— Что с вами, Страхов? Вы нездоровы? Ну конечно, устали… Столько трудиться над проектом. Ничего, время есть — отдохнете.
Максим сел за столик, взял ручку. Ах, если бы не было в комнате декана! Вообще, если бы не было никого, перед кем нужно держать — ответ за свои поступки и испытывать острые уколы совести. В ушах еще звучали мягкие, обезволивающие уговоры матери. Рука дрожала, но он, думая о том, что за дверью его ждут товарищи, что сегодня он скажет Лидии о своем решении, написал:
«Прошу направить меня на работу в Степновск…»
8
Максим вышел из кабинета декана, его обступили молодые инженеры.
— Выбрал путевку в жизнь? Далеко? — беря Максима под руку, спросил толстый, розовощекий Бутузов, в очках в тонкой золотой оправе, с маленькими овальными стеклами, как у Добролюбова на известном портрете.
Максим теперь уже без смущения оглядел лица товарищей, ответил, что дал согласие ехать в Степновскую область.
— Солидно, солидно… — Это было у Бутузова любимым словом похвалы. — Ну, а я — на дикий берег Иртыша. Два было места, и одно я оккупировал… «Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали…» — нарочито козлиным голосом пропел Бутузов, надувая румяные, пухлые щеки.
— Одобряю и поздравляю, — сказал Черемшанов Максиму.
— С чем? — недружелюбно спросил Страхов.
Улыбка Саши по-прежнему была ему неприятна.
— Ладно. Без поздравлений, — вмешался Славик. — Будем на работе поздравлять с успехами. А кое-кого, может быть, проводим со слезами обратно.
— Ты о ком? — с притворным недоумением спросил Черемшанов и опять взглянул на Максима.
— Есть тут такие, — загадочно ответил Стрепетов. — Больше — девчонки. Одна даже расплакалась: не хотела в Красноярск от маменьки уезжать…
«О девчонках говорят, а подразумевают меня», — подумал Максим, и ему стало не по себе: что — если этот самый Аржанов, приятель их семьи, по просьбе матери уже звонил директору института?
«Ладно. Теперь уже ничего не изменишь. Заявление подано», — утешал себя Максим, но чувствовал: в глубине души еще сохранилась надежда остаться в Москве.
— Ты куда теперь? — спросил Славик.
— Домой, — ответил Максим.
— Уговор: готовиться к отъезду всем вместе. Действия координировать, — сказал Славик.
— До отъезда еще далеко.
— Но надо многое продумать. Может быть, помочь кое в чем друг другу.
— Обязательно, — подтвердил Черемшанов. — Если решили вместе, значит, вместе до конца…
— Приходи вечером, — пригласил Максима Славик. — Лидия будет у нас.
Максим опешил: что это значит? Ведь он уговорился ехать с ней вечером на Ленинские горы. Неужели она все еще продолжает свою «игру в прятки»?
«И это теперь, когда предстоит разлука! — с негодованием подумал он. — Ладно же. Кланяться не буду».
Он хмуро кивнул Славику, Бутузову и Саше, торопливо направился по лестнице вниз, к выходу. На площадке третьего этажа ему встретилась знакомая студентка. Он как бы мимоходом спросил у нее, не видела ли она Лидию, и та ответила:
— Она сдала нынче последний экзамен и ушла домой.
В Максиме зашевелились недобрые подозрения. Он готов был тотчас же ехать к Нечаевым, но тут же гордо решил: «Поеду вечером, как договорились».
В вестибюле его остановил секретарь комитета комсомола Федор Ломакин. Максим побаивался его после одного случая, когда разбиралось на комсомольском собрании персональное дело студента пятого курса Юрия Колганова.
Юрию ставились в вину неблаговидное поведение, частые кутежи в ресторане, непосещение лекций. Участие в компании Колганова приписали и Максиму — одно время он и в самом деле подружился с Юркой и зачастил в веселые места. Стоял вопрос об исключении Юрия из комсомола и из института, но решение об исключении было заменено в райкоме строгим выговором с предупреждением. Колганова оставили и в комсомоле и в институте, а Максиму объявили выговор.
Он тогда же порвал с компанией Колганова. Этому помогла возникшая вскоре дружба со Славиком Стрепетовым и Черемшановым, а главное — знакомство с Лидией. Но Федор Ломакин не переставал относиться к нему подозрительно и нет-нет да и напоминал на собраниях о былых дурных связях. Это очень злило Максима.
— Поздравляю с окончанием, Страхов. Куда едешь? — спросил Ломакин. Толстые стекла очков делали его карие, влажно поблескивающие глаза огромными.
— В Ковыльную. Уже подал заявление.
— Отлично. Только ты погоди от института отрываться. Мы еще с учета тебя не снимали, — сухо предупредил Ломакин. — Ты еще должен волейбольный матч с командой педагогического сыграть.
Смуглое, всегда утомленное, с желтыми пятнами на впалых щеках от чрезмерного курения лицо комсомольского секретаря казалось излишне суровым. Но Максим знал: за этой суровостью в глубине глаз, спрятанных за толстыми, как автомобильные фары, стеклами очков, скрывалась чуткая душа Феди.
Случалось, профессор за какие-нибудь промашки в ответах не хотел принимать у студента зачет, прогонял его. Тогда студент шел к Ломакину, заверял его, что через неделю-полторы будет готов к зачету. Ломакин тут же требовал от студента честного слова, что тот не подведет его, шел к декану, и в конце концов профессор соглашался принять зачет.
Но в отзывчивом сердце Феди гнездилась и фанатическая страсть к осуждению даже за самые ничтожные проступки и отступления от высоких принципов комсомола. Тут Федя был беспощаден. На заседаниях бюро и на собраниях он разражался по адресу провинившихся гневными тирадами и формулировками, вроде «товарища (имярек) захлестнула мелкобуржуазная стихия», и такими определениями, как «мелкобуржуазный анархизм», «индивидуализм», «эгоцентризм» и прочее.
— Сыграешь с педагогами? — спросил Ломакин, пронизывая Максима стеклянным блеском громадных очков.
— Сыграю, — решил напоследок ни в чем не перечить Ломакину Максим.
— Гляди не подведи. Как настроение? — сверкающие зрачки Феди так и впились в лицо Максима.
— Нормальное.
— Заходи в комитет, поговорим.
«Сейчас напомнит о дружбе с Колгановым», — подумал Максим, но Ломакин не напомнил.
— Зайду, — пообещал Максим.
Ломакин тряхнул его руку, побежал на второй этаж, перескакивая длинными худыми ногами сразу через две ступеньки.
9
Не торопясь шел Максим по людной улице.
День был жаркий. Горячий, напитанный бензиновой гарью воздух, шуршание автомобильных шин по асфальту, торопливая сутолока, сложные запахи, бьющие из раскрытых дверей магазинов, сияние витрин действовали на Максима возбуждающе. Московские улицы как бы втягивали его в себя, они были для него родной стихией и ничуть не тяготили, а только подстегивали его молодую энергию. С детства дышал он воздухом столицы и не мог представить себе своего существования без шума ее улиц, без автомобильной гари и стремительных потоков спешащих людей.
Максим задумался: «Каково будет там, на месте работы, где-то в глухой степи или в селе?» Он не представлял себе ясно, где это будет, удастся ли ему скоро привыкнуть к новой обстановке и забыть многие удобства Москвы.
И опять надежда на избавление от необходимости куда-то ехать закралась в его душу.
Он все-таки не выдержал и поехал к Нечаевым. И до этого он не раз бывал у них запросто, как товарищ Лидии по институту. По-видимому, так и смотрели на эти посещения ее отец и мать.
Михаил Платонович Нечаев работал билетным кассиром на Киевском вокзале. Максим видел его не часто. Сутулый, с бледным морщинистым лицом и тонкими, плотно сжатыми губами, в неизменной железнодорожной тужурке, он всегда встречал его хмурым взглядом бесцветных, скучноватых глаз и всегда одной и той же короткой фразой: «Проходите, молодой человек». И Максим норовил пройти поскорее в скромно обставленную коморку Лидии. Там они, разговаривая вполголоса, почти шепотом, работали над лекциями, читали вслух, чертили…
Атмосфера строгости и трудолюбия царила в семье Нечаевых. Мать Лидии, Серафима Ивановна, высокая, моложавая на вид женщина, с такими же светлыми, как у дочери, но уже начавшими блекнуть глазами, казалась менее строгой. Она тоже служила в каком-то учреждении, по ее словам для того, чтобы прибавлять к скромной зарплате мужа и свою долю и тем самым облегчить воспитание единственной дочери.
Максим иногда робел под ее умным, внимательным взглядом, при одном звуке ее ровного, словно прохладного голоса. Ему казалось: Серафима Ивановна хотя и не мешала им, но не переставала следить за ними, прислушиваться к каждому их слову.
Как часто Максим, засидевшись у Лидии допоздна, сознавал, что должен уйти. Этого требовали какая-то особенная выжидающая тишина в соседней комнате, чуть слышные недовольные вздохи Серафимы Ивановны. Но он не мог побороть в себе желания посидеть еще хотя бы минутку и засиживался у Нечаевых лишний час-другой…
И вот Максим заметил: Михаил Платонович и Серафима Ивановна стали встречать его холодно. Это произошло вскоре после памятного свидания в Нескучном саду. Только бдительный взор любящей матери мог подметить перемену в отношениях молодых людей. Они стали как будто прятать что-то от стариков и чаще сидели в комнате молча или начинали загадочно шептаться. Для Серафимы Ивановны наступили дни материнской ревности и подозрений.
Однажды вечером, войдя в прихожую, Максим услышал, как Михаил Платонович тихо сказал дочери: «Опять явился твой франт. Встречай».
От неожиданности Максим растерялся и остановился в прихожей. Уши его горели, точно их надрали чьи-то сердитые руки. Он едва сдержал негодование. Он — франт? Почему?
Он хотел тотчас же уйти, но выбежала Лидия и удержала его. Он ничего не сказал ей, но по выражению его лица она поняла — он слышал нелюбезные слова отца. В тот вечер их беседа не клеилась. Максим скоро ушел, дав клятву не приходить больше к Нечаевым, и… прибежал на другой же день.
…Сейчас он стоял перед знакомой дверью в нерешительности. Сердце его сильно билось, когда он нажимал кнопку звонка.
Лидия оказалась дома. Она вышла смущенная, словно испуганная чем-то.
— Ты, Макс? — удивленно спросила она и заколебалась, впускать его или не впускать. Но тут же добавила, отворачивая зарумянившееся лицо: — Входи. Я одна. Мама и папа на работе.
Максим обрадовался: как хорошо — он и Лидия смогут побыть вдвоем, не чувствуя сковывающего надзора. Войдя в комнату, он пристально заглянул девушке в глаза, сказал:
— Мы же договорились нынче ехать на Ленинские горы, а ты обещала вечером быть у Стрепетовых. В чем дело?
Лидия кокетливо улыбнулась:
— А я знала — ты и так придешь к Славику. Не все ли равно, где встретиться. Мне обязательно нужно вечером быть у Гали.
— Неправда. Ты просто хитришь…
Она обиженно поджала губы, подняла на него невинные глаза:
— А что, собственно, произошло? Зачем эти подозрения?
Максим пожал плечами, склонил голову.
— А я ничего… Приехал поздравить тебя с окончанием экзаменов и переходом на пятый курс. Потом… потом я хотел сказать, что подал заявление… Поеду в Степновскую область.
Лидия потупила взгляд и сразу поникла. Губы ее задрожали, длинные пальцы быстро теребили кончик перекинутой на грудь полурасплетенной косы.
— Что с тобой? Что случилось? — спросил Максим и ближе придвинулся к ней. — Ну что? Что?
— Ничего… — Она отвернулась, кусая губы.
— Нет. Ты что-то скрываешь… Лида…
— Оставь. Я ничего не скрываю…
Пожалуй, она была права: стыд и страх перед какой-то новой опасностью отражались в ее глазах.
Она стояла совсем близко от него, склонив голову; пушистая коса ее отсвечивала, как ржаная солома на солнце, раковинка уха теплилась, пронизанная светом, перед самыми его глазами. Домашний ситцевый сарафан — розовый, с белыми горошинами — не скрывал ее загорелых, по-девичьи узких, еще хранивших угловатость плеч.
Она казалась теперь Максиму не такой, как прежде, — сильной, уверенной, имеющей загадочную власть над ним, а слабой и беззащитной. Он взял ее руку и вдруг почувствовал, что рука ее дрожит, такая же слабая и безвольная…
Тогда он, подчиняясь какой-то властной силе, смело притянул ее к себе, словно беря под защиту. Она пыталась вывернуться, уперлась руками в его плечи.
— Не надо, Макс, не надо, — испуганно прошептала она. — Вот видишь… Ну зачем это? Как хорошо было без этого…
Она как будто собиралась оттолкнуть его, может быть даже ударить. Но он поцеловал ее в губы раз-другой, неловко и быстро. Она резко оттолкнула его:
— Не смей! Пусти руки…
— Лида, я люблю тебя, — тяжело дыша, проговорил Максим.
Он стоял перед ней, бледный, растерянный, виновато опустив руки. Она осторожно приблизилась к нему, бережно поправила на его шее галстук, пригладила растрепавшиеся волосы, сказала с ласковым укором:
— Разве так можно? Ты совсем сошел с ума…
— Ничего я не сошел. Я люблю тебя… — мрачно повторил Максим.
Она тихонько засмеялась:
— Правда?
Максим молчал. Лидия взяла его за руку, усадила на диван, села рядом. Он повиновался, смотрел на нее покорными глазами.
Она вздохнула:
— Ты знаешь, что тебе теперь нельзя приходить к нам, как прежде.
Он удивленно взглянул на нее.
— Да, да… То ты приходил как товарищ, студент, как друг, а теперь…
— Но почему же? — недоуменно спросил Максим. — Что изменилось?
— Многое. Мама сегодня выговаривала мне. Так нельзя, понимаешь? Есть правила приличия…
Максим был сбит с толку, не зная, что говорить.
— Какие правила? Что ты все выдумываешь?
— Как ты не понимаешь, — с досадой пояснила Лидия. — Парню к девушке нельзя просто так приходить, если он не жених! Ну что ты так уставился? — Лидия вспыхнула, закрыла ладонями лицо. — Ах, я и сама не знаю, что говорю… Никогда об этом не думала… Это все мама…
Максим уныло глядел в одну точку. Его лицо заливала такая же горячая краска.
— А разве я не могу быть твоим женихом? Хочешь, завтра же поженимся? — с юной горячностью предложил он.
Лидия усмехнулась:
— Ты что? Разве это так просто делается?.. Так сразу?
— А как? Я люблю тебя… И ты… Ты ведь тоже любишь меня? — смело спросил Максим.
Лидия задумалась, вздохнула:
— Я не знаю. Мне еще год учиться… По-твоему, это пустяк?
— Ерунда! — нетерпеливо перебил ее Максим. — Мы можем пожениться теперь же, до моего отъезда. И ты будешь продолжать учиться.
Она покачала головой:
— Нет, мама так сказала: пока не окончишь институт и не станешь работать, ни о каком замужестве не может быть и речи… Сам посуди, какое уж тут будет учение? А твои родители? Ты должен же им сказать? Мама говорит: так нельзя, чтобы ты ходил ко мне как жених, а твои отец и мать не знали. Ты еще даже не познакомил меня с ними.
Максим окончательно был обескуражен: он и в самом деле ни разу не подумал о том, чтобы привести подругу в свой дом, представить ее отцу и матери. Наоборот, он стеснялся говорить с ними о том, что вот уже год дружит с Лидией. А теперь оказывается, из-за каких-то житейских правил ему давно надо было идти в открытую и назвать себя женихом…
Он сидел погруженный в противоречивые думы. Прямо перед ним стоял маленький столик, за которым они совсем недавно так спокойно работали по вечерам. Часами они могли сидеть над книгами и говорить только о том, как бы получше сдать зачеты. А теперь все стало по-другому…
Каждый предмет на столике был хорошо знаком Максиму. Вот стопка книг, и среди них — «Молодая гвардия», «Овод», толстый однотомник Тургенева из школьной серии, с закладками в нескольких местах.
Он знал: Лидия любила Тургенева больше других писателей-классиков и часто самозабвенно читала вслух целые страницы из романа «Накануне», из повести «Вешние воды». Ее увлекали благородные образы тургеневских героинь, страстная, одухотворенная сила их любви. Максим же относился к увлечению Лидии чуть иронически, не понимая его, хотя и не признавался в этом. Хрестоматийное чтение классиков и разбор их произведений наскучили ему еще в школе. Он предпочитал приключенческие романы.
Тут же, на столе, стоял небольшой портрет Зои Космодемьянской в скромной рамке. Максим не раз замечал, как задумчивый взгляд Лидии подолгу останавливался на портрете.
Вот и теперь на лице ее появилось самоуглубленно-мечтательное, отчужденное выражение. Неподвижный взгляд девушки был устремлен куда-то в невидимую дальнюю точку. Она, казалось, была далека в эту минуту от всего, что так занимало и волновало Максима.