Останавливается.
Разворачивается и висит в воде, на расстоянии метров пяти.
– Фишер? – Скэнлон оглядывается. У него такое чувство, что сейчас они двое – единственные оставшиеся частицы во всей вселенной. – Ты меня понимаешь?
Он протягивает руку. Тот дергается нервной рыбой, но не уплывает.
Ив осматривает бездну и кричит:
– Вы вот такими хотите стать?
Никто не отвечает.
– Вы хоть понимаете, что семь месяцев сенсорной депривации сотворят с вашим разумом? Думаете, он сейчас хоть чем‑то напоминает человека? Хотите провести остаток жизни, копаясь в иле, пожирая червей? Вы этого хотите?
– Мы хотим, – жужжит что‑то во тьме, – чтобы нас оставили в покое.
– Этого не произойдет. И неважно, что вы сделаете со мной. Вы не останетесь здесь навсегда.
Никто не хочет спорить с ним. Фишер продолжает парить перед Ивом, склонив голову набок.
– Послушай, К… Лени, Майк. Вы все. – Луч фонаря бьется из стороны в сторону, освещая пустоту. – Это всего лишь работа. Это не образ жизни.
Только Скэнлон знает, что врет. Все эти люди были рифтерами задолго до того, как появилась такая должность.
– Они придут за вами, – говорит он еле слышно, не понимая – угроза это или предупреждение.
– А может, нас тут уже не будет, – в конце концов отвечает бездна.
«Боже».
– Слушайте, я не знаю, что тут происходит, но вы не можете по‑настоящему хотеть остаться здесь. Да никто в здравом… в смысле… Да господи, где вы?
Нет ответа. Только Фишер рядом.
– Так не должно было быть, – умоляет Скэнлон.
А потом:
– Я не хотел… В смысле, я не…
А потом только:
– Простите меня, простите…
И больше ничего, кроме темноты.
В конечном итоге свет возвращается. «Биб» ободряюще пищит на положенном канале. Джерри Фишер исчез; Скэнлон не знает, когда тот уплыл.
Не знает, тут ли еще остальные. Плывет на станцию в одиночестве.
«Они, скорее всего, даже не слышали меня. Не по‑настоящему».
Что прискорбно, так как в итоге он говорил им чистую правду.
Ему так хочется их пожалеть. И ведь это просто: они прячутся во тьме, скрываются за своими линзами, словно фотоколлаген, – это какой‑то вид общей анестезии. Они дают другим людям право себя жалеть. Только как это делать, если они каким‑то образом лучше тебя? Как жалеть того, кто пусть и болезненно, но счастлив?
Как жалеть того, кто пугает тебя до смерти?
«И к тому же они меня победили. Я не могу их контролировать. Совсем. Был ли у меня выбор хоть раз с тех пор, как я сюда спустился?
Естественно. Я отдал им Фишера, а они подарили мне жизнь».
На секунду Скэнлон задается вопросом, как отразить произошедшее в официальном отчете и не выглядеть полным идиотом.
Но потом ему становится совершенно на это наплевать.
* * *
ПЕРЕДАЧА /ОФИЦ/ 300850:1043
Недавно я встретил свидетельство того… что, как мне кажется…
Поведение персонала станции «Биб» явно…
Недавно я участвовал в характерном споре с персоналом. Мне удалось избегнуть непосредственной конфронтации, хотя…
Да пошло оно на хер.
* * *
До прибытия скафа двадцать минут, и, кроме Ива Скэнлона, на станции никого нет.
Так уже несколько дней. Вампиры больше не заходят внутрь. Может, специально его игнорируют. Может, вернулись к своему естественному состоянию. Он не знает.
В принципе, никакой разницы. Сейчас обеим сторонам нечего сказать друг другу.
Челнок на подходе. Скэнлон собирается с силами: когда они придут, он не будет прятаться в каюте. Будет сидеть в кают‑компании, у всех на виду.
Он вздыхает, задерживает дыхание, слушает. «Биб» трещит, капает вокруг. Больше никаких признаков жизни.
Он встает с матраса и прижимает ухо к переборке. Ничего. Приоткрывает люк каюты на пару сантиметров, выглядывает наружу.
Ничего.
Чемодан упакован уже много часов назад. Он ставит его на палубу, резко распахивает люк и решительно идет по коридору.
Психиатр замечает тень еще до того, как заходит в кают‑компанию, – смутный силуэт на фоне переборки. Ему хочется развернуться и бежать в каюту, но теперь уже гораздо меньше, чем прежде. Большая часть его просто устала. Скэнлон делает шаг вперед.
Лабин ждет – стоит, безмолвный, у лестницы. Смотрит на сухопутника глазами цвета чистой слоновой кости.
– Я хотел сказать до свидания, – говорит он.
Ив смеется. Не может сдержаться.
Кен бесстрастно наблюдает за ним.
– Прошу прощения. – Скэнлон даже не удивляется. – Просто… Вы вообще‑то даже не сказали мне «привет», помните?
– Да. Это так.
Почему‑то в этот раз от него не исходит угрозы. Психиатр не может понять, почему; история Лабина по‑прежнему полна дыр, а Галапагосы все еще кишат слухами, даже остальные вампиры держатся подальше от него. Но сейчас этого почти не видно. Кен просто стоит здесь, переминаясь с ноги на ногу, и кажется почти ранимым.
– Значит, они собираются вытаскивать нас наверх раньше, чем предполагалось, – говорит он.
– Честно, я не знаю. Это не мое решение.
– Но они послали вас сюда… чтобы уготовить путь. Как Иоанна Крестителя.
Очень странная аналогия, особенно из уст Лабина. Скэнлон ничего не отвечает.
– Вы знаете… А они разве не понимали, что мы не захотим возвращаться? Разве они не рассчитывали на это?
– Все было не так. – Но сейчас Ив больше, чем когда‑либо прежде, хочет знать, что известно Энергосети.
Кен откашливается. Ему явно хочется что‑то сказать, но он молчит.
– Я нашел музыку ветра, – наконец нарушает тишину Ив.
– Да.
– Эта штука так сильно меня пугала.
Рифтер качает головой:
– Она не для этого создана.
– А для чего тогда?
– Это… хобби на самом деле. У нас всех есть хобби. Лени возится со своей звездой. Элис – со снами. У этого места есть особенность: оно берет уродливые вещи и подсвечивает их так, что они кажутся почти красивыми. – Он пожимает плечами. – Я вот строю памятники.
– Памятники…
Лабин кивает:
– Музыка воды предназначалась для Актона.
– Понятно.
Что‑то с лязгом падает на «Биб». Скэнлон подпрыгивает.
Лабин не реагирует.
– Я думаю построить еще один. Для Фишера, может быть.
– Памятники для мертвых. А Фишер еще живой.
«По крайней мере технически».
– Ладно. Тогда я построю его для вас.
Верхний люк распахивается, Ив хватает чемодан и начинает взбираться по лестнице, хватаясь одной рукой.
– Сэр…
Скэнлон смотрит вниз, удивленный.
– Я… – Лабин останавливается. – Мы могли обращаться с вами получше.
Каким‑то образом психиатр понимает, что Кен хотел сказать не это. Он ждет, но Лабин больше ничего не говорит.
– Спасибо, – отвечает Скэнлон и уходит из «Биб» навсегда.
Комната, в которую он поднимается, неправильная. Психиатр оглядывается, дезориентированный: это не обычный челнок. Пассажирский отсек слишком маленький, стены усеяны рядами форсунок. Кокпит задраен. Странное лицо смотрит сквозь стекло, когда нижний люк захлопывается.
– Эй…
Оно исчезает. Помещение резонирует от звука отлипающих металлических ртов. Легкий крен – и скаф поднимается, свободный.
Тонкий аэрозоль туманом струится из форсунок. Глаза Скэнлона начинает щипать. Незнакомый голос успокаивает его, раздаваясь из громкоговорителя кабины. Не стоит беспокоиться, сэр. Это всего лишь обычная предосторожность.
Все в полном порядке.
НЕВОД
ЭНТРОПИЯ
«Возможно, ситуация выходит из‑под контроля», – думает Кларк.
Остальным, похоже, наплевать. Она слышит, как Лабин и Карако разговаривают в кают‑компании, как Брандер поет в душе («Как будто над нами мало измывались в детстве»), и завидует их беззаботности. Все ненавидели Скэнлона, ну не то что ненавидели, строго говоря, слово какое‑то слишком сильное, но было в отношении к нему нечто вроде…
Презрения…
Да, именно. Презрения. На поверхности психиатр проработал каждого. Что бы ты ему ни говорил, он кивал, издавал эти еле слышные ободряющие хмыканья и делал все, убеждая, что находится на твоей стороне. Только вот никогда с тобой не соглашался, естественно. Не нужно никакой точной настройки, и так все понятно: у каждого рифтера в прошлом было слишком много Скэнлонов, официально сочувствующих одноразовых друзей, которые мягко убеждали вернуться домой, снять обвинения, аккуратно притворялись, что все происходит исключительно в твоих интересах. Там психиатр был просто еще одним снисходительным уродом с крапленой колодой карт, и если судьба ненадолго забросила его к рифтерам, то кто мог их винить, что они немного над ним посмеялись?
«Но мы могли его убить.
Он же сам все начал. Напал на Джерри. Держал его в заложниках.
Как будто Энергосеть сделает на это скидку…»
Пока Кларк держала все сомнения при себе. Она не боялась, что ее никто не послушает. Как раз наоборот. Лени не хотела менять их образ мыслей. Сплачивать войска. Инициатива – это прерогатива лидеров, а она не хотела никакой ответственности. В последнюю очередь Кларк хотела становиться…
«Лидером этой стаи. Волчицей‑вожаком. Хреновой Акелой».
Актон умер много месяцев назад, но все еще смеялся над ней.
Ладно. Ив был в худшем случае помехой. В лучшем – забавным развлечением. «Твою мать, – как‑то сказал Брандер. – Вы на него уже настроились? Могу поспорить, Энергосеть его вообще ни во что не ставит». Они нужны Сети, и она не вытащит затычку только потому, что несколько рифтеров подшутили над таким придурком, как Скэнлон. И это разумно.
И все‑таки Кларк не может не думать о последствиях. В прошлом ей никогда не удавалось их избежать.
Брандер наконец вылез из душа; его голос доносится из кают‑компании. Душ здесь – это настоящая блажь, едва ли нужная, когда живешь в самопромываемом, полупроницаемом гидрокостюме, но все равно остается чистым, горячим, гедонистическим удовольствием. Кларк хватает полотенце с полки и взбирается по лестнице, пока никто не занял кабинку.
– Эй, Лен, – Карако, сидя за столом с Брандером, машет ей. – Ты посмотри на его новый вид.
Майк без костюма, в футболке. Даже линзы не надеты.
Радужки у него карие.
– Ух ты. – Кларк не знает, что еще сказать.
Эти глаза такие странные. Она оглядывается по сторонам, ей отчего‑то не по себе. Лабин лежит на диване, наблюдая.
– Что думаешь, Кен?
Тот качает головой:
– И почему ты хочешь выглядеть как сухопутная крыса?
Брандер пожимает плечами:
– Понятия не имею. Просто захотелось дать глазам отдых на пару часов. Думаю, это от того, что Скэнлон тут постоянно без костюма ходил.
Конечно, никто даже не думал о том, чтобы снять линзы в присутствии психиатра.
Карако преувеличенно вздрагивает:
– Пожалуйста. Скажи мне, что он не стал твоей новой моделью для подражания.
– Он и старой‑то не был.
Кларк не может к этому привыкнуть:
– А тебя это не беспокоит?
«Ходить вот так, голым?»
– На самом деле одна вещь меня беспокоит. Я ни черта не вижу. Может, кто‑нибудь свет включит?..
– Ну ладно, – Карако возобновляет прерванный разговор. – Ты сюда почему спустился?
– Тут безопасно, – отвечает Майк, мигая из‑за персональной тьмы.
– Ну да.
– Безопаснее, в любом случае. Ты же не так давно была там, наверху. Разве не заметила?
– Я думаю, что там все несколько искажено. Вот почему я здесь.
– А ты никогда не думала, что ситуация становится, ну, скажем, довольно шаткой?
Карако пожимает плечами. Кларк, представив горячие иглы воды, делает шаг в сторону коридора.
– В смысле, посмотри, как быстро меняется Интернет, – продолжает Брандер. – Еще не так давно ты мог, сидя у себя в гостиной, добраться до любой точки мира, помнишь? Любой мог связаться с кем угодно, как хотел.
Кларк поворачивается. Она вспоминает те дни. Правда, смутно.
– А что насчет вирусов?
– А их тогда не было. Ну или были, но очень простые. Они не умели себя переписывать, не могли справиться с разными операционными системами и поначалу казались просто локальным неудобством.
– Но были же законы, которым нас учили в школе, – говорит Карако.
Лени припоминает:
– Взрывное видообразование. Законы Брукса.
Майк поднимает вверх палец:
– Самовоспроизводящиеся информационные последовательности эволюционируют как сигмоидная функция от уровня ошибок репликации и времени генерации. – Два пальца. – Эволюционирующие информационные последовательности уязвимы для паразитизма со стороны последовательностей‑конкурентов с сигмоидной функцией более короткой длины волны. – Три. – Под давлением со стороны паразитов последовательности порождают случайные протоколы обмена подпоследовательностями, являющимися функциями от соотношения длин волн сигмоидных функций хозяина и паразита. Ну или как‑то так.
Карако смотрит на Кларк, потом опять на Брандера:
– Что?
– Жизнь эволюционирует. Паразиты эволюционируют. Секс эволюционирует, чтобы им противостоять. Перемешивает гены, чтобы захватчикам приходилось стрелять по движущейся мишени. Все остальное – разнообразие видов, зависимость от плотности населения – следует из этих трех законов. Если самореплицирующаяся последовательность переходит через некий рубеж, то дальше происходит термоядерная реакция.
– Жизнь взрывается, – бормочет Кларк.
– Информация взрывается. Органическая жизнь – просто слишком медленный пример. В Интернете все происходит гораздо быстрее.
Карако качает головой:
– И что такого? Ты хочешь сказать мне, что спустился сюда, спасаясь от сетевых вирусов?
– Я спустился сюда, спасаясь от энтропии.
– Думаю, – замечает Кларк, – ты подцепил одно из расстройств языка. Дислексию или вроде того.
Но Брандер уже рванул вперед:
– Ты слышала фразу «возрастание энтропии»? Все постепенно разваливается. Можно отсрочить этот процесс, но для этого нужна энергия. Чем сложнее система, тем больше ресурсов ей требуется, чтобы остаться целой. До нас мир питался от солнца, растения были словно маленькими солнечными батарейками, на которых все остальное могло расти. Теперь же мы живем в обществе с экспоненциальной кривой сложности, вдобавок в нем есть Интернет, и его кривая еще круче, так? Поэтому все человечество забилось в разогнавшуюся машину, которая стала настолько сложной, что в любой момент может разлететься. И способна это предотвратить лишь та энергия, которую поставляем мы.
– Плохие новости, – говорит Карако, хотя Кларк думает, что она действительно поняла, в чем дело.
– На самом деле хорошие. Им всегда будет нужно все больше энергии, поэтому им всегда будем нужны мы. Даже если когда‑нибудь разберутся с ядерным синтезом.
– Ну да, но… – Карако неожиданно хмурится. – Если ты говоришь, что кривая экспоненциальна, то однажды она упрется в стену, так? Кривая пойдет вверх и потом резко обрушится вниз.
Брандер кивает:
– Угу.
– Получается замкнутый круг, бесконечность. Невозможно удержать мир от распада, неважно, сколько энергии в него закачаешь. Ее никогда не будет достаточно. Раньше или позже…
– Раньше, – говорит Майк. – Вот поэтому я и сижу здесь. Как я и сказал, тут безопаснее.
Кларк переводит взгляд с Брандера на Карако, потом обратно.
– Это полная ерунда.
– Это почему? – Майк, похоже, совсем не оскорбился.
– Потому что мы бы уже услышали об этом. Особенно если твоя теория основана на каком‑то физическом законе, который всем известен. Они не смогли бы держать такое под спудом, люди сами бы обо всем догадались.