Леша почувствовал себя уверенно — всех сюда вызвали, а он пришел сам. Все ждут втыка от товарища Соколовой Н. А., он же может в любой момент принять независимый вид да и отвалить. Свободный человек. Сам пришел, сам и уйдет.
Понятно, уходить он не собирался. Более того, дал себе обещание дождаться конца приема. Нужно ведь что-то делать. Так что сидеть будет до упора.
Толпа помаленьку рассасывалась. Наконец, остался только затурканный, шмыгающий носом парнишка со своей мамашей.
Когда вышел последний «моментист», вошли в кабинет они. Мамаша не до конца закрыла дверь, и Леша слышал, о чем говорят в кабинете.
Оказывается, этот пацан — клоп-клоп, а какой шустряк — постоянно убегает из дому. То он в электричке ночует, то милиция поймала его в депо. А вчера спал в электричке, которая была на ночном отстое.
— Ты почему убегаешь?
Молчание. Лишь легкое сопение,
— Тебе дома плохо?
— Хорошо.
— Так почему убегаешь?
Молчание.
— Плохо ему дома! — раздраженный голос матери. — Двухкомнатная квартира. Телевизор. Игрушки. Не в бараке живем. У него отдельная комната. Плохо ему дома!
Следовало понимать: не как мы в его возрасте. Хотя паренек, возможно, и придурок: есть у него отец-мать, а он убегает.
— Вы выпиваете?
Сперва легкое замешательство от прямоты вопроса, потом возмущение:
— Какое там! Если праздники или день рождения. Или гости.
— Понятно. А муж?
— Какое там! Ну, бывает иногда. Но как все.
— Понятно. Это все надо прекратить. Иначе потеряете сына. Больше занимайтесь с ним — он плохо учится. И следите, чтоб вовремя приходил домой.
— Но у нас же работа.
— Конечно, конечно, работа. Но у вас и сын. Запомни, Сережа, еще раз убежишь, будем оформлять в интернат.
Это было рассчитано на испуг малолетнего бегуна — откуда у них места для этих малолетних лягушат-путешественников. Да если родители прав не лишены. Но товарищ Соколова Н. А. дело свое знает — надо ведь чем-то напугать пацана.
Когда они собрались выходить из комнаты, Леша изготовился. Он должен был взять инспектора на жалость и потому вовсе забился в угол, ну, сирота, для верности взъерошил волосы и поднял воротник куртки — ну, то есть совсем несчастный ребенок.
Юный беглец и его мамаша ушли, следом за ними вышла красивая инспектор в красивой же форме, она уже вставила в дверь ключ, но тут заметила забившегося в угол мальчика в старой школьной куртке и со всклокоченными волосами.
Легкая досада мелькнула — ведь всех, кого вызывала, обслужила, а тут еще и маленький доброволец. Но досаду погасила — добренькая тетенька-милиционер.
— Ты ко мне, мальчик?
Леша кивнул:
— Тогда проходи.
Леша вошел в кабинет. Она чикнула свет.
— Ляпунов? Леша? — удивилась инспектор.
Чего ж не понять ее удивление — он на учете не состоит, чего ж добровольно приперся?
— Случилось что-нибудь?
Леша кивнул:
— Пришел узнать, устроилась Маша на работу или врет.
— Устроилась. Фасовщица. Молочный магазин. Завтра выходит на работу. Есть справка. И в этот раз я Маше верю — выйдет.
Тут дверь кабинета распахнулась, и заглянула взмыленная запыхавшаяся женщина.
— Ой, Нина Анатольевна, хорошо, что застала вас, — чуть подсюсюкивая, затараторила она.
Нина Анатольевна показала на Лешу — мол, у меня посетитель.
Но женщина не стала чикаться с такой малой букашкой, как, например, посетитель Леша.
— Я только на минутку. Только на минутку. Я от родительского комитета. Третий класс, пятая школа, — а сама уже вплыла в кабинет и, упершись кулаками в стол, нависла над Ниной Анатольевной.
— Хорошо, я слушаю, — покорно согласилась красивая инспектор.
— У нас в классе есть девочка, она всех лупит. Даже мальчиков. И очень зло лупит. И старается ударить побольнее. И руками, и ногами. Да все норовит под дых, и по почкам, и в пах. Поговорите с ней. Это просьба родительского комитета. Только обязательно в форме.
— Хорошо. Я завтра буду в вашей школе. Фамилия девочки.
Женщина назвала.
— И обязательно в форме.
— Хорошо, — грустно усмехнулась Нина Анатольевна. — В форме.
Женщина ушла.
Нина Анатольевна села на стул и молча устало смотрела на Лешу. Нет, не торопила, мол, вываливай, что еще у тебя там случилось. А сидела и смотрела. Вот именно усталая и грустная. Леша подумал, что у нее, пожалуй, дети есть, и они ждут ее, она же разбирается с «моментистами» и терпеливо ждет, чего ж это хорошенького скажет ей Леша.
И тогда он решил не задерживать женщину, не пудрить ей мозги чепухой, а сразу все и рассказать. И рассказал. Ну, как мама ударила дядю Юру, и как Леша боится, что ее заберут, а его отправят в детский дом, и вот что-то нужно делать. Только он не знает, что именно. Вот и пришел посоветоваться. Потому что больше не с кем.
— Для начала ты успокойся, Леша. До суда ее забирать не будут. У нее же дети.
Это уже была радость, и Леша облегченно перевел дыхание.
— Я не слышала, чтобы был сигнал, что Анна Владимировна ударила человека. Мне бы сказали. Но ты посиди, я схожу к дежурному.
Она вышла, и через несколько минут возвратилась.
— Нет, такого сигнала не поступало. Понимаешь, есть положение: если рана тяжелая, то дело возбуждается в любом случае, а если легкая, то по заявлению пострадавшего. То есть как раз дяди Юры.
И Леше сразу стало ясно, что нужно делать — уговаривать дядю Юру не подавать заявление. Если, понятно, рана легкая.
— А как мне его найти?
— Ты мыслишь правильно. Ты знаешь, когда Анна Владимировна его ударила?
— Знаю.
— А вот куда увезли, не знаешь.
— Не знаю.
— Это нам как раз сейчас скажут, — Нина Анатольевна потянулась к телефону, но сразу отвела руку. — Да, но ведь ты не знаешь его фамилию и адрес.
— Почему не знаю? Знаю. Мама оставила мне и фамилию дяди Юры и его адрес. Ну, на всякий случай. Если у нас что случится. Вот! — и он протянул Нине Анатольевне смятую бумажку.
Нина Анатольевна нашла в листке под тяжелым стеклом нужный телефон, набрала номер и спросила, где сейчас такой-то, его увезли по «скорой» тогда-то, с такого-то адреса. И для верности, чтоб те не вздумали возникать, Нина Анатольевна скромно назвалась — капитан милиции Соколова.
Те ответили.
— Где это? — спросила Нина Анатольевна и записала на бумажке адрес больницы. Протянула бумажку Леше.
— Езжай завтра туда. Дядя Юра в удовлетворительном состоянии, — и она рассказала, как добраться до больницы.
Попросил маму разбудить его на полчаса раньше — завтра политинформация.
Утром поднялся сразу, без повторных напоминаний, резво сделал зарядку, резво же позавтракал и выскочил из дому.
Никому не сказал, куда едет. Ни маме, ни сестрам. Маша впервые сегодня встала с ним вместе — первый трудовой день в магазине — все понятно. Как говорится, долгая и честная трудовая жизнь впереди — это тоже понятно. На свете нет прекрасней красоты, чем красота кипящего металла, как раз пели по радио. Это, значит, про нашу Машу.
Ничего не сказал и маме — а чтоб она зря не дергалась. А то захочет сама ехать и уговаривать потерпевшего. А ведь вовсе неизвестно, как пострадавший ко всему этому отнесется. Может, он при виде мамы рассвирепеет. Может, он и не думает подавать заявление, а увидит виновницу его беды и как раз заявление накатает. Так может быть? А почему нет? А вот Леша как раз все и уладит. В этом Леша не сомневался.
Да, выходя из дому, он отчего-то был уверен в успехе. Даже взведен был этой уверенностью. Уж как ему удастся уговорить дядю Юру — вопрос другой. Тут все средства хороши. На жалость будет брать — ну, не хочет гудеть в детский дом, ныть будет, хныкать, надо — так в ногах валяться, а только непременно уговорит. Потому что расчет здесь простой: лучше сейчас полчаса поныть и поваляться в ногах, чем потом годами ожидать, что мама заберет его из детского дома.
Да, расчет был простой, и Леша не сомневался, что выиграет. Такой сейчас в нем был напор. Прямо тебе таран, прямо тебе танк, который прет на деревянные сараи и заборчики.
Вообще-то Леша не мог бы внятно объяснить, как он относится к дяде Юре. Нет, мужик он не плохой, моряк и все такое, научил Лешу делать физзарядку, деньги как-то привозил, когда мама заболела, — нет, мужик вроде бы неплохой. Но только не мог он нравиться Леше, не мог — и все тут. Потому что не к кому-то, а именно к нему мама уезжает и подолгу не возвращается домой. Будь дядя Юра хоть самый раззолотой, он все равно бы не нравился Леше.
Он вышел во двор. На небе висела пустая оболочка луны. Да, утренние заморозки, и земля как бы звенела от упругости. Блестел каждый обмытый хрусткий лист. Трава во дворе была колкая и неподатливая. Всюду — на травах, на деревьях — блестел нежнейший иней. За деревьями виднелась малиновая полоса восхода, и небо над этой полосой ярко зеленело, над головой же оно было бледно-голубым и как бы замерзшим. Плыло легкое облачко, и тот край его, что ближе к солнцу, был нежно-розовым, дальний же — белесовато-серым.
И эти заморозки, и это раннее утро добавили Леше уверенности, что он победит. Он даже фигу показал неизвестно кому: а вот фигу вам он позволит, чтоб от него отняли маму, и фигу вам он расстанется с единственным другом, и фигу вам он пойдет в детский дом. Да, танк и ничто иное этот Леша Ляпунов.
В электричке его ждало первое испытание. Вот пробиваемый он или нет — такое испытание. А контроль. Тут так: если человек ни разу в жизни не брал билет, то почему ни с того ни с сего он должен изменять своим привычкам. Тем более что за билет принято платить деньги. Туда и обратно — почти рубль. А у Леши, и это уже известно, нет станка для печатанья дензнаков.
Леша сидел в центре вагона, и к нему разом приближались два контролера — молодой мужик и пожилая тетка. Тут и раздумывать было нечего — всегда лучше иметь дело с пожилыми тетками — их легче брать на жалость.
И он пересел так, чтоб наткнуться именно на тетку. И он суматошно стал искать билет в карманах, он даже и в сумку залез, ну, нет нигде билета. А тетка терпеливо ждала.
— Спешил?
— Да, тетя.
— И забыл проездной?
— Да, тетя. И совсем опаздываю. Я в Губине учусь. В английской школе.
Достал? А как же. Скромно одетый парнишка из, конечно же, простой семьи ездит в английскую школу из Фонарева в Губино. И это же видно, что он не сын начальников. Значит, толковый парнишка. И переживает, что опаздывает в школу. Нет, такому пареньку нельзя мешать, ведь это наша надежда, если так-то разобраться.
— Ладно, сиди.
— А мне на следующей выходить.
— Учись.
Он и в метро проник без денежки. А приткнулся к мужику и прошел с ним вместе.
Он нашел больницу — красивое старинное здание с белыми колоннами. Долго искал вход. Почему-то уверен был, что вход там, где колонны.
Но нет, входить надо было со двора, через узкую обшарпанную дверь.
Тетка у входа, худая и невыспавшаяся, даже и не глянула на него.
— Тетенька, как мне пройти в хирургию? — спросил Леша.
Нет, он не ныл и не шмыгал носом. Как-то уж догадался, что все как раз ноют и шмыгают носом и этим тетку сердят.
— Никак, — ответила женщина. — Сейчас не впускной день и не впускное время. Сейчас врачебный обход.
Леша уверен был, что все равно пройдет в больницу, но для верности чуть слез подпустил, причем не на глаза, а в голос.
— Папа здесь на хирургии. А я из другого города, — сказал он тихо.
Это, понятно, заинтересовать тетку не могло.
— Папу ударили ножом. Он исполнял свой долг. И тяжело ранен.
— Милиционер, что ли? — это было уже ничего, и тетка заинтересовалась.
Но Леша не знал, у милиционеров своя больница, или они лечатся где и все.
— Нет, он просто смелый. Он шел с работы, а хулиганы напали на женщину. И он ее защитил. А теперь ранен.
— Пропуск есть?
— Он у мамы. Я учусь во второй смене. А папа просил зайти.
То есть получалось ничего: отец герой, хочет видеть сына, но не может этого сделать, так как сын учится во второй смене.
— Только быстро, — сказала женщина. — Как пройти знаешь?
— Нет.
— Прямо по коридору. Потом налево. Упрешься в тупичок. Будет лестница. По ней вниз. Там хирургия.
Он шел длинным коридором с низкими потолками. Такие коридоры он видел в кино, когда показывают бомбоубежища. Он прошел, как велела тетка — налево, тупичок, вниз, дверь с надписью «Хирургическое отделение».
Тихо вошел. Снова длинный коридор, но он был залит лампами дневного света. И заставлен койками. Леша подошел к медсестре.
— Ты чего шляешься? Сейчас обход.
Леша сказал, кого ему надо.
— Только на минутку, — ныл он. — Я ведь издалека. Надо, чтоб он на доверенности расписался. Деньги за него получить. Семья-то большая, и надо что-то кушать.
— Подожди за дверью, — сказала медсестра. — Он в палате.
Леша отошел к двери и там сиротски переминался.
Тут и появился дядя Юра, сухой и жилистый, с курчавыми рыжими волосами и белым, неподдающимся загару лицом. Он был в полосатой почти новой и почти шелковой пижаме. И он обрадовался Леше, он обнял и прижал его к себе. Потом протянул узкую, сухую и сильную руку и они дважды тряхнули сцепленными ладонями — так они всегда здороваются.
— Как дела, дружище? Как школа? Зарядку делаешь? — Ну, это он спрашивал, как все взрослые, когда нечего спросить.
Правда, вид у дяди Юры был виноватый. Он у него и всегда виноватый, когда дядя Юра разговаривает с Лешей. Оно и понятно: приходит, к примеру, из плаванья, приезжает к Леше, но ведь это же чтоб забрать с собой его мать. Может человек в этом случае чувствовать вину? Да, может, если он не вполне стервозный.
— Да, ты чего приехал? — спохватился дядя Юра. — Как ты меня нашел? Что-нибудь случилось? Аня заболела?
— Нет, мама здорова. Но она все время боится за ваше здоровье.
Это он все хотел спросить про рану, но не осмеливался, и дядя Юра его понял.
— Все нормально, дружище, — он расстегнул пижаму, и показал на марлю, приклееную к груди. — Заслуженный партизан, верно?
— А мама боится, — тихо сказал Леша. — И совсем не спит.
Это обрадовало дядю Юру, и он потрепал Лешу по загривку.
— Скажи: пусть спит спокойно. Скоро выпишусь, тогда, скажи, и разберемся.
— А еще она боится, что ее в тюрьму посадят. Ну, если вы напишете заявление, — это Леша говорил, глядя на серые немытые плиты пола.
Дядя Юра долго молчал.
— Ты меня считаешь таким гадом? — как-то хрипло спросил он. — И Аня тоже? Так вот передай ей, что моряки друзей не предают. Так и передай.
Он очень разволновался, дядя Юра, на его белом лице даже красные пятна выступили.
— Обидно, — сказал он. — Особенно когда ты к человеку всей душой. А он? Ну, ладно. Особенно обидно, что она боится — накапаю.
И он нервно ходил по площадке перед дверью. Но потом, видать, сообразил, что Леша не товарищ по плаванью, а маленький мальчик.
— Все будет нормально, дружище. Только ты вот передай: дядя Юра никого и никогда не закладывал. Так я и милиционеру сказал. Он приходил сюда. Я, значит, ножом подравнивал ножку стула, рука сорвалась, и я сам себя ткнул, — и дядя Юра ловко показал, как он подравнивал ножку стула, и как ударил себя — он даже глаза закатил, когда нож вонзился в грудь.
— И он поверил? — спросил Леша.
— А им какая разница? Кому охота лишнее дело на себя вешать. Я так тебе скажу, дружище, все в жизни бывает. Даже и надоесть люди могут друг другу. Могут даже и дел наделать в это время. Все бывает. Как говорится, милые ссорятся — только тешатся. Но надо же человеком быть. Как же можно думать, что вот я накапаю? Не понимаю.
Как ни относился прежде Леша к дяде Юре, как ни сердился, что вот мама уезжает к нему, оставляя детей одних, сейчас он разом все простил дяде Юре. А потому что — хороший он мужик. Хороший, да и все тут.
Тут выглянула медсестра и велела дяде Юре идти на обход.
— Ты подождешь меня, дружище?
— Нет, мне надо ехать.
— Ладно, двигай. А я сейчас потребую, чтоб меня выписали. И сразу к вам. Дома и разберемся. И скажи маме, чтоб пирог испекла. Ну, скажи, устроим праздник. Так и скажи.