— Боже праведный, — когда я ему изложил. Неслабое у него чувство юмора и всяко-разно. Сказал, чтоб я сразу к нему ехал, если мне в струю.
Он у меня, наверно, лучший препод был, этот мистер Антолини. Ничего так молодой парняга, ненамного старше моего брательника Д.Б., и его подначивать можно было так, чтоб и уважения к нему не потерять. Это он в конце концов подобрал того пацана, который из окна выпрыгнул, я вам рассказывал, Джеймса Касла. Этот мистер Антолини пульс ему пощупал и всяко-разно, а потом снял пальто с себя и накрыл, и нес Джеймса Касла до самого лазарета. И ему надристать даже было, что у него все пальто в крови будет.
Когда я вернулся в комнату Д.Б., Фиби такая радио включила. Передавали танцевальную музыку. Только Фиби тихо включила, чтоб горничная не услышала. Вы б ее видели. Сидит такая прямо посередке кровати, на одеяле, ноги сложила, как эти йоги. Музыку слушает. Сдохнуть можно.
— Давай, — говорю. — Хочешь потанцевать? — Я ее танцевать научил и всяко-разно, когда она совсем еще карапуз была. Очень неслабо танцует. Я в смысле, что немного чему ее научил. А так она сама в основном училась. По — настоящему же никого научить танцевать нельзя.
— Ты в ботинках, — говорит.
— Я сниму. Давай.
Так она, считай, с кровати спрыгнула, подождала, когда я ботинки сниму, а потом мы с ней сколько-то еще танцевали. Она по-честному танцует неслабо. Не в струю те, кто с малявками танцует, потому что смотрится это по большей части жуть. В смысле где-нибудь в ресторане, и видишь, как старикан какой — нибудь выводит свою малявку на пятак. Они обычно ей платье нечаянно всегда сзади наверх поддергивают, а малявка же ни шиша танцевать не умеет и жуть как смотрится, но на людях я так все равно никогда не делаю ни с Фиби, никак. Мы только дома дурака валяем. С ней-то все по-другому, потому что танцевать она умеет. Идет за тобой по-всякому. В смысле, если держишь ее, как не знаю что, близко, чтоб наплевать, что ноги у тебя сильно длиннее. Она от тебя не отлипает ни шиша. Можно ногой за ногу заступать, подныривать фофански, даже иногда чутка джиттербажить, а она не отлипает. Даже танго можно, ёксель — моксель.
Мы четыре номера где-то станцевали. В перерывах от нее одна умора, как не знаю что. Позиции не меняет. Даже ни разговаривает, ничего. Стоим такие в позиции, ждем, пока оркестр снова не заиграет. Сдохнуть можно. Ни смеяться, ничего тоже нельзя.
В общем, мы номера четыре станцевали, а потом я выключил радио. Фиби такая снова в постель запрыгнула и залезла под одеяло.
— У меня лучше получается, правда? — спрашивает.
— Еще как, — говорю. Я снова сел к ней на кровать. Как бы запыхался. Слишком, нахер, много курю, дыхалки никакой. А она вообще почти не запыхалась.
— Потрогай мне лоб, — говорит вдруг ни с того ни с сего.
— Зачем?
— Потрогай. Один разок всего.
Я потрогал. Только ничего не нащупал.
— Есть температура? — спрашивает.
— Нет. А должна быть?
— Да. Я ее нагоняю. Потрогай еще.
Я опять потрогал и все равно ничего не почувствовал, но говорю:
— Похоже, растет. — Не хотелось, чтоб у нее комплекс, нафиг, неполноценности был.
Она кивнула.
— Я через градунсик ее могу нагнать.
— Градусник. Кто сказал?
— Мне Элис Холмборг показала. Садишься по-турецки и не дышишь, и думаешь про что-нибудь очень-очень горячее. Про батарею или еще что-нибудь. А потом весь лоб у тебя такой жаркий становится, что можно руку обжечь кому-нибудь.
Я чуть не сдох. Отдернул руку у нее ото лба, словно это жуть как опасно.
— Спасибо, что предупредила, — говорю.
— Ой, тебе я б не обожгла. Я б остановилась, когда… Тшшш! — И она быстро, как не знаю что, подскочила на кровати.
Напугала меня, как не знаю что.
— Чего такое? — спрашиваю.
— Дверь, — говорит громким таким шепотом. — Это они!
Я мигом вскочил, подбежал и погасил лампу над столом. Потом затер бычок о ботинок и сунул в карман. Разогнал воздух немного, чтоб дымом не воняло — ёксель-моксель, на фига я только тут курил? Потом схватил ботинки, нырнул в чулан и закрыл дверь. Ух, сердце у меня колотилось, как гад.
Слышу, в комнату штруня зашла.
— Фиби? — говорит. — Ну-ка прекрати. Я видела свет, барышня.
— Привет! — Это Фиби уже такая. — Я заснуть не могла. Хорошо повеселились?
— Изумительно, — говорит штруня, только видно, что не по — честному. Она никогда не радуется, если из дому выходит. — Ты почему не спишь, можно осведомиться? Тебе тепло?
— Тепло. Просто заснуть не могла.
— Фиби, ты здесь курила? Правду мне, пожалуйста, барышня.
— Чего? — говорит такая Фиби.
— Ты меня слышала.
— Всего одну зажгла и на секундочку. Я только разик пыхнула. А потом в окно выбросила.
— Но зачем, можно осведомиться?
— Заснуть не могла.
— Мне это не нравится, Фиби. Мне это совсем не нравится, — говорит штруня. — Тебе дать еще одеяло?
— Нет, спасибо. Спок-ночи! — Фиби такая говорит. От штруни избавиться хочет поскорее, сразу видать.
— Как кино? — спрашивает та.
— Отлично. Только вот мама Элис. Она все кино через меня перегибалась и спрашивала, гриппует Элис или нет. А домой мы ехали на такси.
— Дай мне пощупать лоб.
— Я ничем не заразилась. У нее ничего не было. Это все ее мама.
— Ну что ж. Теперь спи. Как поужинала?
— Паршиво, — говорит Фиби.
— Ты слышала, что сказал твой отец об этом слове. Ну что в ужине было паршивого? Очень милая баранья отбивная. Я аж на Лексингтон-авеню ходила за…
— Отбивная нормальная, просто Шарлин все время на меня дышит, когда ставит на стол. На еду дышит, на всяко-разное. На все дышит.
— Ну что ж. Спи теперь. Поцелуй мамочку. Ты помолилась?
— В ванной. Спок-ночи!
— Спокойной ночи. И сейчас же засыпай. У меня голова раскалывается, — говорит штруня. У нее ничего так себе часто голова раскалывается. По-честному.
— Выпей аспирину, — Фиби такая говорит. — Холден дома в среду будет, да?
— Насколько я знаю. Укрывайся давай. До конца укрывайся.
Я услышал, как штруня вышла и закрыла за собой дверь. Пару минут подождал. Потом вышел из чулана. И тут же влепился в эту Фиби, потому что там такая темень, а она вылезла из постели и двинулась меня встречать.
— Больно? — спрашиваю. Теперь шептаться нужно было, потому что оба они уже дома. — Надо мослами шевелить, — говорю. Нащупал в темноте кровать, сел на край и стал надевать ботинки. Меня вполне так себе колотило. Куда деваться.
— Сейчас не ходи, — шепчет Фиби. — Погоди, пускай заснут!
— Нет. Надо. Сейчас лучше всего, — говорю. — Она будет в ванной, а папа новости включит или чего-нибудь. Лучше сейчас. — Фиг шнурки завяжешь, так меня колотило. Штрики меня, само собой, ни убьют, ничего, если дома поймают, только будет сильно не в струю и всяко-разно. — Ты, нафиг, где вообще? — говорю этой Фиби. Такая темень, что ни шиша ее не видать.
— Тут. — Она прямо рядом со мной стояла. Я ее даже не видел.
— У меня, нафиг, чемоданы на вокзале, — говорю. — Слышь. У тебя гроши есть, Фиб? Я, считай, банкрот.
— Только рождественские. На подарки и прочее. Я вообще ничего еще не покупала.
— А. — Не в жиляк мне было у нее рождественские гроши забирать.
— Тебе надо? — спрашивает.
— Я не хочу у тебя рождественские гроши забирать.
— Я могу сколько-то тебе одолжить, — говорит. Потом слышу — она возле стола Д.Б., просто мильон ящиков открывает и внутри шарит. Тьма такая в комнате, хоть глаз выколи. — А если ты уедешь, ты меня в спектакле не увидишь, — говорит. И голос у нее так чудно звучал при этом.
— Увижу. Я никуда не поеду до спектакля. Думаешь, мне в жилу такое пропускать? — говорю. Я вот чего сделаю — я, наверно, поживу пока у мистера Антолини, может, до вторника до вечера. А потом приеду домой. Если получится, я тебе позвоню.
— На, — говорит такая Фиби. Она мне грошей пыталась дать, только руки моей не нашла.
— Где?
Она вложила гроши мне в руку.
— Эй, да мне столько не надо, — говорю. — Ты мне два зеленых дай, и все. Кроме шуток — на. — Я попробовал ей вернуть, только она брать не захотела.
— Бери все. Потом отдашь. Принесешь на спектакль.
— Сколько тут, ёксель-моксель?
— Восемь долларов восемьдесят пять центов. Шестьдесят пять центов. Я немножко потратила.
И тут вдруг я ни с того ни с сего заревел. Куда тут денешься. Я так заревел только, чтоб меня никто не услышал, но заревел. Фиби такая вся перепугалась, когда я начал, подошла, хотела, чтоб я перестал, а как тут, нафиг, сразу перестанешь. Я еще сидел у нее на кровати, когда начал, и Фиби этой рукой своей меня обхватила за шею, а я ее, но все равно еще долго не мог перестать. Думал, до смерти задохнусь или как-то. Ух как эта Фиби из-за меня, нахер, перепугалась. Окно открыто, нафиг, и как-то, я чувствую — она вся дрожит и всяко-разно, потому что на ней одна пижама. Я попробовал снова ее уложить, а она не хочет. В конце концов я перестал. Только все равно точняк долго это было. Потом я дозастегнул куртейку и всяко-разно. Сказал Фиби, что выйду на связь. Она говорит: я могу и с ней в кровати спать, если хочу, но я сказал, что нет, мне лучше отвалить, меня мистер Антолини ждет и всяко-разно. Потом вытащил из кармана охотничий кепарь и ей отдал. Ей такие долбанутые в жилу. Она брать не хотела, только я заставил. Спорней, она в нем и спать легла. Ей такие шапки точняк в струю. Потом я ей еще раз сказал, что звякну, если получится, а потом отвалил.
Из дома выбираться было, нахер, в сто раз легче почему-то. Во-первых, мне уже было надристать, поймают меня или нет. По — честному. Я прикинул, что поймают так поймают. Хоть бы поймали, что ли, в каком-то смысле.
До самого низу я спустился пешком, на лифте не поехал. По задней лестнице. Чуть шею себе не своротил об десять где-то мильонов мусорных ведер, но выбрался нормально. Лифтер меня даже не видал. Наверно, до сих пор думает, что я сижу у Дикстайнов.
24
У мистера и миссис Антолини была такая сильно шикарная квартира на Саттон-плейс, где в гостиную надо спускаться по двум ступенькам, там бар и всяко-разно. Я там нормально так бывал, потому что когда бросил Элктон-Хиллз, мистер Антолини вполне себе часто к нам домой на ужин приходил — узнать, как у меня дела. Он тогда не был женат. А потом когда женился, я, бывало, ничего так часто с ним и миссис Антолини в теннис играл в Теннисном клубе Вест-Сайда, в Форест-Хиллз на Лонг-Айленде. Миссис Антолини сама оттуда. Вся в грошах купается. Она лет на шестьдесят старше мистера Антолини, но они вроде вполне себе ладили. Во-первых, они оба сильно интели, особенно мистер Антолини, только он больше остряк, чем интель, если с ним обшаться, вроде Д.Б. Миссис Антолини — та больше по серьезу. У нее с астмой фигово. Оба они читали рассказы Д. Б. - и миссис Антолини тоже, — и когда Д.Б. поехал в Голливуд, мистер Антолини ему позвонил и говорит: не ездите. А Д.Б. все равно поехал. Мистер Антолини сказал, что тем, кто пишет, как Д.Б., в Голливуде нечего делать. Точняк то же, что и я говорил, слово в слово.
Я б до их дома и пешком дошел, потому что не в струю мне было тратить Фибины рождественские гроши, чего ради, только мне так чудно стало, когда я наружу вышел. Вроде как башка закружилась. Поэтому я взял мотор. Не в жилу, но взял. Мотор там, нахер, фиг найдешь еще.
Когда я в звонок позвонил, этот мистер Антолини дверь мне сразу открывает — после того, то есть, как лифтер наконец меня довез дотуда, гад. Выглядывает в халате и шлепанцах, а в руке — вискач с содовой. Такой себе хитровывернутый типус, да и киряет он неслабо.
— Холден, мо-мальчик! — говорит. — Боже праведный, да он еще на двадцать дюймов подрос. Прекрасно, что зашел.
— Вы как, мистер Антолини? Как миссис Антолини?
— Мы оба просто отпад. Давай-ка сюда куртку. — Снял с меня куртку и повесил. — Я рассчитывал увидеть у тебя на руках новорожденного. Некуда податься. Снег на ресницах. — Иногда он вполне себе остряк. Повернулся и орет в кухню: — Лиллиан! Как там у нас с кофе? — Лиллиан — это миссис Антолини так зовут.
— Все готово, — орет она в ответ. — Это Холден? Привет, Холден!
— Здрасьте, миссис Антолини!
Там у них всегда орать надо. Потому что оба никогда в одной комнате одновременно не сидят. Умора такая.
— Садись, Холден, — говорит мистер Антолини. Сразу видать, он уже слегка под градусом. В комнате такой вид, точно у них тут балёха только что была. Везде стаканы, тарелки с орешками. — Прошу простить за антураж помещения, — говорит.
Мы принимали друзей миссис Антолини из города Бизон, Южная Дакота… Те еще бизоны вообще-то.
Я посмеялся, а миссис Антолини заорала мне чего-то из кухни, только я не расслышал.
— Что она сказала? — спрашиваю у мистера Антолини.
— Говорит, чтоб ты на нее не смотрел, когда выйдет. Она только что из люльки. Закуривай. Ты же теперь куришь?
— Спасибо, — говорю. Взял сигу из шкатулки, что он мне протянул. — Иногда. Я умеренный курильщик.
— Кто спорит, — говорит. И дал мне прикурить от такой здоровой зажигалки со стола. — Ну. Вы с Пеней больше не связаны узами, — говорит. Он всегда так излагает. Иногда сильно меня веселит, иногда нет. У него с этим как бы самую малость перебор. Не в том смысле, что он не остроумный или как-то — он да, — только иногда ужасно достает, если кто-то все время говорит чего-нибудь вроде «Так вы с Пеней больше не связаны узами». Д.Б. с таким тоже иногда перебирает. — Из-за чего? — спрашивает мистер Антолини. — Как с английским? Потому что если ты, ас сочинений, провалил английский, я покажу тебе на дверь — и хмыкнуть не успеешь.
— Ой, английский я сдал нормально. Там больше литра. Я за весь семестр где-то два сочинения всего написал, — говорю. — Я навыки речи завалил. Там такой обязательный предмет ввели — навыки речи. Вот его я завалил.
— Почему?
— Ох да фиг знает. — Не сильно мне в жиляк во все это пускаться. У меня еще как-то кружилось все или еще чего-то, и вдруг ни с того ни с сего башка разболелась. По-честному. Но видно, что ему интересно, поэтому я ему чутка рассказал. — Это такой предмет, там все пацаны в классе должны встать и речугу толкнуть. Ну, понимаете? Экспромтом и всяко-разно. А если пацан вообще куда-то в сторону съехал, надо ему орать: «Отвлекаешься!» — как можно быстрей. Я там чуть башкой не двинулся. Поставили «оч. пл.».
— Почему?
— Ох да фиг знает. Все эти «отвлечения» меня достали. Не знаю. У меня засада в том, что мне в струю, когда кто-то с темы съезжает. Так интересней и всяко-разно.
— Тебе все равно, если кто-то говорит не по делу, когда тебе что-то сообщает?
— Ну вот еще! Нет, мне нравится, когда говорят по делу и всяко-разно. Только чтоб не слишком по делу. Фиг знает. Наверно, не нравится, если кто-то все время по делу говорит. Лучшие оценки по навыкам речи ставили как раз тем пацанам, которые всегда по делу говорят, куда деваться. Но там один был такой, этот Ричард Кинселла. Он не сильно по делу говорил, и ему вечно орали «отвлекаешься». Жуть просто, потому что он во-первых такой дерганый весь — в смысле, неслабо нервный, — и у него губы все время дрожали, как ему речугу толкать, а слышно его вообще почти не было, если на задней парте сидишь. А как губы у него чутка трястись перестанут, так мне его речи больше всех были в жилу. Только предмет он все равно, считайте, завалил. Получил «плохо с плюсом», потому что ему все время орали «отвлекаешься». Например, толкал речь про ферму, которую его предок в Вермонте купил. Так ему всю дорогу орали «отвлекаешься», а препод этот, мистер Винсон, поставил ему за нее «плохо», потому что Кинселла не сказал, какие животные и овощи, и прочая хрень на той ферме росли и всяко-разно. А он чего делал, этот Ричард Кинселла — он начинал про эту фигню рассказывать, а потом ни с того ни с сего давай про это письмо, которое его мама от его дяди получила, и как у его дяди был полиомиелит и всяко-разно, когда ему сорок два года стукнуло, и как он никому не давал к нему в больницу приходить, потому что не хотел, чтоб его видели в корсете. С фермой не очень связано, никуда не денешься, но было-то нормально. Нормально же, когда тебе про дядю рассказывают. Особенно если начинают с предковской фермы, а потом вдруг дядя становится интересней. В смысле, гнусно же орать ему все время «отвлекаешься», если он такой нормальный и волнуется… Фиг знает. Трудно объяснить. — Да, в общем, и не в жилу. Во-первых, ни с того ни с сего башка жуть как разболелась.