Леша привык к тусклому свету и разглядел картинку не очень-то красивую. В подвале было грязно, валялись полиэтиленовые мешки, захватанные, заляпанные. На полу валялись пустые тюбики. Кого-то в углу рвало. Стоял спертый кислый запах клея и блевоты.
Не надышались только Галя и Гоша Захариков из соседнего дома.
Леша подскочил к Гале и рванул ее за руку.
— Гадина! Ты мне чего обещала?
— Вали ты! — зло сказала Галя и замахнулась на брата — видать, очень хотелось подышать.
— Облава! Гоша, слышишь, ментура сюда спешит!
— Отсос Харлампиевич! — зло сказал Гоша, прилаживаясь к мешку, который взял у отвалившегося Бура из четырнадцатого дома.
— Хрен с тобой! Галька, за мной! Облава, говорю.
Угроза облавы, наконец, подействовала на Галю — второй привод в детскую комнату, позора нахлебается — и она заспешила за братом.
Наконец, вырвались наружу. И какой же там был чистый воздух!
Только успели отойти к другому подъезду, как у входа в подвал остановилась милицейская машина, за ней другая, и из машин выскочили милиционеры и дружинники.
— Рвем когти! — сказала Галя.
— Нет, сядем на скамейку. И ты посмотришь, как они загремят.
Их выводили, поддерживая с двух сторон. Они сами не могли идти. Громко и матерно ругались. Танька что-то запела из Тото, но у самой машины ее вырвало. Вынесли хилого Бура. Гоша Захариков возмущался, что он и надышаться-то не успел.
Женщина-дружинница брезгливо несла грязные мешки — вещественные доказательства. Двери захлопнули, и машины уехали.
— Насмотрелась? — спросил Леша.
Галя молча кивнула.
— И ты туда же. Ну, будь ты дылдой, здоровой бабой — это одно. Но ты же слабая и желудок больной. Не понимаю я тебя, Галя: каким надо быть придурком, чтобы дышать, курить и пить. Вот ответь: о чем ты, Галя, думаешь?.. А какой бы крик в классе подняли! И Кротова, и активистки. Особенно Спица. Больше в школу не пошла бы.
Что и понятно: дышать — это самый позор.
— Да, Лешка, ты меня спас.
— Ладно. А подвал забудь.
— Конечно. Только, Лешенька, — начала примазываться Галя, — ты уж никому не говори. Особенно Машке. Убьет. Не скажешь?
— А в школу ходить будешь?
— Буду.
— А уроки учить?
Галя согласно кивнула — она сейчас готова была обещать что угодно, только бы Леша ничего не рассказал Маше и маме.
— А в подвал ходить будешь?
— Да ты чего! Какие дела! — возмущалась Галя так искренне, словно бы несколько минут назад Леша не ее тащил именно из подвала.
— Ладно. Никому не скажу. А теперь пошли домой жарить мясо.
А дома-то Маша, Манечка, Маняша!
Она выкладывала из сумки на кухонный стол продукты, а Леша ходил возле нее и приговаривал: «Маша, Манечка, Маняша!». А также «ты наша красавица, ты Маша-резвушка».
Да, конечно, красавица. Рослая, крепкая, хорошо одевается. И все ей идет. Даже вот эта цыплячья прическа с двумя торчащими пучками волос, и то идет. Сделай такую прическу Галя, и будет она, как мокрая курица-задрипка. А Маша — красавица. И тени, которые она натирает, и легкий румянец на щеках, тоже натертый, и щипанные в ниточку брови — все ей идет, Ну, точь-в-точь кинозвезда на обложках журналов.
Маша взъерошила Леше волосы и спросила:
— Ну, как ты тут жил?
— Нормально.
Да, она любит брата. Он, пожалуй, единственный человек в семье, кого она любит. С мамой постоянно ссорится, а Галю просто затюкала.
— Мать не заходила?
— Нет.
— Ну, дает. Вот о чем человек думает?
— Не надо, Маняша. Может, она заболела.
— Может быть. А вы тут сносно жили. Думала, совсем доходите. А у вас мясо, картошка, масло. Эй ты, иди сюда! — крикнула она Гале.
Галя пришла на кухню.
— В школу ходила?
— Ходила, — буркнула Галя.
— Врешь?
— Ходила.
— Ночевала дома?
— Дома.
— Врешь?
— Дома.
— Ладно. С тобой разберусь потом. А сейчас будем готовить ужин. Профессор, что бы ты хотел поесть?
Лешу в семье стали звать Профессором после того, как он пятый класс кончил без троек.
— Ну, это… — замялся Леша.
— А грибной суп?
— Это да!
— Тогда вот рубль и сгоняй за сметаной.
Он сгонял, а когда пришел, суп уже варился, и по квартире ползли живые запахи настоящей еды, он подошел к кастрюле, нюхнул грибной запах и даже зажмурился.
— Ну, Маняшечка, ну, вообще!
— А картошку как хочешь — пюре или жареную?
— Жареную, Маняшечка, жареную.
И, жаря картошку, Маша рассуждала:
— Завтра или послезавтра пенсия. Это мы дотянем. Но она-то на что рассчитывала?
— Ну, правда, может, заболела, — то есть Леша как бы уговаривал Машу ничего плохого не говорить про мать.
— А что с мясом делать? — Маша поняла желание брата защитить свою любовь к матери и пожалела его, и Леша был благодарен ей за это.
— А что? Съесть его.
— Хорошо сказано, мой мальчик, — голосом опытного сыщика сказала Маша. — А в каком виде?
— А в простом.
— Точно. Мы его располовиним. На сегодня и на завтра.
А Леша с восторгом (чуть, конечно, преувеличенным) нюхал то кастрюлю с супом, то жарящееся мясо, то картошку. И глаза закатывал — ну, не могу. И слюни сглатывал (тут не преувеличивал — слюни его давили).
Они ели суп со сметаной (да какой! за рубль семьдесят, густой и неразбавленной), а потом дошла очередь и до второго. И как же золотились ломтики картошки, ровненькие, один к одному. А мясо было мягким, из него вытекала горячая кровь, и Маша дала Леше большой красный помидор, и блестел его глянцевитый бок, и был помидор так туг и красив, что его было жалко резать. Но когда Леша его все-таки разрезал; вернее, развалил, то помидор не брызнул соком, потому что мякоть его была туга, и она лоснилась от белого налета спелости.
Вместо чая Маша поставила на стол тарелку винограда (прятала в холодильнике, сюрприз, значит), и ягоды были крупные и почти белые. Они были покрыты едва заметным бархатистым налетом. И прозрачные, так что в тумане желтоватой мякоти угадывались коричневые косточки.
И после каждой ягоды Леша жмурился и закатывал глаза аж куда-то к затылку и прицокивал языком.
А потом, откинувшись на табуретке, спиной налег на стену и руки бросил в изнеможении — а все, напитался, и он был почти пьян. Понимал — вот это и есть нормальная еда.
— Ну, все, пузо набили, — сказала Маша. — А что там по телику?
— Сейчас посмотрим, — сказала Галя.
— А кто посуду помоет?
— Я! — охотно вызвался Леша.
— Давай! А мы там.
Сестры ушли в большую комнату, чтоб поговорить, и прикрыли кухонную дверь, чтоб Леша, значит, не мог слышать их разговор. Но Леша как раз хотел слышать, и он дверь открыл, и уменьшил воду, чтоб не мешало постороннее журчание.
— Ты чего такая притруханная?
— Ничего.
— Не ври.
Тут некоторое молчание. Это Галя, видать, раздумывает, говорить сестре правду или нет. Тут послышался плач Гали, даже надсадное рыдание, вот с этим вывертом подвывания — ы-ы-ы!
— Что за дела такие, Галя? — в голосе Маши строгость.
Молчание.
— Уж не залетела ли ты, подружка?
Молчание.
— И сколько?
— Три.
— Недели?
— Нет, дня.
— Ну, не реви. Может, и ничего. Ты все-таки хилая глиста. И кто? Генка?
— Не знаю, Маша.
— Ну, ты, Галина и б… — убежденно сказала Маша.
Этой несправедливости Галя не могла выдержать и протянула:
— Ой-ё-ёй!
Маша (справка)
Вот это ой-ё-ёй следовало понимать так, что от кого бы и слышала такой упрек, но только не от тебя.
Нет, дело не в том, что Маша плохо и со скрипом училась, а в том, что неполных пятнадцати лет Маша бегала из дому и болталась по судам (морским, понятно). Нет, не плавала, а прибивалась к какому-нибудь пареньку, чье судно стоит на ремонте. Когда паренек уплывал, она прибивалась к другому пареньку.
И она проявила чудеса изобретательности, чтоб только не учиться и не работать.
Однажды Маша сказала матери, что устроилась в городе учиться на повара. И поскольку мать всю жизнь работает в городе, они полгода каждый день ездили вместе на электричке шесть сорок. Вместе входили в метро, и только мать втыкалась в вагон, Маша разворачивалась и ехала домой досыпать.
— А ты не ой-ё-ёйкай! — строго сказала Маша. — Надо ведь на плечах иметь голову, а не сундук с клопами. Что думаешь делать?
— Ну, Маня, — жалобно проныла Галя, мол, ты старшая сестра, вот и помоги, а иначе я тебе фиг бы сказала что.
— Ну, что делать? Тебе ведь даже пятнадцати нет.
— Ну что — мне теперь под электричку лезть, как Анна Корейкина? Не возьму ребенка и все!
— Это понятно. А до того?
Леша, хоть и не до конца осознал, что грозит их семье, не выдержал и крикнул:
— Бутылку водки и все дела!
— Да иди ты! — огрызнулась Галя.
— Да она же от бутылки загнется, — сказала Маша. — Постой дергаться, Галина. Может, и проскочит. Хилая ты все-таки. Значит, так. Вот тебе три таблетки. Глотни сразу. Не жуй — они горькие, подавишься. Да налей горячей воды в ванну и сиди, пока не сваришься. А потом на поясницу горчицу. Исполняй.
Галя лежала в ванне, а они смотрели приключенческий фильм «Следователь Можайкин — это я».
Галя вышла из ванны усталая, бледная.
— Ну? — спросила Маша.
— Все болит, — жалобно сказала Галя.
— Это хорошо. Обложись горчицей и смотри, как следователь Можайкин ловит бандита. Он три дня сидит под водой, а в сумке у него бриллианты.
Утром Леша растолкал Галю, но она отказалась подниматься.
— Пронесло, — спросонок сказала Маша. — Пусть сегодня лежит. Скажи в школе, что заболела. Тебе поверят.
Глава 3
Праздник
В шесть часов за Лешей зашел Слава Кайдалов.
Солнце еще только начинало садиться, оно уже притомилось и не грело, зато сияло, как натертая медяшка, заливая небо вокруг себя желтоватым светом.
Часа полтора они погуляли по проспекту. Когда Леша ехал в лифте домой, он точно знал — дома мама, и у него в душе все клокотало от близкого счастья.
Не стал открывать дверь ключом, но дал свои звонки — два коротких и один длинный — и услышал короткое настороженное «Кто?», и обожженный долгожданной радостью отчаянно завопил:
— Да я!
Дверь открылась. Мама.
Она распахнула руки, чтоб обнять сына, и он тоже распахнул руки и влетел в ее объятия.
Жадно вдыхал материнские запахи — духов и какой-то отдаленной застойной кислинки — и он был счастлив узнаванием этих запахов, на мгновение отстранился, чтоб убедиться, что мама по-прежнему красива, вгляделся в нее, да, по-прежнему красива — тоненькая, стройненькая, в аккуратных брючках и кофточке и в маленьком передничке, и у нее была аккуратная короткая стрижка, мама улыбалась, и Леша снова влетел в ее объятия.
— Загулял мой мужичок, — ласково говорила мама. — Голоден?
— Ага! — радостно сказал он, унюхав плывшие с кухни веселые запахи.
— Ну, пойдем, мой мужичок, — и они в обнимку прошли на кухню.
Мама положила ему мясо с жареной картошкой, а потом блины с маслом, и когда Леша все съел, он, конечно же, пофыркивая от сытости, захмелел. Галя и Маша на кухне не появлялись.
— Ты надолго?
— Навсегда. Больше уезжать не буду.
— А работа?
— Беру расчет.
— А чего это ты?
— Хватит — двадцать лет отмоталась. Да и мужичок растет.
— А дядя Юра?
— Нет дяди Юры, — тихо сказала она. — Забудь о нем. Теперь только дома. Все!
Леша даже онемел от восторга — он даже и мечтать не смел, что мама перестанет ездить в город.
Он подождал, пока мама помоет посуду, а потом, что влюбленная парочка, обнявшись, они прошли в большую комнату. Галя и Маша смотрели телик. Видать, не очень-то и рады, что мама приехала — она укоротит их свободу.
Мама села на диван, Леша с нею рядом, и он положил голову на ее плечо, а она нежно гладила его волосы. Да, это и есть дом-родной — где тепло, сыто и рядом мама.
— Ну, как школа, мальчик?
Ему не хотелось вставать, но было чем порадовать маму, и он как бы нехотя поднялся и поплелся в свою комнату за дневником. Шел обратно, едва переставляя ноги, — ну, надо же и скромность обозначить, и нехотя подавал дневник, а мама, увидя четверки и пятерки, сказала «Ай да сынок» и принялась тискать и целовать его.
— Так я еще год не начинал, — сказал Леша — ему сейчас точность была дороже скромности.
— Галя, дневник!
— Нету! — не отрываясь от телика, ответила Галя.
— А где он?
— Кротова взяла на проверку, — сказала Галя так зло, что было ясно — дневник она заныкала.
— Ты как с матерью разговариваешь! — прикрикнул на нее Леша.
— Подлиза!
— Что-о? — возмутился Леша, и в голосе его была угроза — вот я сейчас расскажу и про твои прогулы, и как ты меня чуть дяденькой не заделала.
Галя поняла угрозу и сразу подобрела:
— Нормально с учебой, мама. Дневники выдадут в понедельник.
— То-то, — сказал Леша, давая понять — ладно, живи покуда, брат на тебя не накапает.
— Девочки, почему пол такой грязный? — с легким раздражением спросила мама.
— А я Машке не нанималась мыть, — огрызнулась Галя.
Маша медленно повернулась к ней, посмотрела на нее в упор, но вместе с тем и не видя ее вовсе — ты пустое место — и не разнимая губ, уронила:
— Но я тоже не нанималась ей мыть, — и медленно же отвернулась к телику.
— Ты на работу устроилась, Маша?
— Завтра. Это будет завтра, — ответила Маша на манер придурка, поющего по телику программу на завтра, и показала большими пальцами за спину.
— Маша, я в твои годы уже три года работала. Уже считалась специалистом.
Маша медленно подняла глаза к потолку и смиренно покачала головой — пойте ваши песни, мы их с удовольствием послушаем.
— Но это правда, Маша.
Мама (справка)
Да, это была правда. Анна Владимировна Ляпунова из своих тридцати семи лет двадцать отработала кондитером в большой столовой на Васильевском острове. Почему так долго? А к ней там хорошо относятся. Ну, и при продуктах человек. Иначе как на небольшую зарплату растить троих детей?
После смерти мужа два года ходила к Жоре с автопредприятия, но он, выпивши, отчаянно лупил ее. Пять лет назад встретилась с механиком-моряком Юрой, у него однокомнатная квартира в Ленинграде, и теперь жизнь Анны Владимировны как бы сезонная — когда Юра плавает, она живет дома, а когда Юра в отстое — у него. Разумеется, иной раз приезжает к детям — деньги привозит, продукты.
— А ты чего так долго не приезжала? — спросил Леша.
— Я болела, сынок. Неделю отвалялась, температура была под сорок. На работе у нас молодые телки, ну, вроде Маши, и им все время жарко. Я взмокну у печи, а тут сквозняки. Но это все, сынок. Больничный сдам и на расчет. Зовут в нашу «Волну». Думаю, оформят переводом. Есть у них совесть или нет?
Леша лежал, уткнувшись лицом в мамино плечо, руками обхватив маму за шею, и ему было так тепло и спокойно, что он на диванчике и заснул.
Да, это были дни счастья. Нетерпеливо ждал конца уроков, чтобы бежать домой. Даже делая уроки и не видя маму, он ощущал — она дома.
Но счастье не бывает долгим.
Вечером вся семья смотрела телик. Вдруг раздался звонок. Маша пошла открывать дверь.
В прихожей мелькнула милицейская форма. И как же мама испугалась. Она вскочила с дивана, заметалась, хотела бежать в другую комнату, но тут узнала хозяйку формы — инспектор детской комнаты, шумно перевела дыхание и сразу успокоилась.
— Ну, напугали, Нина Анатольевна, — сказала она.
А инспектор была очень красивая женщина — высокая, стройная, с румянцем на щеках. И форма ей шла — юбка там, сапоги хорошие.