Придворный физик, будь он жив и прочитай мой дневник, скорее всего, надо мной посмеялся бы. По его мнению это противоречит природе вещей. Он бы сказал, что папа, как физическое тело, живет отдельно, а я, являясь тоже отдельным физическим телом, могу зависеть от папиного тела только посредством физического воздействия одного тела на другое. Запутанное объяснение, но придворный физик изъяснялся именно так. Но обязательно все подкреплял примером. Например, если папа меня вытаскивает из замка, и я за косу волокусь за ним следом по коврам и лестницам — это и есть физическое воздействие одного тела на другое. Мне больно, а папе тяжело меня тащить. Ну, не знаю. Я так и не могу с этим согласиться. И папа не смог смириться с тем, что он физическое тело. Поэтому физика пришлось казнить. Чтобы он не канифолил мозги. Мозги для августейших особ важны ничуть не менее этикета. Потому что царь без мозгов это уже не нонсенс, а трагедия государственного масштаба. Вот мне и удалось использовать любимое слово еще раз — нонсенс. Нон-сенс. Но-ннн-сеннн-сссс. Приятно оно тянется. Как жевательная резинка.
* * *
Сегодня я весь день провела с палачом. Сперва я показала ему замок и портретную галерею предков. Палача особенно интересовали вопросы, связанные со смертью моих бесконечных бабушек и дедушек. Кто как, когда и отчего умер. Мы подолгу останавливались у каждого портрета. Я рассказывала, а он очень сосредоточенно рассматривал и слушал. Пожалуй, это самый внимательный слушатель, которого мне удавалось встретить в своей жизни. Особенно его заинтересовал мой двоюродный прапрадедушка Карл двадцать шестой. Толстая и крепкая шея двоюродного прапрадедушки едва поместилась на холсте, и палач стал прикидывать, смог бы он перерубить ее с одного удара, или пришлось бы тяпать дважды. Я спросила — а трижды? Палач сказал, что трижды не рубил даже на последнем курсе колледжа, когда они оттачивали мастерство на быках.
Мы проторчали в галерее до обеда. А после обеда папа заставил палача перемыть посуду. Палач сперва был очень против. У него тоже есть свой палаческий этикет, и если другие палачи прознают, что он мыл посуду — будут над ним смеяться. Но папа показал ему подписанный вчера контракт, где последним пунктом в обязанности палача входило мытье посуды. Палач удивился, что не видел этого пункта раньше, но контракт есть контракт — с бумагой не поспоришь. Пошел мыть.
А потом мы с палачом гуляли по саду. Я показывала ему розы и клумбу с маргаритками. Кажется, ему было скучно смотреть на цветочки, но он очень деликатный человек. Терпел экскурсию молча и даже нарвал мне букетик анютиных глазок.
А когда мы дошли до кротовой норки, я расплакалась. Очень живо вспомнился этот несчастный мокрый крот, погибший по моей вине. Палач сказал, что тут не о чем рыдать, я в смерти крота ничуточки не виновата. Он сказал, что у каждого живого существа есть карма, по которой оно живет и умирает. У меня карма родиться и жить принцессой, у него — быть палачом. У крота — жить под землей и умереть тогда, когда настанет его время. Оказалось, таким мудреным вещам обучают в его колледже. И если палачи не будут понимать механизмы кармы, они не смогут жить, посойдут с ума или наложат на себя инструменты — слишком много людей им приходится отправлять на тот свет. Так что все достаточно просто. Карма у каждого своя, а палач выполняет чисто механическую роль. Как и всякое физическое тело при воздействии на другое.
Я сразу же перестала плакать. Оказалось, что кроме сказок и песенок есть еще один способ прекратить чужие слезы — объяснить природу вещей. Палач это делает просто виртуозно. Жалко, что не так и не довелось получить высшее образование. К моим семнадцати папа успел искоренить все университеты. Сказал, что университеты — инкубаторы, производящие бездельников и бунтовщиков, а потому не стоит их поощрять. Для проведения образовательной реформы папа тоже нанимал на полную ставку палача. Вешальщика. Но он был не таким интересным, как нынешний. Все больше молчал, а в свободное время плел макраме. У меня в комнате долго болталась сплетенная им занавеска из мелких узелков и длинных кисточек. Папу очень злила эта его привычка — вязать узелки. Когда у палача заканчивались шнурочки, он принимался завязывать кисти на скатертях и шторах. А папе приходилось всю эту, как он ее называл, хреномундию расплетать обратно.
Вечером мы поужинали. Я совсем чуть-чуть всплакнула, когда папа рассек здоровенный арбуз. Арбузная кожа треснула, и на блюдо вывалилась красная, как вспоротое мясо, сердцевина. Папа зыркнул в мою сторону и плюхнул мне огромный кусок. Пришлось есть. Сок арбуза стекал красными струйками по рукам палача и склеивал его черную шерсть мелкими иглами. Папа ел, низко наклонясь над своей тарелкой, чтобы не заляпать платье. А мой арбуз оказался соленый-пресоленый. Как кровь.
* * *
Папа сегодня писал царский указ. Убил на это весь день без остатка. Поэтому на завтрак у нас были бутерброды, а на обед картошка в мундире. Мы слупливали с картошку кожицу и, пока папа не видел, вытирали прилипшие картофельные комочки о скатерть. А папа ничего вокруг не видел, кроме своих черновиков. Даже пару раз макнул картофелину в чернильницу и так съел.
Палач такому меню порадовался — ему не пришлось мыть посуду. Смахнул после со стола хлебные крошки и все. А еще оказалось, что по причине папиной занятости у палача выходной. И мы пошли прогуляться в город. Вообще-то, мне, как и всякой принцессе, для таких прогулок положен кортеж и отряд охраны. Ну, кортеж еще туда-сюда, а без охраны совсем нельзя, этикет запрещает. Но папа сказал, что весь этот отряд один палач с лихвой компенсирует.
Мы прекрасно прогулялись. Сперва дошли до аптеки и страшно напугали семью аптекаря. Аптекарь все никак не мог поверить, что палач сегодня выходной, и наотрез отказался нас обслуживать. Сказал, чтобы так брали все, что нам нужно. Палач застеснялся и взял то, что ему совершенно ни к чему — коробок змеиного порошка, раскрывающего обманы. А я ничего себе не выбрала, потому что в одной баночке плавал в спирте мертвый мышонок. Маленький, не больше фаланги пальца. И лысенький — с желтовато-водянистой кожицей вместо шерсти и распухшими глазами. Он смотрел через стенки банки слегка удивленно, словно никак не мог понять, как с ним приключилась такая неприятность. (Клякса) Теперь-то я могу позволить себе по этому поводу поплакать, но тогда при палаче было стыдно. Я сдержала слезы, и тут же на улице разревелся какой-то младенец. В аптеку просочился его тонкий, прерывистый плач и испуганные вопли мамаши. Кажется, младенец в два счета наполнил слезами коляску и едва не утонул.
Мы вышли из аптеки, и палач вдруг заговорил о смерти. Он сказал, сказал, что после смерти душа сорок дней блуждает по загробному царству, а там уж как повезет — может или вселиться в кого угодно или уйти в нирвану. Я несколько раз переспрашивала палача — куда? Старалась запомнить новое слово. А сейчас запишу и точно уже не забуду — нирвана. Нир-ва-на. Красивое слово. И понятие красивое. Палач объяснил что это нефизическое состояние, в котором человек очень счастлив. Так счастлив, как никто на земле не умеет. И тут я немного всплакнула. Очень светлыми слезами сладковатыми на вкус. А палач добавил, что лысый мышонок наверняка уже родился. Как минимум кошкой, потому что принял мученическую смерть. А мне сказал, чтобы я не сдерживала слез, если не хочу, чтобы в моем государстве рыдали дети.
Поэтому на рынке я всласть поплакала над кочнами капусты, похожими на срубленные головы, из-за старой женщины со скрюченной спиной и о блохастом котенке.
* * *
Утром папа объявил, что указ готов. Осталось только переписать начисто и зачитать на глашатайной площади. Палач пригорюнился, предчувствуя скорый рабочий аврал. Но я посоветовала ему до понедельника даже не волноваться — переписывание указа занимает у папы в два-три раза больше времени, чем его обдумывание. Потому что надо написать а) без ошибок, б) без клякс и помарок, в) без исправлений, г) строго посередине свитка. Да еще так, чтобы все строчки шли ровно по горизонтали и параллельно друг другу. Когда-то у папы был для этих целей писарь. Но папа, разозлившись на его тупость и медлительность, велел утопить бедолагу в бочке с чернилами. О чем он теперь частенько сожалеет — сам он терпеть не может писанины. Злится из-за каждой криво выведенной буковки. А от злости у него начинают дрожать руки и расплескиваются чернила. И чем больше папа пишет, тем сильнее злится и гуще расплескивает.
На завтрак был блин. Обычно папа печет тонкие, как бумага, дырчатые блинчики. Но сегодня ему было некогда, поэтому он вылил все тесто на самую большую сковородку и запек чудовищных размеров блин. Мы отщипывали от блина каждый со своего края, но смогли осилить лишь одну десятую часть. Папа пару раз вспылил — когда заляпал маслом очередной свиток и когда макнул блин в чернильницу.
Мы с палачом посмотрели на такое дело и решили уйти из дворца на целый день, чтобы не угодить под горячую руку. Палач быстренько вымыл сковородку, запасся водой, и мы ушли в горы.
А когда вернулись, оказалось, что папа уже все обстряпал. И указ написал, и зачитал. Мы застали его, только что вернувшимся. Он даже маскировочную бороду не успел снять. У папы таких бород целая гардеробная. Круглая и недлинная борода кучера, длинная до груди — дьячка. Мне больше всего нравится аккуратная профессорская бородка. Эту комнату завел еще мой прапрапрадедушка, Карл двадцать девятый. Он обожал такого рода шутки: поговорит с кем-нибудь по душам, порасспросит о власти, о царе — нравится ли, мол. А потом — хоп! — бороду, и перед доверчивым болтуном — царь августейшей персоной. Только было одно но — прапрапрадедушка обладал таким внушительным пузом, что его всегда узнавали. Прапрапрадедушка страшно на это злился, пока не придумал выколоть глаза всем поданным, старше восемнадцати.
А для папы комната с бородами стала настоящим спасением. Кем он только в государственных интересах не переодевается! Он и кучера казнил только потому, что у него появилась кучерская бородка — смог себе позволить.
Папа поправил бороду и, пряча глаза под полями глашатайской шапки, зачитал указ специально для нас. Дословно уже не помню, но суть такая: он решил выдать меня замуж. Не за первого встречного, конечно, но и не за принца, принцы давно ко мне не сватаются. Он готов выдать меня за любого желающего, лишь бы тот сумел меня рассмешить. А в наследство пообещал полцарства. Я всплакнула. На этот раз папа даже не возражал — у меня был повод. Только отправил меня рыдать в свою опочивальню.
Проклятый ковер снова промок. Да так, что слезы протекли на нижний этаж и хлынули с потолка папиного кабинета. По счастью, папа как раз там стирал с книг пыль и сумел вовремя принять меры: наставил тазиков под струи и послал палача вынести ковер на просушку. Палач снова возмутился — он точно помнил, что не нанимался мыть во дворце полы. И папа снова показал ему контракт, где совсем мелкими буковками после всех обязанностей сторон красовался пункт о просушке ковров. Этот пункт тоже стал для палача своего рода откровением. Он даже заподозрил папу в мошенничестве. Но спорить не стал. Спорить с царями даже палачам небезопасно. Поэтому палач поплелся на второй этаж и, ворча под нос ругательства, начал вытаскивать в коридор трюмо.
Под ногами у него хлюпало, словно он ступал по болоту. Палач удивленно посмотрел на меня и спросил, откуда во мне берется так много слез? Я сказала, что не знаю. Ведь это, скорее всего, даже не мои слезы, а папины. Палачу я смогла это рассказать, не боясь быть осмеянной — он не придворный физик. И не ошиблась. Палач всерьез призадумался. А потом ответил, что так оно и есть. Разве что не только папины, но и всех моих неисчислимых и пронумерованных предков: всех Карлов, Вильгельмов, Фридрихов, Александров и Елизавет. А также слезы всех подданных, которые были пролиты из-за них. Все это тоже прекрасно укладывалось в его понятие законов наследственности. Есть время разбрасывать камни, и есть время собирать. И если одному достается вести войны, то другому приходится восстанавливать разрушенные города. А сейчас пришло время оплакивать. И так уж вышло, что роль плакальщицы выпала мне. Я не стала спрашивать — за что. И так поняла. Но на ночь все-таки поплакала. Очень уж стало себя жалко.
* * *
Когда я увидела плотную толпу, забивающую весь внутренний дворик под завязку, я удивилась, что в нашем царстве набралось такое количество холостяков. А еще тому, какой же плотности может достигать толпа людей — там не то что яблоку, казалось, лезвие ножа между ними не просунуть. Но их оказалось еще больше — женихи заняли все пространство коридоров и лестниц так, что мне пришлось пробираться в тронную залу тайным ходом.
Тайными ходами не пользовались уже лет сто. За это время на их стенах наросли длинные бороды серой паутины, а каменная кладка стен заросла грибком и плесенью. Я успела только кое-как счистить с короны налипший мусор, как папа, наспех привязав мои лодыжки и кисти рук к трону, уже распахнул дверь, впуская первого жениха. Им оказался дородный детина со сбитыми в кровь кулаками и свежей царапиной на скуле. Детина поклонился, здороваясь, и принялся меня смешить: вытащил из кармана удивленную жабу, воткнул ей в зад соломинку и, пока я не поняла, что он собирается сделать, надул ее до отказа. Жаба вытаращила глаза от неожиданной боли. Бока у нее натянулись, вот-вот треснут. Папа попытался было поощрительно засмеяться, но смешок у него вышел жалкий, больше похожий на кваканье, потому что папа заранее понял, что сейчас произойдет и судорожно вцепился за занавеску.
Слезы не просто полились у меня из глаз, они хлынули из меня горным потоком, крутя в воронках опрокинутую мебель и накрыв волной окно. Жених утонул практически сразу, а его несчастная жертва пучеглазым мячиком запрыгала на волнах. Папа спасся, вскарабкавшись под самый потолок. Даже не знаю, что бы с нами было, если б не находящийся снаружи палач. Он бросился к нам на помощь, прорубая себе в женихах дорогу, и тремя ударами топора выбил дверь. Слезы хлынули на лестницу, смывая первые ряды женихов под ноги последующим. Кандидаты повалились, давя друг дружку. И когда вода сошла, толпа оказалась значительно поредевшей.
Папа выступил вперед и объявил, что это было небольшое стихийное бедствие, которое благодаря его мудрому правлению уже локализовано — так что нет никакого основания для паники. Палач приступил к ликвидации последствий — взвалил на себя несколько трупов и сбросил в ближайшее окно, выходящее на дворцовый ров.
А я уже вошла в ту стадию слезоиспускания, когда остановиться уже невозможно. Папа нет, чтобы отложить все до завтра, проявил царское упрямство и продолжил церемонию. Сперва запускал женихов по одному. Несчастные, оказавшись в царских покоях да еще и лицом к лицу с бледным от ярости папой, пугались почти до смерти. Один даже потерял сознание, едва за ним закрылась дверь. Некоторые начинали плакать и проситься наружу. Папа никого силой не удерживал — отпускал без лишних разговоров и затаскивал следующего.
Я плохо их помню — все через слезы смотрелись одним размытым лицом. Запомнился только шелудивый старичок, который жестом фокусника вывернул себе губы, обнажив гнилые пеньки зубов. Его мне было жальче всех. Папа схватил его за шиворот и выставил за дверь. И, кажется, здесь я впервые заметила едва слышное тяпанье топора. Тяп! — такой сочный звук, словно кто-то рассекает капустный кочан. А когда за следующим женихом закрылась дверь и звук повторился — Тяп! — я поняла, что задумал папа. Женихи это тоже поняли, и их вопли заполнили коридоры, лестницы, внутренний дворик, всю мою голову и весь мир до самого неба.
Я рыдала, умоляя папу прекратить все это. Билась на троне, пытаясь выкрутиться из веревок. А папа кричал, что если я не прекращу истерику, он отправит на плаху и меня. А когда он понял, что этот аргумент на меня не действует, решил подтвердить его наглядно и позвал палача.
Палач был усталым. Он поставил в углу топор и присел рядом. Достал папироску, прикурил, и пока она дымилась у него в руках, молчал. Я тоже затихла — горло распухло и онемело от крика. Слезы беззвучно лились по щекам, затекая в искаженный от истерики рот. Палач потушил папироску и сказал, что если я хочу прекратить все это, мне нужно рассмеяться. Сделать над собой усилие и рассмеяться. Помни, сказал он, ты всего лишь оружие. Нож, которым отрезают ломоть хлеба. Нож не виноват, когда его оборачивают на убийство, но не вонзиться он не может.