Полминуты так полминуты — таков приказ! Шоферы первых десяти самосвалов показались ему вполне надежными. Фамилии некоторых он уже знал. Движение должен был открыть совсем молодой, но уже прославленный шофер Дима Козырев, наездивший на строительстве пятьдесят тысяч километров. С ним минут пять разговаривал Березов.
Руководители ушли, и время потянулось еще медленнее. Солнце поднималось все выше. Толпы народа густели, растекались повсюду. Самосвалы уже вытянулись бесконечной чередой вдоль эстакады. Хвост колонны терялся вдали. На месте погрузки раздавался грохот, там все еще стояло пыльное облако, как от снарядных разрывов…
И внезапно на перемычке началось необычное оживление. Там забегали люди, зарычали моторы экскаваторов и бульдозеров. Толпы людей вдоль берегов и у плотины заволновались. Из радиорупора вырвался усиленный во много раз голос Карманова:
— Внимание! Приступить к вскрытию перемычки! Начать пропуск вод в отводящий канал!
Максиму со своего места было плохо видно, что делалось на перемычке. Он взобрался на самосвал и весь вытянулся от напряжения. Он видел, как ковши экскаваторов стали вгрызаться в песчаный вал перемычки и сокрушать ее. Комья грунта валились на сторону с глухим обвальным шумом и скрежетом. Но это показалось кому-то, может быть самому Карманову и Грачеву, недостаточным. Экскаваторы отступили, и посредине перемычки землю поднял мощный взрыв фугаса.
Вода из реки хлынула в проход, теперь уже сама размывая песок. Почуяв свободу, она устремилась к железобетонной плотине, быстро затопляя мощеное днище верхнего бьефа.
Ветерок донес до ушей Максима разноголосое «ура» многотысячной толпы. Реке был дан старт бега по новому руслу. Максима подхватила волна общего ликования…
Да полно! Что же такое с ним происходит? Почему он так волнуется? Может быть, и его жизнь повернула на новый путь? Он тоже готов подпрыгнуть и кричать «ура». А где же Славик? Он там, на перемычке. А Черемшанов? Славный долговязый Сашка! Поглядели бы сейчас на всех нас Лидия, отец, мать, Миша Бесхлебнов!
А вода, отведенная от старого русла, размывала последние преграды перемычки. Уже слышалась команда Карманова по радиорупору:
— Поднять шандоры донных отверстий в плотине!
И опять могучее «ура», сливающееся с шумом и плеском волн, огласило окрестность. Вода рванулась сначала под один поднятый шандор, потом под другой, под третий… Со стороны плотины докатился нарастающий, похожий на шум урагана рев падающей в котлован речной воды. Часть ее катилось теперь через железобетонную плотину, падала с высоты на водосбойные бетонные хребты, переваливалась через край, заливала днище нижнего бьефа. Люди неистово кричали. Мужчины махали фуражками, шляпами, женщины — платками, косынками. Многие бросали в шумящую, пенящуюся реку платок или букет цветов.
— Пошла! Пошла! — разносилось повсюду.
Шоферы вылезли из самосвалов, взобрались на крыши кабин и тоже махали кепками.
Максим забыл о времени, обо всем на свете. Перед ним сияла нежарким сентябрьским солнцем новая река. Она вела себя совсем не как пойманная в ловушку опасная проказница, а как вырвавшаяся на свободу многовековая пленница. Она по-весеннему шумела, швырялась волнами и радовалась вместе с людьми, давшими ей новую вольную дорогу.
Река теперь разветвилась на два рукава, и тот, что несся под эстакадой, под ногами Максима, все еще казался непокорным и враждебным — он ворчливо шумел, а тот, который отделился от главного русла и юркнул в отводящий канал, весело и звонко играл, плескался на солнце.
Максим наконец опомнился, взглянул на часы: приближалось время перекрытия прорана.
26
…Максим не сумел бы рассказать после, что он испытывал в ту минуту, когда первый самосвал комсомольца Димы Козырева ринулся к прорану. Максим был как во хмелю, во рту пересохло. Его мысли, внимание, чувства приковались только к этой первой минуте атаки на реку, к прорану, к настороженно шумящим внизу волнам, к нескончаемо растянувшейся колонне самосвалов.
Смеркалось — сентябрьский день недолог, — когда подали сигнал о начале перекрытия старого русла. Всюду зажглись огни. Эстакаду и проран осветили пронизывающие тьму насквозь лучи прожекторов. Вечер был теплый и тихий, как весной. Небо усеялось чистыми колеблющимися огоньками звезд. Свет их как бы отступил перед слепящими огнями стройки.
Едва только послышалась команда, за Димой Козыревым через небольшой промежуток последовали остальные водители, которым было назначено открыть движение. Поравнявшись с барьером на эстакаде, Козырев чуть осадил самосвал. Кузов машины уже запрокидывался назад, и груда камней в пять тонн шарахнула в проран с грохотом, подобным удару вешнего грома. Фонтан брызг вместе с пылью взвился высоко в звездное небо, обдал Максима и опорожненный самосвал. В лучах прожекторов заиграла, засветилась самоцветами радуга. Но Дима Козырев не медлил, на полном газу он уводил пятитонку прочь от прорана к месту погрузки.
Оглушенный грохотом камней и шумом вздыбившейся реки, Максим взглянул на часы. Дима Козырев сбросил груз точно за полминуты. От волнения Максима трясло словно в лихорадке. Но он не успел опомниться, как его потряс новый обвал, новый фонтан, еще более свирепый рев реки. Она билась внизу, как заарканенный зверь, бурлила, клокотала, шипела, швырялась брызгами.
Обвалы следовали один за другим, грохот и шум сливались в сплошной гул. Эстакада дрожала под наступающими самосвалами, под напором бушующих волн. Река ревела, бесновалась, кидалась на каменные глыбы, но уже не в силах была разметать их.
В первую минуту Максим не знал, куда лучше смотреть — то ли на клокотавшие внизу волны, то ли на движущиеся мимо самосвалы, то ли следить за правильным сбросом камней. Он оглох, отупел и не сразу пришел в себя настолько, чтобы спокойно руководить прохождением автоколонны и разгрузкой. Он то и дело глядел на часы, поэтому сначала забыл считать машины. Их прошло, может быть, десять, а возможно, и двадцать. Судя по времени, все как будто происходило так, как нужно.
Наконец Максим успокоился, стал засекать время, отмечать про себя каждый самосвал: «Полминуты… Двадцать пять секунд… Три четверти минуты… Минута…»
А грузовики шли и шли. Каменный гром грохотал беспрерывно, река вскидывалась как бешеная.
Карманов, Березов и Дрязгин стояли на диспетчерской вышке. С нее лился густой бело-синий свет прожектора прямо в проран. Вода под ним отсвечивала, как расплавленный металл. Толпы людей бесстрашно облепили берега. Они что-то победоносно кричали, махали руками, бросали в реку камни с таким видом, будто эти камешки могли запрудить ее. Люди ликовали еще больше, чем при вскрытии перемычки. Некоторые думали: реку не осилишь, не преградишь ее, текла она так тысячелетия и будет течь. Но теперь, видя, как все тяжелее вскипает она после каждого сброшенного в нее пятитонного груза, как все ниже становятся фонтаны и слабеют волны, люди начали убеждаться, что и здесь победит человек.
Шум реки становился все глуше, ровнее, а обвальные громы не прекращались, они следовали один за другим с равными промежутками.
Незаметно прошел час, другой. Самосвалы продолжали наступать. Начали действовать земснаряды. Темно-коричневая смесь песка и воды забила из широких, приподнятых над прораном труб-пульповодов. К камням, завалившим проран, присоединился и песок, плотно заиливающий каменную преграду.
Максим потерял счет минутам. Он изредка бросал взгляды на диспетчерскую вышку. Теперь там стоял один Дрязгин. Карманов, Березов и Грачев перешли на другой участок. Максим видел затянутую в плащ фигуру начальника строительного района и, хотя не мог различить его лица, догадывался: оно было по-прежнему мрачным.
Дрязгина не заражала общая радость. Он считал, что поддаваться сентиментальным чувствам в такую ответственную минуту было не только вредно, но и опасно — здесь все должны решать разум и воля.
А главное, он считал общее ликование праздным, преждевременным ж не всегда оправданным.
Командовал он автоконвейером зверски неумолимо, царя над всем, как грозный, разъяренный дух. Жесткий скрипучий голос его то и дело раздавался в репродукторе, усиленный динамиком настолько, что его не могли заглушить ни грохот камней, ни рев плененной реки.
— Восьмидесятый! Поживей разворачивайся! Ведь ты не черепаха!
— Окунев, не задерживайся! Сваливай и мотай дальше!
— Страхов, вы что, заснули?! Не видите — машина задержала ход. Протолкните ее сейчас же! Вы же за высокие темпы! — будто со звездного неба гремел голос.
Окрики Дрязгина резали по сердцу Максима как ножом. В упоении общим движением и трудовым победоносным шумом он мгновенно бросался к замешкавшемуся водителю, «проталкивал» машину, кричал до хрипоты, до натуги, от которой глаза готовы были выскочить из орбит.
— Медленно! Медленно! Темпы — мстительно ревел в репродукторе голос Дрязгина. — Что же это вы, Страхов?! Кричали, прыгали как стрекоза, а на поверку оказалось — пасуете?
Максим суетился, задыхался… Вот ужасно медленно ползет самосвал, газует больше, чем надо, ревет, как племенной бык весной. Из окошка кабины выглядывает красная, разгоряченная физиономия, нагловатая, ухмыляющаяся. Глаза блестят не совсем естественно. Ну конечно, хватил водитель ради праздника! Таких иногда встречал Максим на стройке и у ресторанной стойки: «Дайте двести с прицепом», то есть с поллитровой кружкой пива. А после — лихачевский заезд, авария…
В Максиме взъярилась злоба. Он прыгнул на подножку самосвала, рявкнул изо всех сил прямо в лунообразное багровое лицо водителя:
— Ты, гадюка! Вредитель! Что делаешь? Думаешь, я тебя не знаю?
Странные, выпученные глаза Максима, его ругань сразу подействовали.
Самосвал ускоряет движение, на него напирают другие. И все-таки не обошлось без задержки. При осаживании заднее колесо самосвала цепляется за стальную стойку, буксует… Максим в отчаянии: сейчас будет авария, пробка!
— Вперед! Подай вперед! — надрываясь кричит он.
Веселый водитель подает вперед, осаживает, опрокидывает кузов, и часть груза валится на эстакаду. Шоферы других машин выпрыгивают из кабин, готовые наброситься и растерзать виновника задержки, но того уже и след простыл. «Ах, анафема! Ах, гад!» — слышатся выкрики. Шоферы быстро расчищают завал, кляня своего собрата и снова тянется автоконвейер, опять Максим ведет счет времени по секундам…
А с высоты звездного неба гремит рокочущий бас, как глас разгневанного бога:
— Что? Прозевали?! Задержка пять минут. Так и запишем!
Потом тревога, злость на нерасторопных шоферов и на Дрязгина, который точно издевался над Максимом и мстил ему за юношескую самонадеянность, слились в душе его в чувство трудового напряжения. Он сам точно захмелел, как тот разухабистый водитель, и уже готов был в буйном порыве сокрушать и вновь возводить что угодно…
Упоение трудом проникало в кровь Максима, возбуждало и горячило его мозг, сердце. Он чувствовал себя богатырем. Ему казалось: он один движет эти самосвалы, валит тонны камней в проран, заставляет волны биться все тише, все смиреннее. Теперь звуки их напоминали то жалобные всхлипы, то стоны укрощенного, скованного цепями и придавленного каменным гнетом великана.
Шел четвертый час этого удивительного штурма. Воздух похолодел, звезды как будто поднялись выше и стали ярче. Они соперничали в яркости с огнями земли, устало вздыхающей под стальным напором машин и неукротимым натиском человека.
В третьем часу ночи над прораном прошел девятисотый самосвал, и река стихла навеки. Только доносились откуда-то снизу слабое журчание как будто отдаленного ручейка и усмиренное плескание.
Не стало слышно и разъяренной команды Дрязгина, он сошел с вышки.
Максим взглянул на часы — закрытие прорана продолжалось восемь часов двадцать минут. Тогда он опустился тут же, на мокрый и грязный настил эстакады, склонил на руки тяжелую голову, почувствовал непобедимую усталость и вместе с тем такую возвышающую гордость, какой никогда еще не испытывал.
Он точно стоял на высокой, озаренной звездами горе и смотрел вниз на маленького, слепо ползающего там человека. Этот человек был он сам, прежний, еще не знающий, в чем его сила. Теперь он глядел на него с высоты, с презрением и чувствовал себя победителем. Все, что делал он до приезда на стройку, о чем думал и на что надеялся в своем самодовольстве, представлялось ему теперь ничтожным.
И вся прошлая жизнь казалась ему пустой, обидно мелкой, лишенной всякого смысла. Радость и успокоение расслабили его тело, под тихим и теплым небом ему захотелось спать.
Могло случиться, он и заснул бы здесь, на помосте, или свалился от переутомления замертво, если бы не Дрязгин. Он подошел к Максиму, толкнул его в плечо, сердито сказал:
— Ну-с… заснули, молодой человек? Я так и знал… Вставайте же! Или вы ничего не соображаете? Проран перекрыт! По-ихнему вышло, черт их возьми! Но не щелкоперы, а народ выиграл крупную битву. Слышите? А с нас достаточно того, что мы поработали с вами честно. Теперь вижу: и вы кое-чего стоите. Да не раскисайте же, молодой человек!
Максим медленно приходил в себя. Прожектор потух, сквозь предрассветную мглу тускло светили звезды. Внизу теперь уже сонно плескалась усмиренная, перекрытая река, да где-то вдали замирал рев последнего самосвала.
27
В Москве в доме Страховых жили своими интересами и заботами. Там происходили свои перемены.
Для Гордея Петровича месяцы после раскрытия в его системе крупных злоупотреблений были очень тревожными. Он почти перестал бывать дома, ездил с одного заседания на другое, участвовал в комиссиях, помогал распутывать грязные нити, Страхов совсем извелся, сердечные приступы несколько раз сваливали его тут же, в служебном кабинете, и он, запершись на ключ, посасывал валидол и, скрипя зубами от ярости и сердечной боли, отлеживался на диване… Такой уж он был человек — не хотел показывать никому, что дело Бражинского так больно его ударило. Многое он скрывал и от Валентины Марковны: дома ничего не знали ни о частых вызовах в прокуратуру, ни о тягучих беседах со следователями, ни о сердечных приступах.
Слушание дела Бражинского назначили на первую половину сентября; на нем Гордею Петровичу пришлось выступать в роли свидетеля. Суд продолжался восемь дней. В последний вечер, когда объявили приговор, Страхов приехал домой необычно рано, задолго до полуночи. Валентина Марковна испугалась: лицо мужа — землисто-желтое, на лбу блестел пот, но глаза смотрели торжествующе. Гордей Петрович поманил за собой жену, тяжелой походкой прошагал в свой кабинет и, войдя, тотчас же лег на диван.
— Ну вот, Валюша, главное, кажется, кончилось, — облегченно вздохнул он.
— Тебе плохо? — заволновалась Валентина Марковна. — Может быть, вызвать «скорую помощь»?
— Не надо. Надоели эти… с сумками и шприцами, — отмахнулся Гордей Петрович. — Обойдусь. Ты слушай… Бражинский получил восемь лет с конфискацией имущества, его дружки осуждены на разные сроки. Нелегко досталась эта победа. Следы были так запутаны, что следствие могло затянуться на полгода. Но я насел… Два месяца копались в делах. Работали три эксперта, две комиссии. — Страхов зажмурился. Облизав сухие серые губы, попросил: — Дай валидол…
Валентина Марковна дала таблетку, взяла мужнину влажную руку, нащупала пульс.
— Я многое не говорил тебе, — вновь начал Гордей Петрович. — Так бывает. Выгребаешь грязь и сам в ней запачкаешься. Но моя роль в разоблачении этой сволочи доказана. И все-таки… Я чувствую… хм… какая-то тень легла и на мое имя… Дело обсуждалось в партийных инстанциях и в министерстве. Пришлось доказывать, что к хищениям Бражинского я не имею никакого отношения. Нашлись такие, что готовы были обвинить в ротозействе, в либеральном отношении к жуликам.
Валентина Марковна вздохнула:
— Что ж теперь? Тебя снимут?
— Не снимут… — Страхов передохнул, пожевал губами.
Валентина Марковна вытирала платочком глаза. Гордей Петрович строго предупредил: