Рецепт деревни
Помню, как-то в разговоре кто-то заметил, что в Провансе в среднем за год осадков выпадает не меньше, чем в Лондоне, просто здесь они сконцентрированы во времени. Я смотрел через затуманившееся окно, и казалось, что полугодовая норма спешит излиться на землю косой серой завесой. Вода барабанила по жестяным столам и по рейкам стульев на террасе, скапливалась в лужах и ручейками переливалась через порог, успокаиваясь на керамике дорожек.
Женщина за стойкой бара закурила следующую сигарету, выдула сизую струю в зеркало, на фоне которого выстроились батареи бутылок, закинула волосы назад, за уши, и принялась репетировать надутую гримасу.
«Радио Монте-Карло» упражнялось в юморе, безуспешно пытаясь поднять настроение слушателям. В кафе, которое в это время, ранним вечером, обычно наполовину заполняли рабочие с окрестных chantiers, сейчас оказалось лишь трое промокших клиентов, узников ливня: я и еще двое мужчин. Ожидаем просвета в тучах.
— В моей деревне так никогда не льет, — с обидой в голосе бросил один из них. — Ни в жизнь.
Собеседник фыркнул, отметая нюансы метеорологии и переходя на благоустройство:
— В твоей деревне сплошь канавы да рытвины, там вода не задерживается.
— Bof.. Лучше канавы, чем мэр-пьяница.
Демонстрация микропатриотизма продолжалась, каждый из них превозносил свою деревню и поливал грязью соседнюю: а ваш мясник выдал падшую лошадь за говяжий филей. А у вас памятник жертвам войны в ужасном состоянии. Самые кошмарные во всей Франции уличные фонари. А зато они светятся, не то что у некоторых, где впотьмах о фонарный столб шишку на лбу засветишь. А у вас мусорщики ленивые. А у вас жители мракобесы.
Все эти и более тяжкие обвинения швырялись через стол на удивление вяло, неэмоционально. Обычно спорщики в Провансе горячатся, поднимают голос до крика, призывают в свидетели святых угодников, ссылаются на предков, бухают кулаками по столешницам, в собственную грудь. Но все, что я услышал в их перебранке, включая наиболее зажигательное замечание о жене почтальона, скорее бормоталось, нежели выкликалось. Казалось, два университетских профессора обсуждают некий тонкий философский аспект развития давно почившей цивилизации. Возможно, погода подействовала на них охлаждающим образом.
Наконец я пустился галопом к своей машине, оставив их все в том же состоянии единодушного несогласия, обменивающихся взаимными подколками. Обе деревни я посещал, с обеими поверхностно ознакомился. Для чужака вроде меня, незнакомого с отношением мэра к алкоголю и с наклонностями жены почтальона, эти поселения не казались гнездами небрежения, рассадниками порока. С первого взгляда этим деревням вообще не о чем спорить. Однако, побеседовав с несколькими друзьями и знакомыми, я обнаружил, что деревня деревне рознь и все они вызывают у своих и чужих весьма оживленную и пристрастную реакцию по всякому поводу, часто ничтожному либо воображаемому. Пренебрежительное замечание в boulangerie, грузовик, на пять минут заблокировавший проезд, тяжелый взгляд старухи, мимо которой вы прошли, — все это признаки того, что деревня для вас fermé: холодна и неприступна. С другой стороны, если обитатели вам улыбаются, приветствуют, пускаются в разговоры, готовы услужить — будьте начеку! Они всего лишь прикрывают таким образом свое желание сунуть нос с вашу личную жизнь. Не успеете оглянуться, как окажетесь пришпиленным к доске объявлений рядом с mairie.
Уже то, в какой местности деревня расположена, может навлечь на нее проклятие соседей. Слишком высоко — подставлена мистралю, причине дурного самочувствия и разного рода психических расстройств. Слишком низко — мрак и сырость на улицах, как просветят вас эксперты деревенских дел, вызывают эпидемии гриппа и чего еще похуже. Ведь и пятисот лет не прошло, как чуть не все население этой деревни вымерло в эпидемию чумы! Beh oui …
Архитектурно-планировочные решения играют не последнюю роль. «Этот их дурацкий salle des fêtes всю деревню изуродовал». Торговых точек, с точки зрения соседей, в деревне всегда либо слишком мало, либо слишком много. Нередко и то и другое одновременно. Негде машину поставить — скверно. Вся деревня — сплошная автостоянка. Тоже ничего хорошего. Парижане одолели — плохо. Пустынные улицы — отвратительно. В общем, во всякой палатке свои неполадки. Нет на свете деревни без недостатков. И недостатки эти лучше всего подмечает ревнивый соседский взгляд.
Одно из утешений, даруемых короткой, но часто весьма резкой провансальской зимой, состоит в том, что уменьшается число отвлекающих факторов. Гости разъехались, выжидая улучшения погоды. Домашние хлопоты сводятся к поддержанию огня в очагах да пополнению разоренного летним разгулом винного погреба. Спящий сад замер, пруд дремлет под вязкой пленкой, контакты в Любероне сводятся к нерегулярным воскресным ланчам. Хватает времени поразмыслить о тайнах бытия, и я обнаружил, что конструирую в воображении воздушный замок в виде идеальной деревни.
Частично она существует, однако фрагменты ее неудобно рассеяны по реальным деревням, так что мне пришлось их экспроприировать и свести воедино. В процессе «трансплантации» я счел целесообразным замаскировать их путем изменения названий и имен, названием же для своего ментального новообразования выбрал Сен-Бонне-ле-Фруа, поскольку святой Бонне — один из самых обиженных в религиозном календаре, его, кажется, даже собственным днем обделили. Я отвел ему день, официально принадлежащий святому Борису, второе мая, как раз перед началом лета.
Сен-Бонне расположился на вершине холма в десяти минутах от нашего дома, достаточно близко, чтобы не остыл утренний хлеб из булочной. И достаточно далеко, ибо даже в идеальной, реально не существующей деревне языки треплются, как белье, вывешенное на просушку на свежем ветерке. Не столько из злого умысла, сколько из невинного любопытства на вас не оставят нетронутой нитки, особенно если вы иностранец. Можно сказать, жизнь под микроскопом. Изменение оттенка кожи наших гостей от нежно-розового до бронзового подвергается столь же пристальному изучению, как и открытки, отправляемые ими домой. Интенсивность потребления вина оценивается по количеству опустошенных бутылок, причем весьма эмоционально, с восхищением либо негодованием. Слабость моей жены к собакам быстро распознается и тут же вознаграждается щенками, от которых надо кому-либо избавиться, или старыми развалинами, уже неспособными взять след на охоте. Ни новый велосипед, ни оттенок штор не ускользнут от бдительного ока соседей. Мы к этой увлекательной теме еще вернемся.
Один из непременных атрибутов экипированной деревни — церковь. Оценив аббатство Сенанк близ Горда, прекрасное, хотя и несколько подавляющее, я нашел его чрезмерно внушительным и крупногабаритным. Хотелось чего-то более интимного, однако исторически значимого, и я украл церковь Святого Панталеона. Крохотная прелестная церквушка одиннадцатого века с выбитыми в скале нишами могил, ныне пустых. Могилы удивляют маломерностью, нынешние гиганты в них явно не поместятся, для них придется устроить более просторное кладбище, по традиции в наиболее живописном месте, ибо у обитателей для любования пейзажем — целая вечность.
Для остальных, еще живущих, тоже видов предостаточно. К западу — закат, к северу — Мон-Ванту. Подножие горы плодородное, покрытое буйствующими виноградниками, оливковыми и миндальными рощами; гребень среди лета смотрится обсыпанным преждевременно выпавшим снегом. Так выглядит выбеленный солнцем известняк, вечерами приобретающий нежно-розовый оттенок и кажущийся мягче подушки. А лучше всего наблюдать за игрой увядающего света и коварно подползающих теней с террасы деревенского кафе. Если француз примется перечислять многочисленные достижения его родины в построении цивилизации (а долго уговаривать его не придется), то кафе он поместит в самый конец внушительного списка. Если вообще вспомнит. Ведь он с этим общепитом вырос, сроднился, считает его столь же естественным, как воздух для дыхания, и, как следствие, его не замечает. Кафе было всегда, считает он. Но спросите приезжих из Британии или Америки, что их больше всего привлекает во Франции после пейзажа, культуры, пищи и иных первостатейных ценностей, и большинство из них, иные с тоскливой ноткой в голосе, ответит: «О, конечно же французам повезло, что у них такие кафе!»
Не спорю, есть у англичан и американцев их бары и пабы, чайные и кофейни, есть половые, выведена даже своя порода «аутентичных французских кафе» с обязательными «аперитивными» плакатами 20-х годов и желтыми рикаровскими сиденьями, с сэндвичами из багетов и газетами на палке. Но лишь во Франции вы найдете подлинное, то есть вкупе со звуковым фоном, традициями обслуживания, веками складывавшейся атмосферой. Именно эта среда, а не декор делают кафе тем, чем оно должно быть. Подлинное существует в бесконечном числе вариантов; разумеется, парижское «Ле До Магот» на первый взгляд очень мало похоже на деревенское кафе в Любероне. Но вы не сможете не обнаружить и сходства, если не начисто лишены наблюдательности.
Перво-наперво: вы здесь сами по себе. Иногда вы одиноки дольше, чем вам бы этого хотелось, скажем, если garçon не в духе. Но как только вы заказали, право аренды вашего места ограничивается лишь вашим желанием. Никто не нависнет над вами, намекая, что пора заказать «еще одну» и удалиться. От вас ожидают присутствия. Читайте газету, пишите деловое или любовное письмо, мечтайте, планируйте бананово-кофейный государственный переворот в какой-нибудь Латиноафро-америке — тоже бывает, — используйте свой столик как офис… Есть у меня знакомый парижанин, каждое утро прибывающий в «Ля Куполь» ровно в девять, он ставит на соседний стул портфель и проводит рабочий день за одним из столиков с видом на бульвар Монпарнас. Я всегда завидовал такому офису, с официантами и пятидесятифутовым баром. Когда мобильные телефоны еще не вошли в быт, кафе принимали телефонные звонки для постоянных клиентов, отвечали звонящим и пришедшим к клиенту в его отсутствие согласно оставленным им указаниям. Иные, полагаю и надеюсь, все еще хранят эту традицию. Отличный автоответчик со столь широким спектром добавочных услуг!
Еще одно удобство любого подобного кафе, независимо от размера, бесплатное развлечение, неэлектронное любительское реалити-шоу. Состав исполнителей, как правило, из местных жителей, иногда замешиваются и приезжие. Эти чинно сидят, дожидаясь обслуживания. Местные часто предпочитают орать заказ, едва войдя в дверь, а если их привычки уже выучены обслугой наизусть, лишь буркнут или кивнут, чтобы получить положенное. Если вам, как и мне, живые люди интереснее телевизионных, здесь для вас, как для мухи на стене, всегда готово место зрителя.
Первыми, когда пол еще не подсох после утренней уборки, прибывают краса и гордость местных строек — каменщики. Голоса их грубы от постоянного курения и забивающей дыхательные пути строительной пыли, одежда и сапоги и утром и вечером одинаково мятые и пыльные. Могучие руки, мускулистые пальцы, кожа что наждак. Каждый день они ворочают двуксотфунтовые каменные плиты. Задубевшие лица их обветрены зимой, обожжены солнцем в летнее время. Несмотря на тяжелый труд, они всегда в хорошем настроении. Они шумно удаляются, и кафе кажется неестественно тихим.
Вскоре после них появляются специалисты в пиджаках и брюках со стрелками, при портфелях, дающих им право занимать письменные столы в конторах Апта или Кавайона. Эти люди разительно отличаются от развеселых каменщиков, сугубо серьезная публика. Озабоченные своими коммерческими и административными проблемами, они то и дело поглядывают на часы, иногда лихорадочно принимаются строчить в линованных или клетчатых блокнотах и постоянно стряхивают с себя крошки, даже если отрясти нечего. Должно быть, в их конторах стерильность как в хирургической операционной.
Появляется первая дама, владелица парикмахерской близлежащей деревни. Волосы ее цвета сезона, что-то среднее между темной хной и спелым баклажаном, подстрижены коротко. Она над ними, конечно, долго колдовала перед выходом из дому. Лицо ее сияет, как на ланкомовском плакате, дышит бодростью, поразительной в столь ранний час. Она заказывает кофе noisette, эспрессо с ложечкой молока. Чашечка замирает в ее баклажанового цвета ногтях, она критическим взором оценивает недостатки прически герцогини Йоркской в журнале «Алло!» и жалеет, что не дано ей исправить халтурную стряпню цирюльников острова дикарей за Ла-Маншем.
Она отбывает, сопровождаемая перестуком изящных каблучков, снова наступает затишье. Для алкоголя час не наступил, исключение представляет лишь водитель, развозящий пиво. Он доставил и разгрузил бочонки, теперь должен снять пробу, проверить качество напитка, а заодно и охладиться. Уезжает и он, а кафе готовится к приему следующих посетителей. Столы очищаются, стаканы блестят, диапазоны радио исследуются в попытке ускользнуть от вездесущего французского рэпа.
Появляются новые посетители. Две фигуры, вежливо кивнув, усаживаются у окна, положив перед собой путеводители. На них униформа среднего разумного туриста: куртки на случай внезапного похолодания, выпуклости на животе, образованные сумочками на поясе, нехитрыми приспособлениями, предназначенными для защиты личных ценностей от хитрых воров. Немного поколебавшись, они заказывают вино, с виноватым видом чокаются друг с другом.
Для туристов, пожалуй, слегка рановато, зато самое время для прибывшего после них квартета старожилов с суммарным возрастом за три сотни лет. Перед ними появляются стаканчики розового и карты для belote. Но прежде чем они приступят к игре белот, четыре головы в плоских кепках, не то беретах поднимут взор и обозреют помещение на предмет наличия чужаков. Эти старожилы принадлежат к дотуристическому поколению, их все еще удивляет популярность Прованса, они еще не привыкли, что за свои полуразвалившиеся амбары и скромные земельные участки могут получить колоссальные, по их разумению, суммы. Развалина стоит четверть миллиона, небольшого размера дом принесет миллион. Putaing, как изменился мир…
Четыре мушкетера занялись картами, а нам пора познакомиться с одним из главных аттракционов кафе, с madame la patronne, дамой «определенного возраста» с внушительным декольте. Серьги ее размером напоминают обручи, на которых восседают попугаи. Я украл ее из одного марсельского бара. Там она господствовала над своей территорией в обтягивающих тигровой расцветки лосинах, отпускала напитки, шутки и ругательства в адрес завсегдатаев. Эта женщина родилась за стойкой и срослась с ней, подумал я тогда. По счастливому совпадению звали ее Фанни.
Ее имя неразрывно связано с площадкой для игры в boules под деревьями рядом с террасой кафе — еще одна украденная мною реалия. Оригиналом можете полюбоваться возле кафе «Лу Пастр» в Апте. Каждый день, если позволяет погода, зрители — все до одного знатоки — усаживаются на низкую каменную стену и обмениваются впечатлениями о действиях игроков. Сражаются в pétanque. Этот вариант игры изобретен, возможно случайно, в Ля-Скота около ста лет назад. До той поры шар бросали в движении, но в тот знаменательный день один из игроков бросал шар, стоя в позиции «ноги вместе», то есть pieds tanqués. Уж устал он, лень одолела, мозоль беспокоила, артрит… Кто знает. Но новый стиль вызвал подражание, распространился, прижился.
А за стойкой бара находилась именно Фанни, дама чарующей внешности и доброго нрава. Когда в ходе игры кто-то впадал в отчаяние от неудачного развития событий, он покидал площадку, отправлялся в бар и в порядке утешения получал от Фанни поцелуй. Со временем процедура стала ритуальной, запечатлелась и в терминологии игры. Если в наши дни кто-то из сидящих на стенке проронит: «Té, il а encore baisé Fanny» , знайте, что это не амурная подробность, а констатация неумелого хода игры. Недавно я заметил выставленный в витрине набор шаров для игры в boules, по заверению изготовителя настолько совершенный, что его с энтузиазмом нахваливали как «Anti-Fanny».
Влияние Фанни наших дней, хранительницы моего воображаемого кафе, простирается далеко за пределы ее заведения и прилегающей площадки для игры в шары. Она гораздо больше, чем утешительница случайного неудачника, она нечто вроде деревенского психиатра, ей можно излить горести, ощутить моральную поддержку и почерпнуть бодрость в наполненном ею стакане. Она же и неофициальный банкир, может налить и в кредит, может даже и поддержать ссудой особо доверенного клиента. В награду за многочисленные и разнообразные благодеяния она получает щедрые вливания живительного информационного потока: деревенские сплетни. Вражда между кланами, домашние баталии, нелегальные связи, лотерейные выигрыши — все это улавливают ее чуткие уши. Она редактирует информацию, распределяет ее, она оберегает источники. Как журналист, туманно указывающий на «осведомленные круги, близкие к президенту», она никогда не укажет пальцем на поставщика сведений. «On‚ dit…», то есть «говорят…» и не более того. Но этого достаточно, чтобы зародились слухи, невидимые обитатели каждой деревни, чтобы понеслись по улицам, как собака за мячиком.