— Горшок пропал! Горшок пропал!
— Кто-то украл горшок греческий, самый сохранный…
— Это скифка… — проговорила я. — Я ее у палатки видела.
— Поподробнее, — потребовал Грач, заинтересовавшись.
Я поведала о ночном видении своем.
— Сейчас мы эту скифку. Вася, заводи мотор!
Грач умчался в Сорокино, чтобы через полчаса вернуться с отобранным у одной из баб греческим сосудом, стащенным ею для хозяйственных нужд.
В тот день на грузовике с продуктами приехал за своим старшим братом тувинский мальчик.
— Брата дома ждут…
— Как то есть ждут? — спрашивал Грач. — Он тут на работе. Я его нанял. Он за работу деньги получает. Ему разве деньги не нужны?
— Надо ему назад ехать…
— Это еще почему?
— Нельзя ему тут работать…
— Отчего же нельзя-то?
— Бабушка не велит…
— Да кто она такая, эта ваша бабушка?
— Она шаман, — с неожиданной твердостью произнес мальчик.
Грач задумался.
— Что она говорит? — спросил он после паузы. — Почему твой брат должен отсюда уехать?
— Бабушка говорит: грабители мертвых грабили, нехорошо. Ограбить мертвых нехорошо. Но опозорить мертвых совсем плохо.
— Кто их позорит?
— Ты, начальник…
— Я?
— И твои люди. Бабушка говорит: нельзя выкапывать кости мертвых, фото с них снимать, всем показывать. Это оскорбление. Мертвые не простят.
— А если я твоего брата не отпущу?
— Сначала ночью будет большой ветер.
Грач не стал уточнять, что будет потом.
— Завтра уедешь без брата, передашь привет бабушке. Зови ее в гости, я с ней поговорю.
Мальчик стоял, опустив голову.
Ночью в моем сне на гору Туран упал Тунгусский (как называли его после падения — Туруханский) метеорит. Полыхала атомным светом ночь, горела трава на сотрясшейся земле, горели машины, деревья, наши пожитки, мы бежали на юг. Я проснулась с криком. Ветер сотрясал палатку.
Мне было тошно, я не знала, почему меня занесло в эти края, что делаю я тут, возле выкопанных костей диких мертвецов трехтысячелетней давности, на земле, которую должны невесть зачем затопить мертвой водою, вдалеке от родных, от Студенникова, в парусиновом шатком шатре. Я рыдала, кричала, меня била дрожь, перепугавшаяся подруга побежала за помощью, мне влили в рот мензурку спирта (“пей быстро, быстро, не раздумывай, не дыши”), ожог, для чего это, но я утихла, голова была ясная, ноги отказали начисто, слезы высохли. Рядом со мной сидел археолог Витя, гладил меня по голове. Накануне вечером мы пели ему собственного сочинения песню с тувинским акцентом: “Добрый дядя Видя…” Он что-то говорил мне, я плохо его понимала, он утешал меня, кажется, он был влюблен в меня немножко, он целовал мне руки; тут вошел Грач.
— Виктор, палаткой ошиблись, идите присмотрите за своей, ветром снесет. Что это вы тут расселись, как оперный солист? Инна, все хорошо?
— Ноги не идут… от спирта…
— Сейчас уснете, проспитесь, все пройдет.
— Во сне… метеорит упал на гору…
— Главное, чтобы наяву не рюхнулся, — он улыбнулся своей фирменной грачевской улыбкой, привораживавшей всех независимо от пола и возраста.
Сквозь шум ветра, хлопанье брезента, голоса я слышала, как удалялся он от нашей палатки, насвистывая, похлопывая веткой по голенищам сапог.
Проснулась я позже всех — в штиль, под голубым небосводом.
В первую минуту мне показалось, что Витя в ночной палатке, удаляющийся насвистывающий Грач, и ветер, и ураган — все сон; но я была одна, все работали, мне дали отдохнуть после истерики и рюмки спирта. Тут из будущего сознания, бывшего для меня прошлым, я, выйдя сиюминутно из настоящего, сосчитала в настоящем: мне девятнадцать лет, Вите двадцать два, Грачу тридцать пять; мы все отчаянно молоды и не чувствуем этого.
С альбомом миллиметровки присоединилась я к подруге.
— Уехали внуки шаманки, отпустил парнишку Грач, — поведала она мне, старательно отрисовывая шейный позвонок мужского скелета, — да еще один рабочий убыл, приболел; велено было Вите привезти двух человек вместо них.
Вечером, по обыкновению, сидели мы у костра, речь зашла о любимых книгах.
— Одна из моих любимых книг, — сказала я, — “Два капитана” Каверина. С детства самый интересный в ней эпизод был для меня связан с сумкой погибшего почтальона. А я весь этот год проработала на почте. В “Двух капитанах” мальчик заучивал наизусть не дошедшие до адресата письма капитана Татаринова (к тому моменту экспедиция Татаринова пропала, его “Святая Мария” затерта была льдами, капитан со всей командой, почти со всей, погиб). “Друг мой, дорогая моя, родная Машенька! Неудачи преследовали меня…”
— У Татаринова был прототип, — сказал Грач. — И один из двух оставшихся в живых членов его экспедиции долгое время ходил боцманом на одном из пароходов Енисея. Вон там, за нашим ериком, небось сосны еще целы, которые он мог при желании в бинокль наблюдать. И глядел этот человек, что-то знавший о гибели экспедиции, да не сказавший, то на каменный правый берег, то на левый польский, с полями да половодьями. На левом берегу вороны, на правом — трясогузки.
— На каком ходил? На композиторах?
Мне уже рассказали, что все большие белые енисейские пароходы почему-то носили имена композиторов; вот только не сказали каких.
— Думаю, на посудине поскромнее.
— Как печально. Север, погибшая экспедиция, беглый боцман, чужие письма. Поющие, а поющие, спойте что-нибудь, сил нет, мы подпоем. Лучше про любовь.
— Правильно, про любовь! Ведь все парные могилки-то откапываем! Муженек на левом боку, а под боком женушка, тоже на левом.
— Они жили долго и умерли в один день! — воскликнула моя подружка.
— Вот-вот. В какой день он умер, в тот и ее, сердечную, прихлопнули. То ли зарезали, то ли задушили, то ли отравили. Для компании. По традиции. Для порядку. Для комплекта.
— Мы не знаем для чего. Может, по их верованиям, то есть суевериям и предрассудкам, имею в виду я мифологическое мышление, они должны были на том свете очутиться парочкой, вместе, рука об руку.
— Вот проснулись они на том свете, — мечтательно произнес Витин приятель, — обнялись, поцеловались, и ну сношаться…
Хохот.
Могильные парочки, надо сказать, была любимая тема экспедиционных шуток; впрочем, чувствовалось нечто нарочитое в остротах и смехе на этот счет.
— Я не представляю, какую после такого вступления песню петь, — сказал гитарист, лениво настраивая гитару. — Может, частушку “Я мою милую”?
Хохот.
И тут за моей спиной вывела губная гармошка знакомую мелодию, а вот и запел лихой наглый голос:
Когда ты умрешь,
когда мы все умрем,
приходи ко мне,
погнием вдвоем!
Освещенный костром, предстал предо мною торговец кошками, подмигивая, крикнул:
— Подпевай, рыжая!
Когда дождь идет,
вода в гроб течет,
а покойничек
все равно поет!
И я подпела, краснея под внимательным взглядом Грача:
Как намокнете
да поприлипнете,
полежите век –
попривыкнете!
— Откуда вы взялись? — спросила я новоявленного члена экспедиции (он подсел, разумеется, ко мне).
— Нанялся сегодня на раскопки. Мы разве на “вы”?
— Мы на “ты”.
— Поездом приехал.
— Зачем?
— За тобой, — сказал он шепотом.
Как все его вранье, это была правда.
— Пойдем прогуляемся.
Он поднял меня, подхватив под локоть, держал мертвой хваткой. Вырываться и протестовать при всех я не хотела.
— Ну, пошли.
Ночь падала быстро, полная мохнатых, точно шмели, степных звезд. Венера звалась тут Инанной, либо Иштар, или еще как-нибудь, например, Нинкхурсаг.
— Отдай мне письмо.
Я тут же догадалась какое, но изобразила недоумение.
— Ты о чем?
— Я о письме из одной из книг покойного дружбана бульдозериста. Для нашего общего знакомого.
— Нет у меня никакого письма.
— Ты, когда врешь, хорошеешь. Ври чаще.
Он обнял меня, я отбивалась, мы свалились в одну из травных малых бакалд (может, то была впадина кургана, сгнивший либо осевший погребальный сруб с очередной парочкой?), я чувствовала его тяжесть, меня трясло от ужаса и омерзения, он поцеловал меня, точно ужалил в губы, — и я потеряла сознание.
Открыв глаза, я увидела стебли, звезды, встревоженного торговца кошками. Он плеснул мне в лицо пригоршню воды, добытую, вероятно, в ближайшем озерце или ручье.
— Ты что? Что с тобой? Ты припадочная? У тебя падучая? Я тебе искусственное дыхание делал, ты задыхалась, тебя трясло.
Вкус его губ, воспоминание о поцелуе; искусственное дыхание? рот в рот? у меня подкатило ко рту, меня вырвало, я расплакалась. Чертыхнувшись, он опять побежал за водой, принес в ладонях, какая холодная, я зажмурила глаза.
— Ну, все, все. Вот чокнутая. Ты, должно быть, девица?
Я разозлилась, пришла в себя.
— Нет, я мужик средних лет. Или ты слово “девица” употребляешь в качестве технического термина?
Мы вышли к костру.
— Странная вы пара, — сказала подружка.
— Где это вы полчаса болтались? — строго спросил Грач.
Полчаса? Мне казалось — прошло часа три.
— Я развивал перед Инной идею, что неплохо бы переместиться в прошлое. Меня бы прибили за мои подвиги, а ее бы задушили, чтобы похоронить вместе со мной. Романтично.
— Кто же ведет такие дурацкие разговоры с молодой девушкой? — спросил высокий археолог, я все время забывала, как его зовут, — Трофим? Тимофей? — он откликался и на то, и на то; может, его фамилия была Трофимов.
— Ты прямо как кыргыз, — сказал узбек.
— Ты прямо как узбек, — сказал киргиз.
— Я ительмен с Кировского завода.
— Кировским заводом, — промолвил археолог Витя, — на нашем курсе пьянку называли.
На следующий вечер я застукала торговца кошками в моей палатке за чтением моих неотправленных писем. В ярости вырвала я из его лап свои драгоценные послания.
— Куда ж ты косоуровское письмецо запрятала, лисица? Но на самом деле мне очень жаль, что ты вошла. Я зачитался. Надо же, роман в письмах. А он тебе когда-нибудь на твои признания и излияния отвечал? Вы мне писали, не отпирайтесь, я прочел. Ах да, он ведь их не прочел, это мне повезло. Нет слов, нет слов. Особо я тащился от трамвайного секса.
В одном письме, начинавшемся с описания зеленой воды Урала, я напомнила Студенникову, как однажды оказались мы с ним в переполненном алом трамвае. Предыдущий трамвай сломался, пассажиры его втиснулись в наш, толчея, моя мечта о том, чтобы меня прижали к груди Студенникова транспортные мученики, сломали лед его упорства (“вам никогда его не соблазнить…”), вот-вот должна была сбыться; но он вцепился в никелированные поручни так, что побелели суставы, оберегая меня от давки, а себя от меня, держа ничтожную дистанцию меж нами. Так проехали мы два перегона (я любила каждый сустав его рук, его рыжий плащ, я разглядывала складки на сгибе рукава, его ресницы, губы, — какое счастье!), а потом он вышел, а я поехала дальше незнамо куда, очарованная вконец, разочарованная напрочь нежеланием любимого моего обнять меня под благовидным предлогом.
— Раньше, — фыркнул торговец кошками, — я никогда не рассматривал транспорт с такой точки зрения. Трамвайная Камасутра, секс в толпе охреневших пассажиров! Тащиловка! Мечта! Рыжая, ты просто находка!
Выхватив из рук его письма мои, читанные им, опоганенные письма, я бросилась из палатки; неспешно двинулся он за мною. Горел, горел наш первобытнообщинный атавистический костерок, светил в тумане, гасли искры на лету. С разгона вывалила я в огонь всю пачку писем, они горели, шевелились, сопротивлялись, пламя вспыхнуло на минуту так ярко, что отсвет любви моей полыхнул по лицам сидящих вокруг кочевого очага.
Я плакала — впервые слезами ненависти и обиды, а не жалости и любви к себе.
Огромный болид чиркнул над нами.
Прерванный моим театральным жестом разговор возобновился, речь шла о Тимуре, о гробнице Тамерлана, Гур-Эмире, которую вскрыли, чтобы достать его кости (или предполагаемые сокровища покойника?), вскрыли в 1941-м — и началась война.