
вниз головой,
Вонщившись вилкой в шар земной,
Беспечный, милый мотылек,
Живешь ты,
мой антимирок!
Зачем среди ночной поры
Встречаются антимиры?
Зачем они вдвоем сидят
И в телевизоры глядят?
Им не понять и пары фраз.
Их первый раз — последний раз.
Сидят, забывши про бонтон.
Ведь будут мучиться потом.
И ушки красные горят,
Как будто бабочки сидят...
...Знакомый лектор мне вчера
Сказал: "Антимиры? — Мура!.."
Я сплю, ворочаюсь спросонок.
Наверно, прав научный хмырь.
Мой кот как радиоприемник
Зеленым глазом ловит мир.
Вечернее
Я сослан в себя
я — Михайловское
горят мои сосны смыкаются
в лице моем мутном как зеркало
смеркаются лоси и пергалы
природа в реке и во мне
и где-то еще — извне
три красные солнца горят
три рощи как стекла дрожат
три женщины брезжут в одной
как матрешки — одна в другой
одна меня любит смеется
другая в ней птицей бьется
а третья — та в уголок
забилась как уголек
она меня не простит
она еще отомстит
мне светит ее лицо
как со дна колодца — кольцо.
Гитара
Меж перца и малаг
под небом модных хижин
костлявый как бурдак
певец был юн и хищен
и огненной настурцией
робея и наглея
гитара как натурщица
лежела на коленях
она была смирней
чем в таинстве дикарь
и темный город в ней
гудел и затихал
а то как в реве цирка
вся не в своем уме —
горящим мотоциклом
носилась по стене!
мы — дети тех гитар
отважных и дрожащих
между подруг дражайших
неверных как янтарь
среди ночных фигур
ты губы морщишь едко
к ним как бикфордов шнур
крадется сигаретка
Бьют женщину
Бьют женщину. Блестит белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
Как белые прожектора!
Бьют женщину.
Так бьют рабынь.
Она в заплаканной красе
Срывает ручку, как рубильник,
Выбрасываясь
на шоссе!
И взвизгивали тормоза.
К ней подбегали, тормоша.
И волочили и лупили
Лицом по лугу и крапиве...
Подонок, как он бил подробно,
Стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие ребра
Ботинок, узкий, как утюг.