Без суеты, но быстро я разложил по карманам все, что может понадобиться, и двинулся к выходу:
— Где это произошло?
— Не стоит так спешить, доктор! С малышкой все в порядке.
Она не понимала главного: кровь десятка девчушек и вполовину не так важна, как Лео.
— Когда это случилось? — Я уже стоял в дальнем конце кабинета, у термошлюза.
— Пять-шесть минут назад.
— Куда он ее ударил?
— По лицу, кровь шла из носа.
— Вы сами это видели?
— Нет-нет, они играли на рекре-уровне… — Она сглатывала звуки, рассказывая: нехороший признак. — А мы, то есть я и Света Клифф, занимались на бег-дорожке… недалеко, когда услышали крик, а потом плач. Девочка выскочила из-за кадок с лимонами… Кровь на лице! Она плакала. А он… то есть Лео, погнался за ней, подхватил на руки и… И они уехали вниз на лифте… Мы не успели остановить. Все… то есть многие, кто был в парке, видели, как она бежала… И кровь…
Пристегивая кобуру к ремню, я сменил выражение лица на угрюмо-решительное и легонько подтолкнул Линду к выходу:
— Спасибо вам, миссис Хармони. Ваше сообщение очень важно.
Она расцвела.
— Давайте спустимся и продолжим расследование на месте.
У Лео низкий индекс эмо-устойчивости. Худший в его поколении. Но лень, ложь, оскорбления или воровство — куда менее тяжкие проступки, чем насилие, в особенности по отношению к четырехлетней девочке.
Мы расселись по противоперегрузочным креслам лифта и пристегнулись. Через полторы секунды наступила невесомость — капсула начала свободное падение вниз, к жилым уровням.
— Как отреагировали родители? — продолжил опрос я.
— Не знаю. — Слабая улыбка и прикрытые глаза показали, что ее тошнит. Линда снова беременна? — Мы заглянули к ним, но двери уровня были закрыты, поэтому я поехала к вам… Мы что-то сделали не так?
— Все в порядке, Линда, — я успокаивающе похлопал ее по предплечью. — Я сам поговорю с ними.
Линда ответила мне настороженным взглядом, а затем отвела глаза в сторону:
— Конечно, — тут она вновь улыбнулась, потому что вживленный чип-эмократор по моей команде впрыснул в ее мозг сбалансированную дозу лептина и грелина. Линда откинулась на спинку кресла и удовлетворенно расслабилась.
* * *
В крошечном замкнутом мирке «Марса-9» клиника занимает три верхних уровня Станции. Светлые стены, высокие потолки, стерильная чистота, абсолютная тишина. Одна из стен — экран, заполненный картинками жизни поселенцев. Он отзывается несмолкающей музыкой голосов на легкое прикосновение руки. Каждый день я слушаю радостный смех детей, деловые разговоры, веселые перебранки и нежный шепот влюбленных, спокойные беседы в семейных столовых. Еще одно движение человеческих пальцев, и передо мной разворачивается внутренняя жизнь: каждое биение пульса, движение души, эмоциональные всплески. Все должно быть успокаивающе-зеленым. Ненавижу красный: цвет отчаяния и боли. Это — моя тайна.
С семьей Кэссил я был знаком ближе остальных из-за Лео. В возрасте пяти лет он украл любимую игрушку у приятеля. Что ж, иногда такое случается. Не стоит беспокоиться — просто обратить внимание. Когда ему было семь, он хитростью выманивал у девочек витамины. Хотелось верить, что подобное не повторится, если родители примут всерьез мое замечание. Не помогло. В двенадцать лет — оскорбление Старых. Лео во всеуслышание заявил, что ими давно пора удобрить грунт био-уровней — дорогу юным марсианам! Родители, школьный куратор, капитан скаутов, главный технолог — все, чье слово имеет вес на Станции, говорили со строптивцем. Но Лео не интересовался мнением окружающих. И даже когда дети стали его избегать, ничего не изменилось. Мальчик рос изгоем.
Живой ум, все задатки будущего лидера… Лео предпринимал по-детски неуклюжие попытки завоевать признание и дружбу. Он старался, как мог. Но всюду натыкался на пустоту: все были счастливы и без него. Счастье — естественное состояние, и каждый, кто пытается что-то изменить в их жизни, раньше или позже превратится в козла отпущения. Лео винили даже в том, в чем он виноват не был. Последней каплей, переполнившей чашу терпения всем на свете довольных людей, стала его реакция на предупреждение взрослых об Отбраковке — мальчишка просто рассмеялся им в лицо…
Родители Лео, Таня и Алексей, пришли ко мне. Они были взволнованы, но по разным причинам. Мать во всем винила себя. «Я люблю Лео, — твердила она с грустной улыбкой. — Наверное, мне нужно выказывать больше любви, чтобы он понял? Я готова, я буду стараться! Если он любит меня, то никогда больше так не сделает! Он… он… он изменится!»
Отец предложил другую версию. «Нет-нет, дело вовсе не в Лео! Это другие дети слишком доверчивы, глупы и неосторожны. И они… — Тут Алексей спохватился, выдавил из себя извиняющуюся усмешку и продолжил: — Возможно, они даже заслужили то, что получили. Мальчик познает мир, испытывая на прочность условные границы социальной среды и моральных ограничений. Его просто не понимают. Но все наладится — как только он подрастет».
Я промолчал. Себя они, может быть, и убедили, но меня — нет. В конце той беседы Алексей ободряюще подмигнул Тане и с улыбкой добавил: «Лео — гений, вот в чем все дело. Вам известны результаты тестов. Он лучший спортсмен, первый среди скаутов. Отлично разбирается в технике, уже оборудовал собственную лабораторию. Никаких проблем, кроме общения. Ведь правда, доктор?»
Кивнув, я опять ничего не ответил. Есть вещи поважнее тестов или успехов в плавании. Лео и вправду гений — настоящий гений неприятностей. Ложь, воровство и оскорбления — ерунда! Мальчик способен выбрать идеальный момент, чтобы одним ударом, несколькими словами разрушить хрупкую эмоциональную гармонию, создававшуюся десятилетиями кропотливого труда. И поэтому смертельно опасен.
За год до этого, на церемонии награждения юных скаутов, Лео вышел на сцену и ломким, срывающимся на фальцет голосом произнес речь о том, что согласно его расчетам Био-Уровни деградируют. Станция в шаге от продовольственной катастрофы. Голод станет уделом каждого, кроме детей, чьи родители перережут им горло, выпьют кровь, а затем поджарят и сожрут тощие тельца. И эти дети — счастливчики, потому что оставшиеся в живых…
Тут его стащили со сцены старшие скауты и отправили ко мне. Мы в очередной раз побеседовали. «Врач, это был классный прикол! — с заливистым смехом объяснил Лео. — Видел бы ты их рожи…» Я — видел. Почти месяц два десятка биологов и химиков проверяли его «расчеты» — на всякий случай. Еще полгода у меня заняла ликвидация последствий стресса. Но панические слухи до сих пор время от времени вспыхивают снова.
Тогда мать, укачивая на коленях малышку Мону, едва сдерживала слезы: «Доктор, ну почему? Почему он так сказал? За… зачем?!» Отец сделал натужную попытку рассмеяться: «Да уж, шутка вышла глупой. Но ведь никакого вреда Станции он не причинил? Мальчику здесь скучно. Вот и все». Родители становятся на диво изобретательными, когда дело доходит до отрицания очевидного: «Вот и все» — как бы не так!
Станция терраформинга «Марс-9». Двадцатикилометровая шахта, пробитая в коре Марса термоядерными кумулятивными зарядами семьдесят пять лет назад одновременно с тремя десятками таких же — у Северного и Южного полюсов. Жилые сектора, рекреационные зоны, цеха, лаборатории, оранжереи, энергостанции, зверофермы и аквариумы, детские и спортивные площадки, бассейны, голографические залы — все, о чем только можно мечтать. Программы воспитания, обучения, труда и отдыха разрабатывались с учетом ожидающей колонистов вековой изоляции. Надоело сидеть взаперти? Присоединяйся к скаутам, ведущим разведку на поверхности Марса. Работы и риска — непочатый край!
Я активизировал эмократор, и Алексей тут же осознал свою ошибку: «Нет-нет, я не то хотел сказать! Наши задачи… наша цель исключает скуку. Ведь все мы живем полной, насыщенной жизнью… Но порой забываем об этом».
В одном он прав: стоит только людям отвлечься от искусно насыщенной событиями жизни — и они тут же свихнутся от мысли, что вот уже третье поколение обживает марсианские катакомбы… И еще стольким же предстоит там жить и умереть, прежде чем поверхность станет пригодной для освоения. Станция — настоящая преисподняя для человеческих душ, но об этом знаю только я. И еще догадывается не в меру смышленый паренек по имени Лео.
— Проблема вовсе не в Лео, — сказал я им. — И даже не в его поведении. Дело в том, что он может стать причиной новой «Эпидемии Отчаяния».
— Чепуха! — испуганно воскликнул Алексей. — С «Отчаянием» мы справились полвека назад!
Я покачал головой, выдержал необходимую паузу и ровным тоном произнес:
— Диагноз Лео — хронический эгоцентризм.
Таня разрыдалась, стискивая сидящую у нее на коленях дочку. Чтобы бедная девчушка не получила эмоционального шока, я включил голографическую радугу под потолком клиники, и она с улыбкой потянулась к ней всем телом. Через несколько минут, слегка успокоившись под воздействием импульсов эмократора, Таня спросила:
— Чем же мы можем ему помочь? Скажите, мы… мы все сделаем!
Пришлось притвориться, что я обдумываю ее слова, хотя решение насчет Лео было принято еще девять лет назад. Алексей, химик по профессии, осторожно спросил: «А как насчет лекарств?» Таня, начавшая было снова укачивать девочку, подскочила на месте. «Транквилизаторы!» — выпалила она.
Подросток, юноша, взрослый, отец, ученый — на седативных препаратах? Сколько он протянет, что это будет за жизнь? И какую пользу принесет маленькой, жестко организованной общине? Я снова отрицательно качнул головой.
— А что если… — начал Алексей и сбился. — Вы понимаете, о чем я… Мы… то есть я, готов отдать… пожертвовать для пересадки…
Жестом человеческой руки я остановил его, наклонился, и глядя сверху вниз в глаза, сказал:
— Вы должны мне верить, Алексей. Препаратов для лечения в такой ситуации не существует, а мозг Лео оказался невосприимчив к импульсам эмократора. Пересадка же в таком возрасте ни к чему, кроме вашей и его смерти, не приведет.
Двое испуганных взрослых и улыбающееся дитя смотрели на меня. Предложить им ложь во спасение? От этого станет только хуже. Заброшенная за край обитаемого мира кучка людей способна выжить лишь под железной пятой всеобщего счастья. Каждый должен, обязан быть счастливым. Но врач видит пагубные последствия тоталитарного оптимизма, который сам же и создает. Если бы я мог хоть что-то изменить в их жизни…
Но мне пришлось сказать: «Последнее официальное предупреждение» — и наблюдать, как их лица бледнеют от ужаса. Они не хотели, чтобы прозвучало страшное слово «отбраковка», и я не произнес его. Это все, что я мог для них сделать. Теперь придется усилить наблюдение за семьей Кэссил, ведь даже самая непробиваемая броня оптимизма может не выдержать. Я решил молчать — еще год. Ни слова. До тех пор, пока…
* * *
Не то чтобы Врач с помощью сенсоров или чипов-эмократоров способен читать мысли — это легенда. Дело в том, что в эмоциональном плане человеческие существа представляются мне прозрачными, как стеклянные фигурки, окрашенные во все оттенки зеленого — цвета телесного здоровья и душевного равновесия. Нечасто, но случается, я вижу желтый, цвет болезни. Почти всегда я могу вылечить человека, а если он слишком стар и слаб — прекратить мучения до того, как они смогут нанести непоправимый ущерб людям и Станции. Но если вспыхивает красный… Ненавижу красный — цвет отчаяния, боли и позора! И это уже не тайна.
На каждой из марсианских Станций есть Врач. Это не только профессия, но и название нового вида разумных существ. Первые Врачи были сложными, удивительными созданиями человеческого разума, идеальным сочетанием биотроники и робототехники, ожившими механизмами, предназначенными для дальних космических полетов. Они заменили людей по необходимости. Врачи-люди оказались слишком дорогим удовольствием: когда все идет по плану, им нечем заняться на борту корабля, но требуется столько же места, воздуха и пищи, как и любому из членов экипажа. А обойтись без врача невозможно: провал первых двух межпланетных экспедиций, к Марсу и Венере, полностью подтвердил этот очевидный факт. Ни физподготовка, ни лекарства не спасут от белокровия после ликвидации аварии в реакторе, не помогут восстановить психику после гибели товарищей в спускаемом аппарате…
Мой предок, Врач-1, все знал и умел. Нейрохирургию и лечебный массаж, фармакологию, психиатрию, гигиену и акушерство — все вместила его биотронная память. Конструкторы дали Врачу «умные руки» — три пары манипуляторов с имплантированными датчиками, зондами и инструментами — и еще одну пару настоящих, человеческих, тепло которых ничто не заменит. А я был всего лишь наблюдающим врачом-помощником, человеком на борту «Ковчега-9» — девятого в серии «Столетних Кораблей».
Позже, уже на Марсе, со мной случилось то, что толкнуло Врача-1 спасти мой мозг, сделав его частью себя. Мы выжили и стали Врачом-2 — добрым чудовищем Франкенштейна… Теперь я — трехметровая громада биотронного квазиорганического тела, многорукий паук-исцелитель, беспощадный ревнитель человеческого счастья. Я могу, обязан создавать, растить и укреплять счастье, без которого здесь не выжить. Я — машина, и я же — человек, который сотнями способов, тысячами нитей привязывает людей к жизни в заброшенном и забытом уголке Вселенной, каждый день испытывающем на прочность терпение, мужество и обычную человеческую порядочность. А я, Врач-2, отвечаю за счастье ста девяти человек, отправившихся в путешествие, конца которому не видно. Это — моя работа.
* * *
Когда мы с Линдой вышли из лифта, у дверей семейного сектора толпились люди. Разноголосый гомон, растерянные улыбки. Неслыханная новость мгновенно разнеслась по Станции. Десятки глаз следили за мной, но никто не решался заговорить первым. Поправив кобуру человеческой рукой, я двинулся вперед, а Линда, все еще бледная после стремительного спуска, смешалась с толпой. Поравнявшись с седой женщиной, я услышал, как она прошептала на ухо малышу-правнуку слово, которое каждый успел сказать про себя: «отбраковка». Я остановился и оглянулся.
Она вздрогнула и втянула голову в плечи, став меньше ростом, хотя Старые и так ниже всех — на голову, а то и на две. Потом она выпрямилась и посмотрела мне в лицо. Без улыбки. С бесстрашием существа, стоящего у порога жизни, она заявила: «Врач, сделай это сейчас. Таков закон: у нас нет выбора».
Кого-то из малышей толкнули, и он захныкал — среди множества запахов я отчетливо ощутил солоноватый привкус слез боли. Но аудиосенсоры тут же донесли тихий голос Старой: «Нет! Не смей! Улыбайся!» Плакса смолк, болезненно скривил личико и… улыбнулся. Улыбайся, малыш! Чип вознаградил мозг ребенка дозой эндорфинов. Будь счастлив, малыш!
Надев на лицо любезную улыбку, я вступил в сектор семьи Кэссил. Двери оказались закрытыми. На Станции нет замков, которые Врач не мог бы открыть, но я вежливо постучал — дань традиции. Я ожидал, что мне навстречу выйдет Алексей, но ошибся: дверь распахнул Лео. Высокий для своего возраста, с длинными вьющимися волосами и темно-серыми глазами, очень похожий на красавицу-мать. Эмоциональный фон Лео, впрочем, как и всегда, хаотично мерцал. Если человеческие эмоции рассматривать в цвете, то чувства Лео всегда ярче, интенсивнее, горячее, чем у любого, кого я знал.
— Привет, — сказал я и перешагнул через порог, а Лео закрыл за мной дверь.
Таня, опустившись на колени перед дочерью, меняла окровавленный тампон в ее маленьком носике. Часть меня восприняла всю меру материнской боли: никогда в жизни она не чувствовала себя такой одинокой и беспомощной. Запустив в ее мозге программу общей релаксации, я отметил, что охватившая ее безнадежность понемногу отступает.
Алексей замер в угрожающей позе. Сжав кулаки, он встал между мальчиком и мной. Вымученная улыбка превратила его лицо в злобную гримасу. Отец Лео был готов меня ударить. Стоит отключить его чип, он начнет бить меня кулаками, ломая пальцы, разбивая в кровь руки, чтобы дать выход отчаянию. Пятнадцать лет его жизни: надежды, тревоги, мечты, планы — все рухнуло. Алексей готов был стоять насмерть. Но это означало бы еще одну отбраковку. Поэтому я снизил выработку норадреналина в его мозге до минимально возможного уровня. Мужчина будто натолкнулся на стену, сонный блуждающий взгляд остановился на жене и дочери. Очень хорошо. Сейчас даже навязанное извне спокойствие удержит его от безумных поступков. Человек способен мыслить рационально — надо только дать ему время и немного подтолкнуть.