— А почему я вас напугала?
— Ну, милиция не приходит вместе с нами передачу смотреть. Значит, что-то случилось.
— Да, случилось. Я хочу о Маше поговорить.
Мама усадила инспектора, даже чаю предложила, но та отказалась.
— Тут неприятное дело, Маша. Тобой заинтересовалась куратор из Ленинграда. Ты на работу устроилась?
Маша забилась в угол дивана, кротко сложила руки на коленях, и во взгляде ее было бескрайнее уважение.
— Завтра, Нина Анатольевна, вот честное слово. Уж вы поверьте мне, Нина Анатольевна, — затараторила Маша, чуть подсюсюкивая и изображая испуг — ну, то есть она совсем еще ребенок.
— Значит, тобой заинтересовалась куратор из Ленинграда, и если завтра ты не устроишься и не принесешь справку, будем оформлять в спецПТУ. А оттуда дорога одна, и ты это знаешь.
— Я знаю, Нина Анатольевна. Спасибо. Я устроюсь. Правда, правда, Нина Анатольевна, — все лепетала Маша.
Тут штука в том, что восемнадцать Маше исполнится через два месяца, вот она и сюсюкает перед красивой инспекторшей, чтоб та дала ей эти два месяца протянуть.
— Только не делай, как в прошлый раз. Устроишься, возьмешь справку, а на работу не выйдешь. Пойми, сейчас этот номер не пройдет — дело взято под контроль.
— Вот что с ней делать, Нина Анатольевна? Она же большая. Почему такая ленивая? — встревоженно спрашивала мама. — Что с ней делать? В кого она? Я работаю с пятнадцати лет. И на доске Почета висела. И грамоты всякие.
И Маша, видя, что ее детское лепетанье не прошло, подкатила глаза к потолку, мол, завела долгую пластинку, ну, играй-играй свое танго.
— Ну, не хочет она работать. Куда ни посылала, нигде не хочет. Вот ей бы продавцом устроиться, дефицитными тряпками торговать.
— Это правда, Маша? Может, мы поможем?
— Но ей же обязательно хочется работать в «Гостином» или «Пассаже».
— А скажи, Маша, на что ты живешь? Ну, мама работает. Но есть еще брат и сестра. Тебе не стыдно бездельничать?
— Стыдно, ой как стыдно. Но братика и сестричку не объедаю, не бойтесь, — Маша говорила уже без детских ноток, у нее в голосе и легкая осиплость появилась.
— Вот и я о том же. Весной тебя задержали у «Советской». Несовершеннолетняя со взрослым мужчиной.
— А я не нанималась дома сидеть. Имею право повеселиться.
— Вот, я смотрю, у тебя сережки.
— Да, сережки.
— Не железки, нет?
— Не железки.
— А откуда они у тебя? Ведь и пробы, небось, неплохой.
— Да уж неплохой.
— Так откуда они?
— Нашла, подарили, да какая разница? — начала заводиться Маша.
— Это называется антиобщественное поведение. И не забывайся!
— А вы меня за руку поймали? За ногу вы меня держали? И все!
— Значит, если завтра…
— Ясно, Нина Анатольевна, ясно. Не повторяйте. Я запомнила.
Когда Нина Анатольевна ушла, Маша набросилась на маму:
— Ты как неродная. Та ля-ля, а ты уши развесила. Да еще и подпеваешь.
— Бездельница! Ведешь себя, как проститутка.
— А чего ты задергалась, когда ментура пришла? Думала, в окно сиганешь.
— Испугалась.
— А чего тебе пугаться? Обэхээс? Или банк гробанула? Или пырнула кого ножом? — издевалась Маша.
— Да, пырнула, — вдруг тихо сказала мама.
— Ой-ё-ёй!
— Да, ударила человека ножом, — тихо повторила мама.
— Врешь!
Но, вглядевшись в побледневшее потерянное лицо матери, поверила.
— Юру, что ли?
Мама молча кивнула.
— Ну и дела. То-то я смотрю, ты эти дни какая-то притруханная. И что теперь будет?
— А что теперь будет? Тюрьма будет, доченька.
Она упала на диван, дважды вздрогнула и разрыдалась. Галя, Леша и Маша стояли перед ней на коленях и, перепуганные, успокаивали ее.
Леше-то вообще казалось, что это все шутка, мама и сестра договорились испугать его и вот пугают. Ему даже и стыдно было: он совсем тупой, бревно бревном. Словно бы не его маму собираются забрать, а чужую тетку. Ну, совсем тупой.
А мама рывком села на диван, и что-то она бессмысленно искала, и вот нашла — схватила Лешу и прижалась лицом к его груди: «И что же я наделала, как ты будешь без меня, сыночек!..»
— Хватит! — крикнула Маша. — Да хватит же, — она даже ногами затопала.
Этот крик подействовал на маму, и она затихла.
— Поддатая была? — допрашивала Маша.
Мама кивнула. Она сейчас казалась старенькой девочкой с размазанной по лицу краской.
— А Юра?
Снова кивок.
— А нож чего хватала?
— Он очень меня обидел, доченька.
— Нож кухонный?
— Да. Был под рукой — и схватила.
— В грудь?
— Да.
— И где он?
— В больнице.
— В какой?
— Не знаю. Сама и вызвала «скорую». Увезли, а куда, не знаю. Все, деточки. Теперь только сидеть и ждать, когда заберут.
— А ты о Гальке подумала? — снова закричала Маша. — Ты о Лешке подумала? Я их теперь буду тянуть?
— Да уж не ты, — всхлипнула мама, промокая глаза платком.
— А кто, я тебя спрашиваю, кто?
— Да уж не ты.
То были несколько дней постоянного страха. Все понимали, что маму могут забрать в любой момент. Она даже на улицу не выходила: боялась, что за ней придут и возьмут прямо во дворе. Ну, это же стыд:
Сестры стали тихими, даже не ссорились. Галя исправно ходила в школу и даже подолгу делала уроки. Маша утром отправлялась на поиски работы. Как-то она сказала, что в молочном магазине нужна фасовщица, вот туда она и думает прибиться.
Глава 4
Спаситель
Да, все эти дни на Лешу постоянно накатывал темный и холодный страх. Ну, все время что-то ныло и ныло, однако стоило ему представить, как приходит милиция, уводит маму, и он остается один — и сразу накатывал этот темный и холодный страх. Ну, как если тебя во время сна бросят в черную и холодную воду.
При этом он как-то уж очень подробно видел приход милиции. Молоденький мильтон говорит: «А мы за вами, Анна Владимировна», мама затравленно смотрит по сторонам, вдруг она срывается с места, чтоб убежать, но молоденький мильтон этого только и ждет и он ловко прихватывает руку мамы и заводит заученным движением за спину. «Попалась, птичка», — довольно говорит он.
И вот когда Леша видел эту сценку, все переворачивалось у него в груди, и накатывала такая тоска, что он готов был завыть.
А вот дядю Юру Леша как-то не очень жалел. Он был сейчас как бы посторонним человеком, и если Леша представлял его себе, то без подробностей. Вроде того, что лежит человек в больнице и лежит, и его не ножом ударили, а так, к примеру, он слегка загрипповал.
Правда, за себя Леша боялся, вот это точно. Во-первых, все будут знать, что его мать посадили в тюрьму. И все станут говорить, что у Ляпы отец был пьяницей, а мать уголовница. Да, этот страх — страх позора — был очень сильным.
А во-вторых, Леша видел, как его отправляют в детский дом. И вот он сидит в какой-то холодной и темной комнате (причем видел эту комнату во всех подробностях — и какая там мебель и какие плакаты на стенах), и он каждый вечер плачет и зовет маму и просит, чтоб она поскорее вышла из тюрьмы и забрала его.
Он так и не смог привыкнуть к порядкам детского дома, и парни запихали его в ящик и выбросили в окно, и Леша ощущал, как он летит в ящике, и как ему не хватает воздуха, и как каждый миг он ожидает шмяканья ящика о землю. Да, за себя боялся, но все же страх за маму был сильнее.
Когда картинка, как приходит мильтон и крутит маме руки, примелькалась, он увидел другую картинку.
Мама уже в тюрьме, и Леша ходит под окном в надежде хоть мельком увидеть маму, он даже уж как-то догадывается, где мамино окно, он все ходит и ходит и машет рукой. При этом точно знает, что мама его видит, даже и окликает его, но он-то не видит и не слышит ее.
Так прошло три дня. На четвертый день, когда он делал уроки, ему неожиданно пришло в голову простое соображение — надо ведь что-то делать. Какое он тупое бревно, маму скоро заберут в тюрьму, а он сидит сложа руки. Он, видишь, уроки делает, он боится бабан схлопотать. Да, тупое бревно.
Но только что он может сделать? А ничего. Чтоб успокоиться, Леша взял лист бумаги и начал рисовать. И он нарисовал ящик, а в нем человека, который скорчился от ожидания шмяканья ящика о землю. На другом листе он нарисовал дом с зарешеченными окнами, а напротив него еще дом. И вот из верхних этажей этих домов два человека тянутся друг к другу, но их рукам не соединиться, потому что мешают решетки.
Он отбросил карандаш; вскочил и заметался по комнате — да, надо что-то делать. Но что от него зависит? В том-то и дело, что ничего. Но нетерпение было такое, что Леша и секунду не мог посидеть за столом. Присядет и вскочит, и прыгает по комнате, что блоха. Или же мечется, как зверь в клетке. Или же как заключенный в камере-одиночке перед судом.
Остаться в своей комнате он не мог, потому что непременно следовало как-то проявить себя, и, схватив куртку, он выскочил из комнаты.
— Куда? — крикнула из кухни мама.
— К Славе, — ответил он. — Алгебра не получается.
Да, он вдруг решил сгонять к Славе. Зачем и почему — непонятно. Надо было как-то себя проявить, с кем-нибудь словом перекинуться, и Леша не мог ничего придумать, как вот сбегать к Славе.
Но в лифте он малость очнулся — а чего это он прет к Славе. Да еще вечером. И днем-то не ходит, а тут девять часов. Если бы хоть повод какой был — ну, алгебра не получается, но повода-то не было. Мать Славы посмотрит удивленно — чего этот клоп приперся на ночь глядя. Леша считал, что мать Славы очень и очень не поощряет дружбу сына с Лешей. А не пара. И чего только от этих голодранцев не наберешься.
Но уговоры не помогали, и Леша все-таки пришел к Славе.
— Привет! — удивленно сказал Слава.
— Посидим? — предложил Леша.
— Проходи.
— Нет, во дворе.
Из ванной выглянула мать Славы — она была в цветном халатике и распаренная — видать, стирала белье.
Леша поздоровался с ней очень вежливо и так это несколько раз мелко-мелко поклонился — да, очень вежливый мальчик, умеет себя вести в хороших домах — не прет в квартиру в обуви и кланяется, здороваясь.
Она вопросительно взглянула на сына — куда это он намылился так поздно.
— Кое-что придумал, — сказал Слава, постучав себя костяшками пальцев по лбу, одновременно прицокивая языком.
Они вышли во двор. Было тихо. Сели на скамейку перед девятиэтажным домом. Небо было плоским и черным. Звезды зыбились, чуть перемещались, оставляя на прежнем своем месте едва различимые закруты. Неживым светом пылала белая луна.
— А я вот что придумал, — сказал Слава. — Вот, смотри, американский лунный модуль. А я делаю так, — и Слава веточкой принялся что-то рисовать на земле.
Леша слушал вроде бы внимательно, только он ничего не понимал. А потому что думал — а правда, на фиг он пришел, у каждого ведь свои заботы. У Леши, к примеру, как бы это маму спасти от тюрьмы, у Славы — как бы это половчее высадиться на другой планете.
Слава увлеченно рассказывал о близкой высадке, а Леша неожиданно для себя вдруг бухнул:
— А мою маму скоро посадят.
Именно неожиданно для себя бухнул. Вроде бы собирался сохранить тайну. С другой же стороны, а зачем было приходить.
— А за что? — спросил Слава, дорисовывая свой модуль.
— Она своего друга ножом ударила.
И снова это он выпалил неожиданно для себя. Надо было что-нибудь покрасивее придумать. То же самое, но покрасивее.
— А за что она его?
— Не знаю. Поддатые были. Поссорились, она его и ткнула. А просто так, я думаю. Сейчас, конечно, жалеет.
Ну, вот тут-то никто за язык не тянул. Чего в подробности влезать? Ну, ударила, ну, случайно, или, может, оборонялась, мало ли что можно придумать. Нет, тянет его уточнять.
А Слава продолжал себе рисовать модуль, словно Леша ничего ему и не говорил.
Но вдруг отбросил веточку, стер рисунок и торопливо заговорил:
— Вот ты скажи, Леша, почему взрослые такие гады? Им же на нас наплевать. Отец вот только приехал, так она сразу запела, мол, я больше не могу, мы чужие и все такое. Будто бы он не делом занимался, а водку жрал. А также вроде бы у нее друг, они вместе работают, и он прямо замечательный человек. Отец сидит, и вид у него виноватый — ну, ему стыдно, что она при мне эту пластинку завела. Я тогда и говорю — очень жаль, мама, нам с папой будет очень не хватать тебя. Она в слезы — жестокий мальчик, я для тебя все, а ты! Пусть теперь повертится. И посмотрим, для кого она живет — для нас или для себя.
Леша молчал. Он был просто ошарашен. Потому что уверен был: уж кто-кто, а Слава-то человек счастливый. Оно и понятно: отец — геолог, мать — врач. Он хотел как-то утешить Славу, но в голову ничего не приходило. А был туп. Вернее, умен, как электровеник. Да и что станешь говорить? Что все взрослые гады? Он очень жалел Славу.
Себя же он в этот момент не жалел вовсе. А что ему? Он ведь привык, что отец был вот таким-то замечательным человеком, а сестры — круглые отличницы и самого примерного поведения. Леша к этому привык и смирился с этим. Как и с тем, что никому он не нужен.
А Славе-то сейчас каково? Для него эти семейные выкручивания — впервые. Он-то еще к этому не привык. То есть Леша сейчас понимал: если бы он хоть чем-то мог помочь Славе — ничего бы не пожалел.
И еще Леша впервые в жизни почувствовал, что он хоть кому-то нужен. Вот хоть Славе, к примеру. И Леша не сомневался, что свою тайну Слава может доверить только ему. В этом он был даже уверен. Единственный друг, получается.
Он старался придумать, чем можно помочь Славе. И придумал: а он всегда будет верным другом. И они всегда будут вместе. Они даже без жен обойдутся. Потому что на фиг жены, если есть на свете такие верные друзья.
Более того, он знал, что когда совершит какое-то важное дело, и все люди разом станут счастливыми, Слава будет очень гордиться своим другом.
Луна то светила ярко, то заходила за низко висевшие облака. Но вот вылетел на чистое небо краешек ее, тонкий серп и, прорываясь сквозь облака, луна полетела вскачь, все быстрее и быстрее, и вот, полностью свободная от облаков, вспыхнув невозможным ярким накалом, она внезапно остановилась.
— А ты что собираешься делать? — спросил Слава.
— Не знаю.
— Ну, как это делается? Тюрьма там, суд?
— Не знаю. Вот боюсь — придут и заберут.
— Ну, там тоже ведь люди. Чего они будут ее забирать. Она же не шпионка и не собирается убегать.
— Не знаю.
— Так узнай!
— А где я узнаю?
— Пойдем к нам. Посоветуемся с отцом.
— Нет. Не могу.
— А чего?
— Не могу и все.
Слава чуть подумал.
— У тебя есть знакомые в милиции?
— Знаю тетку из детской комнаты.
— Нормальная?
— Вроде бы. Не вопит. И ногами не топает.
— Ты сходи к ней. Узнай, что к чему. Как это делается, когда забирают, и все такое.
— Да! — сразу согласился Леша. — Нормальная тетка. Завтра и схожу.
Днем сгонял в милицию, узнал, когда работает капитан Соколова Н. А. Ага, прием сегодня вечерний.
Он не очень и понимал, что ему надо от инспектора. Но уговорил себя: с кем-нибудь ведь надо посоветоваться. И потом — он не состоит на учете, и тетка не станет на него кричать.
Пришел к восьми часам. А у детской комнаты толпа. Леша забился в уголок и замолк на долгое время — а пока инспектор Нина Анатольевна не примет всех и не останется одна. Чтоб, значит, никто ее не дергал. Чтоб она целиком переключилась на Лешу.
Да, а толпа перед дверью состояла из парней четырнадцати-пятнадцати лет, попавшихся вчера на «моменте», и их родителей. Что удивительно — Леша никого из парней не знал. Город, вроде, маленький, думал, знает всех, а вот на тебе. И сколько же их развелось, этих «моментистов».
Сейчас они шумно валили друг на друга, выясняя, кто кого тащил в подвал, да кто покупал «момент», да кто за кем был в очереди на мешочек.
Рядом с Лешей сидел мальчик лет девяти, совсем хилый, глиста глистой, и мать туркала его все время — не шмыгай носом, не болтай ногами — ты в милиции, а не дома. А пацан сидел затурканный, готовый в любой момент разреветься.