26
Подлинный девиз Ушедшего в Лес звучит так: «Здесь и сейчас» – он муж свободного и независимого действия. Мы видели, что к этому типу можно причислить лишь крохотную долю всей массы населения, и всё же именно так формируется маленькая элита, способная противостоять автоматизму, в борьбе с которым применение голого насилия потерпит неудачу. Это всё та же древняя свобода в одеждах времени: сущностная, элементарная свобода, которая пробуждается в здоровых народах, когда тирания партий или иноземных завоевателей угнетает их страну. Это не только свобода протестовать или эмигрировать, это та свобода, которая жаждет принять бой.
Это различие существенно и в сфере веры. Ушедший в Лес не может позволить себе ту индифферентность, которая относится к характерным чертам минувшей эпохи наряду с нейтралитетом маленьких государств или заключением в крепость за политические правонарушения. Уход в Лес предполагает принятие более трудных решений. Задача Ушедшего в Лес заключается в том, что он должен вырвать у Левиафана в борьбе с ним ту меру важной для грядущих эпох свободы. Он тот, кто не приближается к своему противнику, вооружённый только голыми понятиями.
Сопротивление Ушедшего в Лес абсолютно, оно не знает ни нейтралитета, ни помилования, ни заключения в крепость. Он не ждёт, что враг признает его аргументы, не говоря уже о том, что тот поступит с ним благородно. Он знает также, что вынесенный ему смертный приговор не отменят. Ушедшему в Лес знакомо новое одиночество, которое, прежде всего, влечёт за собой сатанински возросшую злобу – она связана с наукой и с сущностью машин, которые привнесли в историю хоть и не новый компонент, но всё же – новые явления.
Всё это не может сочетаться с индифферентностью. В подобном положении не следует также надеяться на церкви, или на духовных лидеров и книги, которые, может быть, появятся. Всё же в этом есть свои преимущества, поскольку из всего прочитанного, прочувствованного и продуманного создаётся прочный каркас. Воздействие этого сказывается уже в различии между двумя Мировыми войнами, по крайней мере, в том, что касается нашей немецкой молодёжи. После 1918 года можно было наблюдать сильное духовное движение, развивающее таланты во всех лагерях. Теперь же в первую очередь бросается в глаза молчание, особенно молчание молодых, которые всё-таки видели много необычного во всех этих «котлах» и смертоносных пленениях. И всё же само это молчание стоит большего, чем простое развитие идей, или даже произведения искусства. Всё же мы видели не только крушение национального государства, но и другие вещи. Разумеется, соприкосновение с Ничто, особенно с совершенно неприкрашенным Ничто нашего столетия, нашло своё изображение в целом ряду клинических сообщений, и всё же можно предвидеть, что это принесёт и другие плоды.
27
Мы уже часто прибегали к образу человека, встречающего самого себя. И в самом деле, существенно то, что тот, кто предъявляет к себе самые трудные требования, приобретает правильное представление о самом себе. Именно в этом человек должен видеть своим мерилом человека в Лесу – и это значит: человека цивилизации, человека движения и исторических явлений в своей покоящейся и вечной сущности, которая историю исполняет и изменяет. В этом заключается жажда тех сильных духом, к которым относит себя Ушедший в Лес. В ходе этого процесса отражение вспоминает о своём прообразе, от которого оно исходит, и от которого оно неотъемлемо – или, иначе, которому оно наследует, в котором заключается всё его наследие.
Эта встреча происходит в уединении, и в этом кроется её волшебство; на ней не присутствуют ни нотариус, ни священник, ни должностное лицо. Человек суверенен в этой уединённости, при условии, что он сознаёт свой ранг. В этом смысле он – сын своего Отца, хозяин Земли, чудотворное существо. В ходе подобной встречи всё социальное отступает на второй план. Человек вновь замечает в себе силы священника и судьи, как это было в древнейшие времена. Он выходит за пределы абстракций, функций и форм разделения труда. Он устанавливает свою связь с Целым, с Абсолютом, и в этом заключатся его самое мощное переживание счастья.
Само собой разумеется, что врач также не присутствует при этой встрече. Что касается здоровья, то тот прообраз, который каждый несёт в себе, является неразрушимым, находящимся по ту сторону времени и опасностей, присущих телу, он излучает себя и на физиологические явления, и также помогает и в исцелении. Во всяком исцелении играют свою роль творческие силы.
В состоянии того полного здоровья, которое стало сейчас редкостью, человек обладает также сознанием той высшей гештальтности, аура которой его зримо окружает. Уже у Гомера мы находим знание о подобной бодрости, оживляющей его мир. Мы находим у него связанную с этим вольную весёлость, и по мере того, как близко от героя находятся боги, тот приобретает себе неуязвимость – его тело становится более духовным.
Так и сегодня ещё исцеление исходит от божественного, и важно, чтобы человек хоть немного догадывался бы об этом, и мог бы этим пользоваться. Больной, а вовсе не врач, является сувереном, дарующим исцеление, которое он сам посылает из тех своих резиденций, которые остаются неуязвимыми. Он обречён только, если он сам утратит доступ к этим источникам. Человек в агонии часто похож на заблудившегося и ищущего выход. Он найдёт этот выход в этом мире, или в ином. Уже не раз видели, как выздоравливал тот, кого списали со счёта врачи, но всё же не тот, кто сдался сам.
Избегать врачей, полагаться на правду тела, но всё же внимательно прислушиваться и к их голосу – вот лучший рецепт для выздоравливающего. Это относится и к Ушедшему в Лес, который должен быть готовым к таким ситуациям, в которых любая болезнь, кроме смертельной, считается слишком большой роскошью. Так и нужно относиться ко всему этому миру больничных касс, страховых агентств, фармацевтических фабрик и специалистов: сильнее всего этого тот, кто может от этого отказаться.
Подозрительным и крайне настораживающим является то всё увеличивающееся влияние государства на сферу здравоохранения, оправдываемое чаще всего предлогами социальной заботы. К тому же вследствие всё большего освобождения врачей от требований соблюдения врачебной тайны, следует посоветовать всем во время консультаций сохранять осторожность. Никогда нельзя знать, в какую статистику вас вносят, причём это касается не только медицинских учреждений. Все эти лечебницы с их наёмными и малооплачиваемыми врачами, это лечение под наблюдением бюрократии, всё это внушает подозрения, и всё это внезапно, за одну ночь, может превратиться в нечто пугающее, причём не только в случае войны. То, что в этом случае все эти содержащиеся в образцовом порядке картотеки снова станут источником документов, на основании которых можно будет интернировать, кастрировать или ликвидировать – это, по меньшей мере, не является невероятным.
Те толпы, которые привлекают к себе шарлатаны и чудо-целители, объясняются не только легковерность масс, но и их недоверием к медицинским учреждениям, и особенно к тем способам, которыми те автоматизируются. Все эти колдуны, как бы неуклюже они не занимались бы своим ремеслом, всё же отличаются от медицинских учреждений в двух важных пунктах: во-первых, они рассматривают больного как нечто цельное, и, во-вторых, они преподносят исцеление как чудо. Именно это и соответствует пока ещё здоровому инстинкту, и на этом и основывается исцеление.
Подобное, разумеется, возможно и в рамках академической медицины. Каждый, кто лечит, участвует в этом чуде, не важно, делает ли он это при помощи своих аппаратов и методов, или вопреки им, и он многое приобретёт, если осознает это. Механизм можно во всём превзойти, сделать его безвредным или даже полезным, если врач предстанет в своей человеческой сущности. Подобное непосредственное дарение, безусловно, затрудняется бюрократией. Но, в конечном счёте, всегда получается так, что «на том Корабле», или даже на той галере, на которой мы живём, функциональное всегда превозмогается человеком, если даже и не благодаря его доброте, то благодаря его свободе или мужеству принятия на себя непосредственной ответственности. Врач, который даёт больному нечто, не предусмотренное инструкцией, вероятно именно этим и придаёт своим средствам чудодейственную силу. Мы живы благодаря подобным возвышениям над функцией.
Техник считается с одной только выгодой. В больших бухгалтерских книгах всё это выглядит совсем по-другому. Кроется ли подлинная прибыль в этом мире страховых агентств, прививок, педантичной гигиены и повышения среднего возраста жизни? Не стоит об этом спорить, поскольку всё это только формируется, и идеи, на которых всё это основано, ещё не исчерпаны. Корабль продолжит своё плавание, даже если оно ведёт его к катастрофе. Разумеется, катастрофа принесёт с собой страшные жертвы. Когда корабль погибает, его аптечка тонет вместе с ним. И тогда всё зависит от других вещей, например, от того, может ли человек выдержать несколько часов в ледяной воде. Многократно привитая, чистоплотная, приученная к лекарствам команда с высоким средним возрастом жизни имеет меньшие шансы, чем та, которая всего этого лишена. Минимальная смертность в мирные времена не является критерием подлинного здоровья; она может внезапно, в одну ночь, обернуться своей полной противоположностью. Вполне возможно, она сама ещё породит неизвестные доселе эпидемии. Тело народов стало уязвимым для болезней.
Отсюда открывается вид на одну из самых больших угроз нашего времени – перенаселённость, как её, например, изображает в своей книге «Сто миллионов мертвецов» Гастон Бутуль. Гигиена столкнулась с проблемой, как ограничить те массы, появление которых она сама же и сделала возможным. Однако здесь мы уже выходим за рамки темы ухода в Лес. Для того, кто решается на него, не годится воздух теплиц.
28
Вызывает тревогу тот способ, которым понятия и вещи зачастую внезапно, в одну ночь, меняют свой облик, и приносят совершенно иные плоды, чем ожидалось. Это признак анархии.
Рассмотрим для примера права и свободы одиночки по отношению к властьям. Они определены конституцией. Однако придётся и дальше, и, пожалуй, довольно долгое время считаться с нарушением этих прав, будь то со стороны государства, или партии, завладевшей государством, или со стороны иноземного захватчика, или всего этого сразу. Можно, пожалуй, сказать, что массы, по крайней мере, у нас в стране, пребывают в таком состоянии, что они вряд ли вообще способны замечать нарушения конституции. Там, где это сознание однажды утеряно, его уже искусственно не восстановить.
Нарушение прав может также иметь легальную окраску, если, например, господствующая партия имеет большинство, необходимое для изменения конституции. То, что большинство одновременно может обладать правом и творить несправедливость: подобное противоречие не помещается в простые головы. Уже во время голосования трудно понять, где кончается право, и начинается насилие.
Превышения власти могут постепенно усугубляться, и применяться против определённых групп уже как чистое преступление. Кто мог наблюдать принятие подобных, поддержанных массовым одобрением, документов, тот знает, как мало против этого можно предпринять обычными средствами. Этического самоубийства нельзя требовать ни от кого, особенно если оно предписывается из заграницы.
В Германии открытое сопротивление властям было и остаётся особенно трудным, поскольку ещё со времён легитимной монархии здесь сохранилось благоговение перед государством, что имеет свои преимущества наряду со своей тёмной стороной. И потому отдельному человеку трудно было понять, почему после вступления войск стран-победительниц его привлекали к ответственности за недостаточное сопротивление не только в качестве коллективного обвиняемого, но и индивидуально – например, за то, что он исполнял свои профессиональные обязанности как чиновник или капельмейстер.
Мы можем понять эти упрёки, хотя они и принимали гротескные формы, отнюдь не курьёзные. Речь скорее идёт о новой черте нашего мира, и можно только порекомендовать всегда иметь её в виду во времена, когда нет недостатка в общественной несправедливости. Здесь оккупанты придают вам характер коллаборациониста, там партии придают вам характер попутчика. Так возникают ситуации, в которых одиночка попадает между Сциллой и Харибдой; ему грозит ликвидация, как за участие, так и за неучастие.
Большое мужество ожидается от одиночки; от него требуется, чтобы он протянул руку помощи праву, даже противостоя тем самым государственной власти. Кто-то будет сомневаться, что подобных людей можно найти. Между тем они появятся, и станут Ушедшими в Лес. Столь же непременно подобный тип будет вписан в картину истории, поскольку существуют такие формы принуждения, которые не оставляют выбора. Так Вильгельм Телль был втянут в конфликт против своей воли. Тем самым он проявил себя как Ушедший в Лес, как одиночка, благодаря которому народ осознал свою мощь по сравнению с тираном.
Это странный образ: одиночка, или даже множество одиночек, обороняющееся против Левиафана. И всё же именно в таком положении Колосс оказывается под угрозой. Нужно понимать, что даже малое число людей, по-настоящему решительных, не только в моральном смысле, но и в действительности представляют собой угрозу. В мирные времена это заметно только на примере преступников. Всякий раз будут наблюдать, как два-три головореза приводят в волнение все кварталы крупного города, и выдерживают продолжительные осады. Если поменять стороны местами, когда органы власти превращаются в преступников, а честные люди им противостоят, это может привести к несравненно более значительным результатам. Известно, в какое замешательство пришёл Наполеон из-за восстания Мале, одинокого, но непоколебимого человека.
Нам хотелось бы предполагать, что в городе, в государстве существует определённое, пускай даже незначительное, число по-настоящему свободных мужей. В этом случае нарушения конституции были бы сопряжены с большим риском. В этом отношении нужно подтвердить теорию коллективной ответственности: возможность нарушения прав обратно пропорциональна той степени свободы, с которой оно сталкивается. Например, нарушение неприкосновенности, даже священности жилища было бы невозможным в старой Исландии в тех формах, в каких оно стало возможным в Берлине 1933 года среди миллионного населения, как чисто административное мероприятие. Как похвальное исключение следует упомянуть молодого социал-демократа, застрелившего полдюжины этих, так называемых, добровольных помощников полиции в прихожей своей съёмной квартиры. Он был ещё причастен к сущности той древнегерманской свободы, которую его враги прославляли только в теории. Его, разумеется, не научила этой свободе и политическая программа его партии. В любом случае он не принадлежал к числу тех людей, о которых Леон Блуа сказал, что они бегут за адвокатом, пока их матерей насилуют.
Если мы теперь представим, что подобное происходило бы на каждой берлинской улице, то можно предположить, что всё могло выйти совсем иначе. Затянувшиеся мирные времена благоприятствуют оптическим иллюзиям. К их числу относится и то предположение, что неприкосновенность жилища основывается на конституции, и гарантируется ею же. На самом деле эта неприкосновенность основывается на отце, который вместе со своими сыновьями встаёт в дверях с топором в руке. Только эта истина не всегда проявляется подобным образом, и также она не представляет собой возражения против конституции. Нужно помнить древнее выражение: «Муж держит клятву, а не клятва – мужа». В этом кроется одна из причин того, что новые законы встречают в народе так мало участия. Про жилище в законах написано неплохо, но только мы живём во времена, когда один чиновник может взломать замок для другого чиновника.
Немца упрекают в том, что он не оказал достаточного сопротивления официальному насилию, и, скорее всего, упрекают справедливо. Он не знал ещё правил игры, и чувствовал угрозу, исходящую из тех зон, в которых никогда и не было речи об основных правах. Он всегда находился в положении между двух угроз: у положения «ни то, ни сё» есть как свои преимущества, так и свои недостатки. Едва ли замечали тех, кто погибал, в безнадёжной ситуации с оружием в руке защищая своих женщин и детей. Пусть их одинокая гибель станет известной. Это перевесит чашу весов.