Хоть бы, ей-богу, миссис Антолини скорей кофе принесла. Меня вот чего, нахер, достает иногда — в смысле, когда кто-то говорит, что кофе готов, а он нет.
— Холден… Один короткий, слегка ханжеский педагогический вопрос. Ты не думаешь, что всему должно быть место и время? Не думаешь, что если кто-то начинает рассказывать об отцовской ферме, ему не следует от нее отступаться, а только потом рассказать про дядин корсет? Или же, если дядин корсет — предмет такой соблазнительный, его и надо было в самом начале выбирать темой, а не ферму?
Не хотелось ни фига мне ни думать, ни отвечать ему, ни всяко-разно. У меня болела башка, и мне было паршиво. У меня и живот даже болел, сказать вам правду.
— Да… не знаю. Наверно, надо было. В смысле, выбрать темой дядю, а не ферму, если ему так интересней. Только я в том смысле, что ты ж по большей части вообще не знаешь, что тебе интересней всего, пока не начнешь рассказывать про то, что тебе не интересней всего. В смысле, тут же иногда ничего с собой не сделаешь. Я вот чего думаю — ну и пускай себе рассказывает, если хотя б интересно и что-то его заводит. Мне в жилу, если кого — то всего распирает. Нормально так. Вы просто этого препода не знаете, мистера Винсона. Иногда от него свихнуться можно — от него и от всего, нафиг, класса. В смысле, он же талдычит все время — обобщайте да упрощайте. А с некоторой фигней так просто не получится. В смысле, нельзя ж чего-то упростить и обобщить просто потому, что от тебя этого кто-то хочет. Вы не видали этого мистера Винсона. В смысле, он интель такой и всяко-разно, только все равно видать, что у него мозгов голяк.
— Кофе, джентльмены, наконец-то, — говорит миссис Антолини. Она с таким подносом вошла с кофе и кексами и прочей фигней. — Холден, в мою сторону даже не подглядывай. Я чучело.
— Здрасьте, миссис Антолини, — говорю. Начал было вставать и всяко-разно, только мистер Антолини меня за пиджак поймал и обратно потянул. У этой миссис Антолини в волосах таких железных бигудей было навалом, и никакой ни помады, ничего. Не слишком роскошно она смотрелась. Такая себе старуха и всяко-разно.
— Я это вам оставлю. А вы уж вгрызайтесь, — говорит. Поставила поднос на журнальный столик, а все эти стаканы отодвинула. — Как мама, Холден?
— Хорошо, спасибо. Правда я ее давно не видел, но в последний раз…
— Дорогой, если Холдену что-то понадобится, все в бельевом шкафу. На верхней полке. А я ложусь. Я вымоталась, — говорит миссис Антолини. Оно и видно. — Сами на диване постелить сможете, мальчики?
— Мы все берем на себя. А ты бегом в постельку, — говорит мистер Антолини. Чмокнул миссис Антолини, она со мной попрощалась и ушла в спальню. Они на людях всегда сильно много целуются.
Я отпил кофе и откусил где-то полкекса, твердого, как камень. А мистер Антолини себе только еще вискача налил. Он с содовой сильно крепкие мешает, это видно. Так и спиться недолго, если за собой не следить.
— Пару недель назад я ужинал с твоим отцом, — говорит вдруг ни с того ни с сего. — Ты в курсе?
— Не, не в курсе.
— Ты, разумеется, осознаешь, что он страшно тобой обеспокоен.
— Это я знаю. Что обеспокоен.
— Очевидно, перед звонком мне он получил длинное и довольно душераздирающее письмо от директора твоей последней школы, и там сообщалось, что ты абсолютно не стараешься. Прогуливаешь уроки. Приходишь на занятия неподготовленным. В общем, как ни посмотри…
— Никаких уроков я не прогуливал. Там не разрешают. На пару не ходил время от времени, вроде этих навыков речи, я говорил, но много не сачковал.
Мне совсем не в жиляк все это было объяснять. От кофе животу чутка получшело, но башка болела все равно жуть как.
Мистер Антолини закурил еще одну. Курит он, как зверь. Потом говорит:
— Честно говоря, я даже не знаю, Холден, что и сказать тебе.
— Я знаю. Со мной вообще трудно разговаривать. Я это понимаю.
— У меня такое чувство, что ты во всю прыть несешься к некоему кошмарному, страшному падению. Но я честно не знаю, какому… Ты меня слушаешь?
— Да.
Видно было — он пытается сосредоточиться и всяко-разно.
— Может статься, в тридцать лет ты будешь сидеть в баре и ненавидеть там всех, кто в колледже, судя по их виду, играл в футбол. С другой стороны, ты можешь нахвататься ровно столько знаний, чтобы ненавидеть тех, кто говорит: «Поклади газету на место». Или окажешься в какой-нибудь конторе, где станешь кидаться скрепками в ближайшую стенографистку. Этого я просто не знаю. Но ты хоть понимаешь, к чему я веду?
— Да. Еще бы, — говорю. Это я просекал. — Только вы неправы насчет этой ненависти. В смысле — футболистов ненавидеть и все дела. По-честному неправы. Я мало кого ненавижу. Я могу чего — я могу их поненавидеть сколько-то, как этого типуса Стрэдлейтера в Пеней, и еще одного тамошнего знакомого моего, Роберта Экли. Я время от времени их и ненавидел, куда деваться, только долго это не тянется, я вот в каком смысле. Через некоторое время, если я их не вижу, если они в комнату не заходят, или я их в столовке пару раз не встречаю, мне их как бы не хватать начинает. В смысле, мне их как бы не хватает.
Мистер Антолини долго ничего не говорил. Встал, взял еще кусок льда и сунул себе в стакан, потом опять сел. Видно было, что думает. А мне все хотелось, чтобы он утром договорил, не сейчас, только его распирало. Людей вообще распирает поговорить, когда тебя никуда не распирает.
— Ладно. Послушай-ка минутку… Может, выражу я это не так памятно, как хотелось бы, но через день-другой я напишу тебе письмо. Тогда все сразу и поймешь. Но ты все равно послушай. — Он весь такой сосредоточился снова. Потом говорит: — Это падение, к которому ты, как мне кажется, несешься, — это особое падение, кошмарное. Падающему не дозволяется ни почувствовать, ни услышать, как он рухнет на дно. Он только падает и падает. Вся эта лабуда предназначена для тех, кто в тот или иной миг своей жизни искал такого, что не могла предоставить им среда. Либо они считали, что среда им этого не может предоставить. И они бросили искать. Бросили, еще толком не начав. Следишь за мыслью?
— Да, сэр.
— Точно?
— Да.
Он встал и плеснул себе в стакан еще бухла. Затем снова сел. И вполне себе долго ни шиша не говорил.
— Не хочу тебя пугать, — говорит потом, — но мне очень ясно видится, как ты доблестно, тем или иным манером, гибнешь ради некоей весьма недостойной цели. — Он уматно так на меня посмотрел. — Если я тебе кое-что напишу, ты прочтешь внимательно? И сохранишь?
— Ну да. Еще бы, — говорю. И сохранил, да. У меня эта его бумажка до сих пор с собой.
Он подошел к столу в другом углу и, не садясь, что-то написал на листочке. Потом вернулся и сел с этим листочком.
— Странное дело, но написал это не поэт-практик. Написал это психоаналитик по имени Вильгельм Штекель. Вот что он… ты со мной?
— Ну да, еще б.
— Вот что он сказал: «Незрелая натура отличается тем, что желает доблестно погибнуть во имя цели, а натура зрелая — тем, что ради той же цели желает смиренно жить».
Потом нагнулся и протянул мне листок. Я сразу прочел, как он мне его дал, потом сказал спасибо и всяко-разно и сунул в карман. Нормально так, что он столько труда вложил. По-честному. Засада только в том, что не в струю мне было сосредоточиваться. Ух как же я вдруг утомился.
А по нему и не скажешь, что он хоть сколько-то устал. Только вроде как вполне себе под градусом.
— Сдается мне, настанет такой день, — говорит, — когда ты вынужден будешь задуматься, куда тебе идти. А затем тебе надо будет нацелиться в эту сторону. Только сразу же. Нельзя будет терять ни минуты. Тебе, по крайней мере.
Я кивнул, потому что он прямо на меня таращился и всяко — разно, но я не сильно просекал, о чем это он. Мне нормально так казалось, что секу, только я не очень тогда был уверен. Слишком, нахер, утомился.
— И не хотелось тебе говорить, а надо, — говорит, — но сдается мне, что как только у тебя возникнет более-менее четкое представление о том, куда ты хочешь идти, первым твоим шагом будет примениться в школе. Придется. Ты же ученый — нравится тебе эта мысль или нет. Ты влюблен в знания. И мне сдается, что ты поймешь, преодолев всех этих мистеров-винусов и их навыки ре…
— Мистеров Винсонов, — говорю. Он имел в виду всех этих мистеров Винсонов, а вовсе никаких не Винусов. Хотя не надо было его перебивать.
— Ладно, мистеров-винсонов. Преодолев всех этих мистеров-винсонов, ты начнешь приближаться — то есть, конечно, если захочешь, если будешь искать и ждать их, — к тем сведениям, которые станут очень и очень дороги твоей душе. Среди прочего, ты обнаружишь, что не тебя первого сбивает с толку, пугает и даже отвращает человеческое поведение. Ты взволнованно и возбужденно поймешь, что в этом ты никоим образом не одинок. Многие множества людей уже бывали в таком же нравственном и духовном смятении, как ты сейчас. К счастью, некоторые оставили свидетельства этих своих смятений. Ты станешь учиться у них — если захочешь. И настанет такой день, когда кто-то станет учиться у тебя — и если тебе будет что предложить. Это прекрасно и взаимно устроено. И дело не в образовании. Дело в истории. В поэзии. — Он умолк и неслабо отхлебнул. Потом снова начал. Ух как же его распирало. Хорошо, что я его ни перебивал, ничего. — Я не пытаюсь тебе сказать, — говорит, — что подарить миру нечто ценное способны лишь образованные и ученые люди. Это не так. Говорю я вот что: образованные и ученые люди, если они люди блистательные и творческие, а это, к сожалению, редкость, — скорее способны оставить эти более ценные свидетельства, нежели люди просто блистательные и творческие. Они выражаются яснее, им обычно свойственна страсть доводить всякую мысль до конца. И, самое важное, в девяти случаях из десяти в них больше смирения, нежели у мыслителя неученого. Ты вообще следишь за нитью?
— Да, сэр.
Он опять сколько-то ничего не говорил. Фиг знает, приходилось вам так или нет, но это ж вроде как трудно — сидеть и ждать, когда кто-нибудь что-нибудь скажет, пока они думают и всяко — разно. Я сильно старался не зевнуть. Не то чтобы мне скучно было или как-то, фиг там, но мне вдруг жутко захотелось спать.
— Академическое образование даст тебе и кое-что еще. Если ты его не сразу бросишь по пути, оно тебе начнет подсказывать, каков размер твоего разума. Что ему будет впору, а что — может, и нет. Через некоторое время ты осознаешь, какие мысли подходят твоему разуму. С одной стороны, это может сэкономить тебе невероятно много времени, иначе потраченного на примерку идей, которые тебе не идут, не к лицу. Ты начнешь постигать свои подлинные размеры и одевать свой разум соответственно.
И тут ни с того ни с сего я зевнул. Вот гадство, грубиян, но что ж я тут мог поделать!
А мистер Антолини только рассмеялся.
— Пошли, — говорит и сам встал. — Застелим тебе диван.
Я пошел за ним — к этому шкафу, где он попробовал вытащить с верхней полки простыни и одеяла, и прочую фигню, только со стаканом в руке ему не удавалось. Поэтому он все выпил, поставил стакан на пол и только после все снял. Я помог перетащить все это к дивану. Мы его вместе застилали. У мистера Антолини это не очень путёво получалось. Ни заткнул ничего никуда, ни как-то. Мне-то наплевать. Я б и стоя заснул, так я утомился.
— Как все твои женщины?
— Ничего. — Паршиво я беседу поддерживал, только не в струю мне было.
— Как Сэлли? — Эту Сэлли Хейз он знал. Я их как-то познакомил.
— Нормально. Сегодня я с ней на свиданку ходил. — Ух, а казалось, что лет двадцать назад! — У нас с ней уже не очень много общего.
— Чертовски привлекательная девушка. А как та другая? Ты мне про нее рассказывал, из Мэна?
— А — Джейн Гэллахер. Нормально. Завтра я ей, наверно, звякну.
Тут мы уже диван и застелили.
— Все в твоем распоряжении, — говорит мистер Антолини. — Только не знаю, что ты будешь с этими своими ножищами делать.
— Да нормально. Я привык к коротким кроватям, — говорю. — Большое спасибо, сэр. Вы с миссис Антолини сегодня просто мне жизнь спасли.
— Где ванная, ты знаешь. Если что вдруг понадобится — ори. Я еще в кухне посижу — свет тебе не будет мешать?
— He-а, еще чего. Спасиб большое.
— Ладно. Спокойной ночи, красавчик.
— Спок-ночи, сэр. Большое спасибо.
Он ушел в кухню, а я сходил в ванную, разделся и всяко-разно. Зубы почистить я не мог — щетки не было. И с пижамой голяк, а мистер Антолини одолжить мне забыл. Поэтому я просто вернулся в гостиную и выключил такую лампочку возле дивана, а потом в одних трусах улегся. Слишком короткий — диван, в смысле, — но я точняк мог бы и стоя заснуть, даже глазом бы не моргнул. Пару секунд я полежал еще просто так — думал про все, что мне мистер Антолини наговорил. Как размер своего разума отыскать и всяко-разно. Нормально так головастый он парень, по-честному. Только глаза у меня сами закрывались, и я заснул.
А потом чего-то стало такое. Мне даже не в жилу про это рассказывать.
Я ни с того ни с сего вдруг проснулся. Фиг знает, ни сколько времени, ничего, только я проснулся. Что-то почувствовал у себя на голове — чью-то руку. Ух как я, нахер, обоссался. А это чего было — это мистера Антолини рука была. И он чего — он сидел на полу возле самого дивана, в темноте и всяко-разно, и как бы гладил меня, или похлопывал, нафиг, по башке. Ух, спорнем, я на тыщу футов прям подскочил.
— Чё за херня? — спрашиваю.
— Ничего! Просто сижу, любуюсь…
— Вы чего вообще делаете? — снова спрашиваю я. Я просто не знал, что еще, нахер, тут сказать — в смысле, неудобняк же, как не знаю что.
— А чуть потише, а? Я просто сижу…
— В общем, мне пора, — говорю: ух как же меня затрясло! Стал натягивать штаны в темнотище. Еле получилось, так я, нафиг, дергался. Да я больше, нафиг, извращенцев знаю, по школам и всяко-разно, чем вообще в жизни бывает, и они всегда извращаются, если я с ними рядом.
— Куда пора? — спрашивает мистер Антолини. Он пытался выглядеть, нафиг, как ни в чем не бывало, и бесстрастно, и всяко-разно, только бесстрастия, нафиг, ни хера у него не выходило. Уж поверьте на слово.
— Я чемоданы оставил на вокзале и всяко-разно. Я их лучше, пожалуй, схожу и заберу. У меня там вся фигня.
— Никуда они до утра не денутся. Ложись обратно давай. Я тоже пойду лягу. Что с тобой такое?
— Ничего не такое, просто у меня там в чемодане деньги и вся фигня. Я сразу вернусь. Возьму мотор и сразу вернусь, — говорю. Ух я в темноте просто кубарем кувыркался. — Фигня в том, что они не мои, гроши эти. Они мамины, и я…
— Не смеши людей, Холден. Сейчас же ложись обратно. Я тоже пойду лягу. Деньги твои будут в целости и сохранности ут…
— Не, я честно, надо идти. По-честному. — Я уже, нафиг, почти весь оделся, только галстук девался куда-то. Забыл я, куда галстук положил. Надел пиджак и всяко-разно без него. Этот мистер Антолини сидел теперь в здоровом кресле чуть поодаль, наблюдал за мной. Темнотища вокруг и все такое, и мне его не слишком путёво видать, только я все равно знал, что он за мной наблюдает. И бухает к тому ж. Верный стакан с вискачом видно в руке.
— Ты очень, очень странный мальчик.
— Я в курсе, — говорю. Я даже этот свой галстук не искал нигде. И пошел без него. — До свиданья, сэр, — говорю. — Большое вам спасибо. Кроме шуток.
Мистер Антолини за мной шел, пока я двигал к выходу, а когда я нажал кнопку лифта, он встал, нафиг, в дверях. Понес только все ту же херню, дескать, я «очень, очень странный мальчик». Хер там странный. Потом он в дверях подождал и всяко-разно, пока, нафиг, этот лифт не приехал. Я никогда, нафиг, в жизни своей столько лифта не ждал. Чесслово.
Я не знал, чего тут еще разговаривать, пока лифта ждал, а мистер Антолини там все стоит, ну я и говорю: