— Да, очень, спасибо.
— Где побывали?
Тедди вдруг нагнулся и почесал икру.
— Вообще-то перечислять все места долго, потому что мы взяли машину и покрывали сравнительно большие расстояния. — Он снова откинулся на спинку. — Но мы с матерью преимущественно были в Эдинбурге, Шотландия, и Оксфорде, Англия. Мне кажется, я говорил вам в спортзале, что в обоих местах меня должны были опросить. Преимущественно в Эдинбургском университете.
— Нет, по-моему, ты не говорил, — ответил Николсон. — Потому мне и стало интересно, чем это ты там занимался. Ну и как прошло? Тебя прессовали?
— Извините? — переспросил Тедди.
— Как там все было? Интересно?
— Временами да. Временами нет, — сказал Тедди. — Мы слишком надолго задержались. Отец хотел вернуться в Нью-Йорк немного раньше, не на этом корабле. Но кое-кто приехал познакомиться со мной из Стокгольма, Швеция, и Иннсбрука, Австрия, поэтому пришлось их дожидаться.
— Так оно всегда и бывает.
Тедди в первый раз глянул на него прямо.
— Вы поэт? — спросил он.
— Поэт? — уточнил Николсон. — Боже праведный, нет, конечно. Увы. А почему ты спросил?
— Не знаю. Поэты всегда принимают погоду на свой счет. Вечно пихают свои чувства в то, что чувствами не обладает.
Улыбаясь, Николсон сунул руку в карман пиджака и вытащил сигареты и спички.
— Я бы решил, что это их обычные уловки, — сказал он. — Разве поэты пишут по большей части не о чувствах?
Тедди, видимо, его не услышал — или не слушал. Он рассеянно смотрел на пару дымовых труб на Спортивной палубе — или же поверх них.
Николсон прикурил — не без труда, поскольку с севера дуло легким бризом. Откинулся на спинку и сказал:
— Я так понимаю, ты оставил там довольно взбудораженную компанию…
— «И кто бы мог сказать, что жить им так недолго? Немолчный звон цикад», — вдруг произнес Тедди. — «О, этот долгий путь! Сгущается сумрак осенний, и — ни души кругом».
— Что это? — с улыбкой спросил Николсон. — Повтори-ка?
— Это два японских стихотворения. Чувства в них почти нет, — сказал Тедди. Он резко сел, склонил голову вправо и легонько хлопнул себя ладонью по правому уху. — У меня в ухе до сих пор вода от вчерашнего плавания, — сказал он. Еще пару раз хлопнул, затем снова откинулся и уложил руки вдоль подлокотников. То был, само собой, обычный шезлонг для взрослых, и мальчик в нем выглядел отчетливо маленьким, однако смотрелся совершенно расслабленным, даже безмятежным.
— Я так понимаю, ты оставил в Бостоне довольно взбудораженную компанию педантов, — сказал Николсон, наблюдая за ним. — После того последнего замеса. Вся исследовательская бригада «Лейдеккера» более или менее переполошилась, насколько я понимаю. Я, по-моему, говорил, что в июне мы довольно долго беседовали с Элом Бэбкоком. Вообще-то в тот же вечер, когда я услышал твою пленку.
— Да, вы говорили.
— Я так понимаю, компания переполошилась, — стоял на своем Николсон. — Судя по тому, что Эл мне рассказывал, вы все как-то поздно вечером насмерть схлестнулись языками — в тот же вечер, насколько я понимаю, когда ты эту пленку и записал. — Он затянулся. — Если я правильно понял, ты там наделал кое-каких предсказаний, и они всех до крайности взбудоражили. Правильно?
— Интересно, почему люди думают, будто давать волю чувствам так важно, — сказал Тедди. — Мать и отец считают, будто человек — не человек, если он не считает всякую ерунду очень грустной, или досадной, или очень… очень несправедливой, что ли. Отец дает волю чувствам, даже если читает газету. Меня он считает нечеловеком.
Николсон смахнул в сторону пепел с сигареты.
— То есть у тебя чувств нет, так? — спросил он.
Тедди задумался и только потом ответил.
— Если и есть, я не помню, когда вообще ими пользовался, — сказал он. — Я не вижу, на что они годны.
— Ну ты же любишь Бога? — спросил Николсон чуточку чересчур спокойно. — Это же твоя сильная, так сказать, сторона? Судя по тому, что я слышал на пленке и что мне говорил Эл Бэбкок…
— Да, конечно, я Его люблю. Но я люблю Его без сантиментов. Он никогда никому не говорил, чтобы Его любили с сантиментами, — ответил Тедди. — Будь я Богом, я бы уж точно не хотел, чтобы люди меня любили с сантиментами. Это слишком ненадежно.
— И родителей своих ты любишь?
— Да, люблю — очень, — сказал Тедди, — но вы хотите заставить меня употребить это слово в том значении, которого вам хочется, я же вижу.
— Хорошо. А в каком смысле тебе хочется его употребить?
Тедди поразмыслил.
— Вам известно, что значит слово «сродство»? — спросил он, повернувшись к Николсону.
— Есть примерное представление, — сухо ответил тот.
— У меня очень сильное сродство с ними. То есть они мои родители, и все мы составляем гармонию друг друга и прочее, — сказал Тедди. — Мне хочется, чтобы им было хорошо, пока они живы, потому что им нравится, когда им хорошо… Но меня и Писклю — это моя сестра — они так не любят. В смысле, они вроде как неспособны любить нас такими, какие мы есть. Они, похоже, неспособны любить нас, если не будут все время стараться чуточку нас изменить. Они любят те причины, по которым любят нас, почти так же, как нас самих, а по большей части — даже больше. А так нехорошо. — Он снова повернулся к Николсону, чуть подавшись вперед. — Не скажете, который час? — спросил он. — У меня в половине одиннадцатого плавание.
— У тебя еще есть время, — ответил Николсон, даже не глянув на часы. Только потом отогнул манжету. — Всего десять минут одиннадцатого, — сказал он.
— Спасибо, — ответил Тедди и откинулся на спинку. — Мы можем наслаждаться беседой еще минут десять.
Николсон уронил одну ногу за край шезлонга, наклонился и наступил на свой окурок.
— Насколько я понимаю, — сказал он, откидываясь снова, — ты довольно твердо придерживаешься ведической теории перевоплощения.
— Это не теория, это, считайте, часть…
— Хорошо, — быстро сказал Николсон. Улыбнулся, быстро выставил ладони в некоем ироническом благословении. — Этого мы оспаривать пока не станем. Дай мне закончить. — Он снова, не сгибая, скрестил тяжелые ноги. — Насколько мне известно, ты через медитацию получил определенные сведения, и они убедили тебя, что в последнем своем перевоплощении ты был индийским святым, но так или иначе лишился Милости…
— Я не был святым, — сказал Тедди. — Я просто очень хорошо развивался духовно.
— Ну, как угодно, — сказал Николсон. — Но суть в том, что ты чувствуешь, будто в своем последнем перевоплощении так или иначе лишился Милости перед окончательным Просветлением. Правильно, или я…
— Правильно, — ответил Тедди. — Я познакомился с дамой и как бы перестал медитировать. — Он снял руки с подлокотников и засунул ладони себе под ляжки, словно согревая. — Мне бы все равно пришлось взять другое тело и снова вернуться на землю — то есть, я не был так уж духовно развит, чтобы, если б не встретил ту даму, умереть, а затем попасть сразу к Брахме и никогда уже больше не возвращаться. Но если б я не встретил эту даму, мне бы не пришлось перевоплощаться в американском теле. В смысле, в Америке очень трудно медитировать и вести духовную жизнь. Если попробуешь, тебя сочтут уродом. Мой отец отчасти полагает, что я чучело. А мать — в общем, она убеждена, что мне вредно все время думать о Боге. Она считает, это неполезно для здоровья.
Николсон смотрел на него, изучал.
— Насколько я понимаю, на той последней пленке ты говорил, что первое мистическое переживание случилось с тобой, когда тебе было шесть. Правильно?
— Мне было шесть, когда я впервые понял, что всё — это Бог, у меня аж волосы на голове зашевелились, — ответил Тедди.
— По-моему, это было в воскресенье. Моя сестра тогда была совсем малявкой, она пила молоко, и я ни с того ни с сего вдруг увидел, что она — Бог, и молоко — Бог. В смысле, она просто вливала Бога в Бога, если вы меня понимаете.
Николсон не ответил.
— Но из ограниченных измерений я умел выбираться сравнительно часто уже лет с четырех, — чуть подумав, добавил Тедди. — Не длительно или как-то, но сравнительно часто.
Николсон кивнул.
— Правда? — спросил он. — Мог?
— Да, — ответил Тедди. — Это было на пленке… Или, может, на той, которую я записывал в апреле. Не уверен.
Николсон снова вытащил сигареты, но глаз с Тедди теперь не сводил.
— И как же выбираются из ограниченных измерений? — спросил он и коротко хохотнул. — То есть, если начать с самого примитива, к примеру, деревяшка — это деревяшка. С длиной, шириной…
— Без ничего такого. Тут вы неправы, — сказал Тедди. — Все только думают, будто вещи где-то прекращаются. А они нет. Это я и пытался сказать профессору Питу. — Он поерзал в шезлонге, вытащил страх божий, а не носовой платок — серое, скомканное нечто, — и высморкался. — Причина, по которой все вроде как где-то прекращается, — в том, что люди не знают иного способа на все смотреть, — сказал он. — Но это не значит, что вещи прекращаются и впрямь. — Он убрал платок и посмотрел на Николсона. — Вы не поднимете на секундочку руку? — спросил он.
— Это еще для чего?
— Поднимите и все. Чуть-чуть.
Николсон оторвал руку от подлокотника на дюйм-другой.
— Эту руку? — спросил он.
Тедди кивнул.
— Как это называется? — спросил он.
— В каком смысле? Это моя рука. Это рука.
— Откуда вы знаете, что это рука? — спросил Тедди. — Вы знаете, что нечто называется рукой, но откуда вы знаете, что это она? У вас есть доказательства, что это рука?
Николсон вытащил из пачки сигарету и прикурил.
— Честно говоря, мне кажется, это отдает софистикой наихудшего пошиба, — сказал он, выдохнув дым. — Это рука, елки — палки, потому что это рука. Во-первых, у нее должно быть имя, чтобы она отличалась от других предметов. В смысле, ты же не можешь просто…
— Вы только следуете логике, — бесстрастно сказал Тедди.
— Я делаю что? — переспросил Николсон немного чересчур учтиво.
— Логике следуете. Даете мне обычный разумный ответ, — сказал Тедди. — Я попытался вам помочь. Вы спросили, как я выбираюсь из ограниченных измерений, когда мне хочется. А логика здесь совершенно точно ни при чем. От нее первой нужно избавляться.
Николсон пальцами снял с языка табачную крупинку.
— Адама знаете? — спросил Тедди.
— Кого?
— Адама. Из Библии.
Николсон сухо улыбнулся.
— Лично — нет, — ответил он.
Тедди чуть подумал.
— Не сердитесь на меня, — сказал он. — Вы спросили, и я…
— Да не сержусь я на тебя, господи ты боже мой.
— Ладно, — сказал Тедди. Он сидел, откинувшись на спинку шезлонга, а голова его была повернута к Николсону. — Знаете, вот в Библии написано про яблоко, которое Адам съел в Райском саду? — спросил он. — Знаете, что было в яблоке? Логика. Логика и все рассудочное. Больше ничего не было. Поэтому — я вот к чему клоню — вам нужно все это выблевать, если хотите увидеть все таким, каково оно есть. А когда выблюете, у вас больше не будет хлопот с деревяшками и всем прочим. Вы не будете тогда видеть, как все постоянно прекращается. И будете знать, что есть на самом деле ваша рука, если вам интересно. Понимаете? Вы следите за мыслью?
— Слежу, — довольно кратко ответил Николсон.
— Беда в том, — сказал Тедди, — что большинство не хочет видеть все таким, каково оно есть. Они ведь не желают просто бросить рождаться и умирать. Им только и хочется все время новых тел — а вовсе не остановиться и остаться с Богом, где по-настоящему хорошо. — Он чуть подумал. — Такую компанию яблоневых плодожорок еще поискать, — сказал он. И покачал головой.
В этот миг перед Тедди и Николсоном остановился стюард в белой куртке, обходивший всю палубу, и спросил, не желают ли они утреннего бульона. Николсон вообще не отреагировал. Тедди сказал:
— Нет, спасибо, — и стюард двинулся дальше.
— Не хочешь говорить — не говори, — с подчеркнутой резкостью сказал Николсон. Он стряхнул с сигареты пепел. — Но правда это или нет, что ты сообщил всей бригаде «Лейдеккера» — Уолтону, Питу, Ларсену, Сэмюэлсу, всем, — когда, где и как они в конечном итоге умрут? Правда или нет? Если не хочется об этом говорить, тогда и не надо, но слухи по Бостону…
— Нет, не правда, — с нажимом произнес Тедди. — Я сообщил им места и время, когда им лучше быть очень, очень осторожными. И сказал, чем бы им неплохо заняться… Но ничего такого я им не говорил. Я не сказал, что это неизбежно, — в этом вот смысле. — Он опять вынул платок и высморкался. Николсон ждал, наблюдая. — И профессору Питу я ничего подобного не говорил. Во-первых, он там один не валял дурака и не задавал мне всяких вопросов. В смысле, я профессору Питу сказал только, что ему не стоит преподавать с января, вот и все. — Тедди помолчал, откинувшись на спинку шезлонга. — А остальные профессора — они практически вынудили меня все это им наговорить. Когда с опросом уже закончили, пленку записали, уже довольно поздно было, а они всё сидели, курили, их на игривость потянуло.
— Но ты не говорил Уолтону или Ларсену, к примеру, когда, где или как в конечном итоге их постигнет кончина? — упорствовал Николсон.
— Нет. Так я не говорил, — твердо сказал Тедди. — Я им не хотел говорить ничего такого, а они все время об этом твердили. Как бы начал профессор Уолтон. Сказал, что ему бы так хотелось узнать, когда он умрет, потому что он бы тогда знал, какую работу делать, а какую нет, и как лучше всего время тратить, и все такое. А потом они все стали… Вот я им немного и рассказал.
Николсон ничего не ответил.
— Но я им не говорил, когда они на самом деле умрут. Этот слух очень ложный, — сказал Тедди. — Мог бы, но я же знал, что в душе им этого знать не хочется. В смысле, я знал, что хоть они все и преподают религию, философию и прочее, им все равно довольно-таки страшно умирать. — Тедди посидел — или полежал — минутку, ничего не говоря. — Так глупо, — сказал он. — Когда умираешь, ты же только, елки-палки, вылетаешь из тела, вот и все. Батюшки, да все это делали тысячи раз. Если никто не помнит, это же не значит, что они этого не делали. Так глупо.
— Возможно. Возможно, — сказал Николсон. — Но логический факт остается: сколь разумен бы ни…
— Так глупо, — снова сказал Тедди. — Например, у меня минут через пять плавание. Я могу спуститься к бассейну, а в нем, скажем, не будет воды. Может, сегодня ее в бассейне меняют, например. Но вот что вполне вероятно: я подойду к краю, на дно, скажем, глянуть, и моя сестра подкрадется сзади и как бы меня туда столкнет. Я могу раскроить себе череп и мгновенно умереть. — Тедди посмотрел на Николсона. — Такое возможно, — сказал он. — Моей сестре всего шесть лет, она немного жизней пробыла человеком, и я ей не сильно нравлюсь. Такое возможно — запросто. Но что здесь трагического? В смысле, чего тут бояться? Я же просто сделаю то, что должен сделать, вот и все.
Николсон глуховато фыркнул.
— С твоей точки зрения, может, и не трагедия, но для твоих мамы с папой — событие определенно прискорбное, — сказал он. — Когда-нибудь об этом задумывался?
— Да, конечно, задумывался, — ответил Тедди. — Но лишь потому, что у них есть имена и чувства для всего, что происходит. — Чуть раньше он снова сунул руки себе под ляжки. Теперь же вытащил их, вытянул вдоль подлокотников и посмотрел на Николсона. — Знаете Свена? Он спортзалом заведует? — спросил он. Подождал, пока Николсон кивнет. — В общем, если бы Свену сегодня снилось, что у него умерла собака, он бы спал очень и очень плохо, потому что очень хорошо относится к собаке. Но когда бы он проснулся наутро, все у него было бы хорошо. Он бы понял, что это лишь сон.
Николсон кивнул:
— И в чем же смысл?
— Смысл в том, что если бы его собака действительно умерла, все было бы ровно так же. Только он бы этого не знал. В смысле, он бы не проснулся, пока сам бы не умер.