О, упоенье оккупанта,
Изыски деревенщины...
Сминая лунную купаву,
Бьют женщину.
Бьют женщину. Веками бьют,
Бьют юность. Бьет торжественно
Набата свадебного гуд.
Бьют женщину.
А от жаровен на щеках
Горящие затрещины?
Мещанство, быт — да еще как! —
Бьют женщину.
Но чист ее высокий свет,
Отважный и божественный.
Религий — нет,
знамений — нет.
Есть
Ж е н щ и н а!..
Она как озеро лежала
стояли очи как вода
и не ему принадлежала
как просека или звезда
и звезды по небу стучали
как дождь о черное стекло
и скатываясь
остужали
ее горячее чело.
Осень в Сигулде
Свисаю с вагонной площадки,
прощайте,
прощай, мое лето,
пора мне,
на даче стучат топорами,
мой дом забивают дощатый,
прощайте,
леса мои сбросили кроны,
пусты они и грустны,
как ящик с аккордеона,
а музыку — унесли,
мы — люди,
мы тоже порожни,
уходим мы,
так уж положено,
из стен,
матерей
и из женщин,
и этот порядок извечен,
прощай, моя мама,
у окон
ты станешь прозрачно, как кокон,
наверно, умаялась за день,
присядем,
друзья и враги, бывайте,
гуд бай,
из меня сейчас
со свистом вы выбегаете
и я ухожу из вас,
о родина, попрощаемся,
буду звезда, ветла,
не плачу, не попрошайка,
спасибо, жизнь, что была,
на стрельбищах в 10 баллов
я пробовал выбить 100,
спасибо, что ошибался,
но трижды спасибо, что
в прозрачные мои лопатки
вошла гениальность, как
в резиновую
перчатку
красный мужской кулак,
"Андрей Вознесенский" — будет,
побыть бы не словом, не бульдиком,
еще на щеке твоей душной —
"Андрюшкой",
спасибо, что в рощах осенних
ты встретилась, что-то спросила,
и пса волокла за ошейник,
а он упирался,
спасибо,
я ожил, спасибо за осень,
что ты меня мне объяснила,
хозяйка будила нас в восемь,
а в праздники сипло басила
пластинка блатного пошиба,
спасибо,
но вот ты уходишь, уходишь,
как поезд отходит, уходишь,
из пор моих полых уходишь,
мы врозь друг из друга уходим,
чем нам этот дом неугоден?
ты рядом и где-то далеко,
почти что у Владивостока,
я знаю, что мы повторимся
в друзьях и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот, —
природа боится пустот,
спасибо за сдутые кроны,
на смену придут миллионы,
за ваши законы — спасибо,
на женщина мчится по склонам,
как огненный лист за вагоном...
Спасите!
Отступления в виде монологов битников
Первый монолог
Лежу, бухой и эпохальный.
Постигаю Мичиган.
Как в губке, время набухает
В моих веснушчатых щеках.
В лице, лохматом, как берлога,
лежат озябшие зрачки.
Перебираю, как брелоки,
Прохожих, огоньки.
Ракетодромами гремя,
дождями атомными рея,
Плевало время на меня.
Плюю на время!
Политика? К чему валандаться?
Цивилизация душна.
Вхожу как в воду с аквалангом
В тебя, зеленая душа...
Мы — битники. Среди хулы
мы, как звериныши, волчата,
Скандалы точно кандалы
За нами с лязгом волочатся.
Когда мои джазисты ржут,
с опухшей рожей скомороха,
Вы думали — я шут?
Я — суд!
Я — Страшный суд. Молись, эпоха!
Мой демонизм — как динамит,
Созрев, тебя испепелит.
Второй монолог. Бунт машин
Э.Неизвестному
Бегите — в себя, на Гаити, в костелы, в клозеты, в Египты —
Бегите!
Нас темные, как Батыи,
Машины поработили.
В судах их клевреты наглые,
Из рюмок дуя бензин,
Вычисляют: кто это в Англии
Вел бунт против машин?
Бежим!..
А в ночь, поборовши робость,
Создателю своему
Кибернетический робот:
"Отдай, — говорит, — жену!
Имею слабость к брюнеткам, — говорит. — Люблю
на тридцати оборотах. Лучше по-хорошему уступите!.."
О хищные вещи века!
На душу наложено вето.
Мы в горы уходим и в бороды,
Ныряем голыми в воду,
Но реки мелеют, либо
В морях умирают рыбы...
Отженщин рольс-ройсы родятся...
Радиация!..
...Душа моя, мой звереныш,
Меж городских кулис
Щенком с обрывком веревки
Ты носишься и скулишь!
А время свистит красиво
Над огненным Теннесси,
Загадочное, как сирин
С дюралевыми шасси.
В эмигрантском ресторане
Сволочь? дымен, точно войлок.
Сволочь? бел, как альбинос.
Мою водку дует сволочь.
Сволочь? чавкает блином.
(Ресторанчик "Русский мишенька"
Говорили: не ходи.
В кадушке,
будто нищенка,
Березка в бигуди...
А за стойкой, как на ветке,
Угощают парочек.
В них вонзились табуретки,
Как булавки в бабочек!)
Враг мой? сволочь: отщепенец?
Ненавидя, пивом пенясь,
Что ты пялишься в упор?!
Сволочь? я не прокурор!
Двадцать лет сидят напротив,
Как экран, лицом горят.
Отступающие бродят.
И конвои в лагерях —
"немецких, английских, северно-
потом южноамериканских, вы понимаете,
Вознесенский?!.."
Посреди Вселенных сшибленных,
На маховиках судьбы
Блещут лунными подшипниками
Эти лагерные лбы.
"Нас крутили, молотили
Джазы, ливни, этажи...
Миллионы холодильников —
Ни души!.."
Ужас водкой дышим около:
"Вознесенский, вы откель?"
Он окает,
как охает.
О'кей!
За окошком марсианочки,
Так их мать...
А Окою осиянною
Ходит окунь — не поймать,
И торжественная тишь.
Тсс!..
И серебряно-черны
От ночной травы штаны...
"Роса там у нас, трава там у вас по колено.
Вознесенский, вы понимаете?
Из щетин его испитых,
Из трясины страшных век,
Как пытаемый из пыток,
Вырывался синий свет —
продирался ч е л о в е к!
По лицу леса шумели,
Шли дожди, пасли телят,
Вырывалось из туннеля,
Что он страшно потерял.
И отвесно над щекою
Плыли отсветы берез,
Плыли страшно и щекотно.
И не слизывал он слез.
И раздвинув рестораны,
Возле грязного стола,
Словно Суд,
светло и прямо,
М а-м а! —
Стала строгая страна,
Брови светлые свела.
Шляпки дам как накомарники,
Наркоманки кофий жрут...
"Майкл Орлов, лабай Камаринского!"
Жуть...
"М а-м а!" — стон над рестораном
под гармошки и тамтамы —
"М а-а..."
Были Миши, Маши, Мани --
стали Майклы, Марианны.
"М а-а..."
Они где-то в Алабаме
наземь падают ночами,
прогрызаются зубами —
к м а м е.
Рты измаранных, измаянных
сквозь неоны и вольфрамы —
"М а-а..."
А один из Бирмингама,
как теленок из тумана:
"Ма-а-а..."
...Гасят. Мы одни остались,
Лишь в углу мерцает старец,
Как отшельник Аввакум.
Он сосет рахат-лукум.
Сволочь очи подымает.
Человек к дверям шагает.
Встал.
Идет.
Не обернется.
Он вернется?
Вынужденное отступление
В Америке, пропахшей мраком,
камелией и аммиаком,
В отелях лунных, как олени,
по алюминиевым аллеям,
Пыхтя как будто тягачи,
За мною ходят стукачи —
17 лбов из ФБР,
Брр!..
Один — мордастый, как томат,
другой — галантно-нагловат,
И их главарь — горбат и хвор.
Кровавый глаз — как семафор.
Гостиницы имеют уши.
Как микрофон головка дуща,
И писсуар глядит на вас,
Как гипсовой богини глаз.
17 объективов щелкали,
17 раз в дверную щелку
Я вылетал, как домовой,
Сквозь линзу — книзу головой!
Живу. В гостиных речь веду.
Смеюсь остротам возле секса.
Лежат 17 Вознесенских
В кассетах, сейфах, как в аду.
Они с разинутыми ртами,
как лес с затекшими руками,
Как пленники в игре "замри!",
Застыли двойники мои.
Один застыл в зубах с лангустой.
Другой — в прыжке повис, как люстра.
А у того в руках вода,
Он не напьется никогда!
17 Вознесенских стонут,
они без голоса. Мой крик
Накручен на магнитофоны,
Как красный вырванный язык!
Я разворован, я разбросан,
меня таскают на допросы...
Давно я дома. Жив вполне.
Но как-то нет меня во мне.
А там, в заморских казематах,
шпионы в курточках шпинатных,
Как рентгенологи и филины,
Меня просматривают в фильме.
Один надулся, как моским.
Другой хрипит: "Дошел, москвич?!.."
Горбун мрачнее. Он молчит.
Багровый глаз его горит.
Невыносимо быть распятым,
до каждой родинки сквозя,
Когда в тебя от губ до пяток,
Как пули, всажены глаза!
И пальцы в ржваых заусенцах
по сердцу шаркают почти.
"Вам больно, мистер Вознесенский?"
Пусти, чудовище! Пусти.
Пусти, красавчик Квазимодо!
Душа горит, кровоточа
От пристальных очей "Свободы"
И нежных взоров стукача.
Отступление в виде мотогонок по вертикальной стене
Н. Андросовой
Заворачивая, манежа,
Свищет женщина по манежу!
Краги —
красные, как клешни.
Губы крашеные — грешны.
Мчит торпедой горизонтальною,
Хризантему заткнув за талию!
Ангел атомный, амазонка!
Щеки вдавлены, как воронка.
Мотоцикл над головой
Электрическою пилой.
Надоело жить вертикально.
Ах, дикарочка, дочь Икара...
Обыватели и весталки
Верткальны, как "ваньки-встаньки"
В этой взвившейся над зонтами,
Меж оваций, афиш, обид
Сущность женщины
горизонтальная
Мне мерещится и летит!
Ах, как кружит ее орбита.
Ах, как слезы белкам прибиты.
И тиранит ее Чингисхан —
Тренирующий Сингичан...
СИНГИЧАН: "Ну, а с ней, не мука?
Тоже трюк — по стене, как муха...
А вчера камеру проколола... Интриги.... Пойду
напишу по инстанции...
И царапается как конокрадка".
Я к ней вламываюсь в антракте.
"Научи, — говорю, —
горизонту..."
А она молчит, амазонка.
А она головой качает.
А ее еще трек качает.
А глаза полны такой —
горизонтальною
тоской!
Автоотступление
Ж.-П. Сартру
Я — семья
во мне как в спектре живут семь "я"
невыносимых как семь зверей
а самый синий
свистит в свирель!
а весной
мне снится
что я —
восьмой
Противостояние очей
Третий месяц ее хохот нарочит.
Третий месяц по ночам она кричит.
А над нею, как сиянье, голося,
вечерами
разражаются
Глаза!
Пол-лица ошеломленное стекло
вертикальными озерами зажгло.
... Ты худеешь. Ты не ходишь на завод,
ты их слушаешь,
как лунный садовод,
жизнь и больтвоя, как влага к облакам,
поднимается к наполненным зрачкам.
Говоришь: "Невыносима синева!
И разламывается голова!
Кто-то хищный и торжественно-чужой
свет зажег и поселился на постой..."
Ты грустишь — хохочут очи, как маньяк.
Говоришь — они к аварии манят.
Вместо слез —
иллюминированный взгляд.
"Симулирует", — соседи говорят.
Ходят люди, как глухие этажи.
Над одной горят глаза как витражи.
Сотни женщин их носили до тебя.
Сколько муки накопили для тебя!
Раз в столетие
касается
людей
это Противостояние Очей!..
...Возле моря отрешенно и отчаянно
бродит женщина, беременна очами.
Я под ними не бродил —
за них жизнью заплатил.
Футбольное
Левый крайний!
Самый тощий в душевой,
Самый страшный на штрафной,
Бито стекол — боже мой!
И гераней...
Нынче пулей меж тузов,
Блещет попкой из трусов
Левый крайний.