4
— Сколько там? — спросил я через полчаса Лариску. В коридоре уже ходили соседи, в ванной гремела вода, на кухне что-то громко кипело, за окном кричали, надрываясь, детишки (вот поволокли что-то ржавое и тяжелое... боже, что за звук, металлолом, наверно, собирают), а мы лежим, обнявшись, и молчим, изнемогая от чувства личной безопасности: за полгода семейной жизни мы никак не привыкнем к тому, что к нам не могут ворваться без стука и застать нас врасплох.
Четверть одиннадцатого, — сказала, не поднимая головы, Лариска: ей было видно через мое плечо часы на буфете, а мне пришлось бы оборачиваться.
Однако... — буркнул я.
Что, уже привык ко мне? — быстро спросила Лариска.
На такие вопросы положено было отвечать со всей серьезностью. Ответишь «нет, не привык» — «ах, значит, я для тебя все еще чужая?». Ответишь «да, привык» — опять нехорошо: «Значит, в наших отношениях нет уже прежней новизны?» Все эти формулы «любовь-привычка», «любовь-ненависть» Лариска принимала, как ребенок, всерьез. Первое время она меня истязала вопросами: «А у тебя ко мне любовь-желание или, может быть, любовь-жалость?» «Любовь-терпение», — ответил я как-то раз, и мне это терпение вышло таким боком, что я закаялся шутить над ее философскими играми. В горькие минуты (было уже таких пять-шесть) Лариска мне до сих пор напоминает: «Так, значит, все-таки любовь-терпение?»
Прости, я не совсем понял, что именно ты хотела сказать, — проговорил я медленно, стараясь собраться с мыслями и выиграть время. — Повтори, пожалуйста, свой вопрос.
Я спрашиваю, ты уже привык ко мне? — с нажимом спросила Лариска. — И не иронизируй, пожалуйста, я этого не люблю.
Видишь ли...
Только не петляй, отвечай прямо.
Во-первых, что значит слово «привык»?
Я первая спросила.
Но давай сперва договоримся о терминологии.
Я не хочу никакой терминологии. Я хочу, чтобы ты ко мне никогда не привыкал.
Ну это уже кое-что. Система знаков выбрана, и можно вести разумный разговор. Мне кажется, опасность войн исчезнет лишь тогда, когда люди раз и навсегда договорятся о терминологии.
— Дружок мой, — говорю я с облегчением, — я никогда не перестану тебе удивляться.
На этом мы окончательно миримся, я встаю и начинаю налаживать электробритву. Бритва у меня такая разбитая, как будто я колол ею орехи, и надо обладать незаурядной ловкостью, чтобы не угодить пальцем или носом в оголенный контакт. Я бы давно эту рухлядь выбросил, тем более что знаю, в нижнем ящике буфета, в коробке с надписью «Сода», лежит новехонький «Харьков», предназначенный мне в подарок по случаю какого-то нашего «тайного дня», но «тайный день» еще не подошел, более того: дата и значение ее совершенно стерлись в моей памяти, а потому я не считаю себя вправе даже в минуту сильнейшего раздражения воззвать к Ларискиному человеколюбию и здравому смыслу. Пускай мой «Харьков» лежит себе в коробке с надписью «Сода» и пусть его гарантийный срок потихоньку тает — я оставляю Лариске возможность исподтишка наслаждаться моими страданиями при бритье и аккумулировать в себе чистую радость дарения: когда настанет «тайный день», у меня будет больше чем достаточно причин выразить радость и облегчение. Лариска любит смотреть из постели, как я бреюсь, и я не могу отказать ей в таком удовольствии в воскресенье — в единственный день, когда это технически возможно: обычно она встает раньше меня. Впрочем, побрившись, я скорее всего опять лягу, так как привык пить свой первый кофе в постели, и Лариска усиленно культивирует во мне эту привычку. Мы балуем друг друга: ее и моим родителям, всегда было как-то не до нас.
5
В нашей пятикомнатной квартире живет три семьи. По теперешним временам это немало, и при попытках размена об эту характеристику спотыкались самые опытные маклеры, хотя, по стандартам райисполкома, наша квартира удручающе недонаселена: две смежные комнаты занимают трое Яновских, еще две смежные — Марья Ивановна (как ей это удалось — сказать не могу), и одну изолированную — мы с Лариской. Правда, наша комната подавляет своими размерами все остальные: во времена графьев здесь размещался не иначе как гимнастический зал. Едва успев ко мне переселиться, Лариска уже принялась размечать на паркете места для будущих перегородок. По ее девичьим представлениям, в пределах нашей комнаты можно было выгородить и детскую, и гостиную, и прихожую, и даже два отдельных рабочих кабинета — для меня и для нее. Я не мешал ей творить и выдумывать, зная прекрасно, что ЖЭК не допустит никакой городьбы. Мне даже любопытно было, как Лариска распорядится нашим единственным окном, подоконник которого был настолько громаден, что на его плоскости мог спокойно разместиться большой воронежский хор. Но Лариску уникальность окна не смутила: с непостижимым для меня простодушием она распределила его между гостиной, детской и моим кабинетом, установив высоту перегородок два десять — это при трехметровой высоте потолка. Когда план на местности был разбит, перечерчен на ватман и представлен мне для утверждения, я нашел нужным заметить, что жилище наше будет напоминать комнату смеха в парке культуры и отдыха или печально знаменитый Хэмптон-Кортский лабиринт. Это была первая наша крупная ссора — не мое замечание, конечно, а то, что за ним последовало: выяснилось, что я наплевал ей в душу, причем в самую глубину... что отныне и до конца своей жизни она будет ненавидеть эти стены... что моя бестактность умертвила в ней женщину, растоптала в ней тягу к уюту, а без этого, сами посудите, какая может быть семейная жизнь? Я не ожидал такого взрыва, мне казалось, что нет ничего безобиднее, чем женское стремление миниатюризировать свой микромир.
6
Если уж говорить откровенно, то кофе я не люблю. Более того, у меня есть сильное подозрение, что Лариска тоже пьет его с отвращением, хотя и повторяет после каждого глотка, что только после этой утренней чашечки кофе она начинает чувствовать себя человеком. Возможно, это своего рода психологическая гимнастика либо символ независимости и изыска, дешевый, простенький, но все-таки символ. Есть много вещей, которые доставляют нам удовольствие не сами по себе, а лишь через сознание, что мы их делаем. Не стану перечислять, но вот непрерывное курение в процессе интеллектуального спора — именно из этого ряда. Закуривая сигарету за сигаретой, мы как бы мысленно оформляем свой беспорядочный диалог в кусок добротной современной прозы. «И тем не менее, — он распечатал новую пачку, задумчиво потянул за красную бумажную ленточку и, дождавшись, пока средняя сигарета не выползла почти наполовину, прихватил ее губами и вытянул из пачки, свободной рукою похлопывая себя по карманам в поисках спичек, — и тем не менее... — продолжал он неторопливо, а сигарета прыгала в его губах, — я все больше и больше склоняюсь к мнению... — тут кто-то, подавшись вперед, поднес ему огня, и он, втянув в себя щеки и озабоченно скосив глаза на пламя...» — так можно продолжать до бесконечности, и это будет значительно и красиво смотреться, но именно смотреться: проделывая все это, человек неотрывно смотрит на себя со стороны; ему приятно ощущать себя в таком организованном контексте. Так вот, когда я пью кофе, лежа в постели, я регулярно думаю о том, что именно я сейчас пью кофе в постели, именно я подношу чашку к губам и, с наслаждением вдыхая... Вот так мы все помаленьку беллетризируем свою жизнь, совершая ритуальные действа и как бы сами при них присутствуя. Только Лариска присутствует вслух, ей, видимо, мало прямого своего участия, ей хочется приобщить и меня к чтению этого захватывающего текста. Что же касается самого напитка, то он вызывает у меня мгновенное, но кратковременное расстройство желудка и погружает в сонливое расслабленное состояние, которое продолжается часа полтора-два.
7
Покончив с кофе и почувствовав себя человеком, Лариска озабоченно прошла к письменному столу, достала лист бумаги, отодвинула штору сантиметров на десять, чтобы было светлей, и, неумытая, непричесанная, уселась что-то писать. Мне это не понравилось: я в детстве еще заметил, что, если сядешь работать, не приведя себя в порядок, весь день будет разбит. Но я не стал ничего говорить; в конце концов, вдохновение может прийти и к неумытому человеку, если он творческий работник, а моя Лариска, при всех остальных ее добродетелях, была еще и творческим работником: она писала статьи для журнала «Декоративное искусство» по теории и практике отечественного и зарубежного дизайна. Буквально слово «дизайн» означает «украшательство», «оформление». Это наимоднейшая из всех наук, если не считать бионики.
Кто не знает, что такое бионика, пусть и от меня не ждет объяснения, но в дизайне с помощью Лариски я понемногу стал разбираться. Дизайнеры очень влиятельные в нашем обществе люди, гораздо влиятельнее физиков и статистиков: ни один статистик, даже если у него мировое имя, не может сделать так, чтобы, например, утюги по всему Союзу приняли трапециевидную форму. А Лариске такая задача была вполне по плечу. Правда, до сих пор в своих статьях она лишь объясняла, почему тот или иной предмет повседневного обихода принял трапециевидную форму, а сама форма появлялась без ее прямого участия. Но статьи она писала не под чью-то диктовку, а по непосредственному велению совести, так как убеждена была, что любой предмет, не имеющий формы трапеции (будь то дамская сумочка или токарный станок), безнадежно безвкусен и старомоден.
8
Повалявшись немного в постели и дождавшись легкой головной боли, я решительно встал и принялся одеваться. Коммунальные условия принуждали меня выходить в коридор тщательно одетым. Умываться приходилось при галстуке, и это было чертовски неудобно, но по-другому жить я не умел.
Что ты там вымучиваешь? — спросил я наконец, собираясь уже выйти из комнаты.
Составляю список, — не оборачиваясь сказала Лариска.
Какой еще список? — брюзгливо спросил я и тут же вспомнил. Сегодня к нам должны были явиться гости — человек пятнадцать, а возможно и двадцать: уговор был месячной давности. Настроение у меня сразу упало.
А нельзя отменить? — осторожно поинтересовался я — больше для проформы, так как знал, что на отмену приглашения Лариска не пойдет даже в случае моей кончины.
— Ты с ума сошел, — ровным голосом сказала Лариска.
Это была расплата: несколько воскресений подряд мы таскались по фешенебельным Тропаревым и Медведковым, где в квартирах трапециевидной формы проживали Ларискины сослуживцы-дизайнеры.
Моему рассказу о телефонном столике аплодировали Хорошево и Мневники, Лариска с увлечением опровергала «утилитаризм Баухауза», и с каждым разом ее доводы становились все более смелыми, но всяким развлечениям приходит конец,
— Послушай, зачем тебе список? — вкрадчиво начал я. — Неужели ты всех собираешься обзванивать?
— Не всех, но только тех, кого мы захотим видеть, — сказала Лариска и обернулась. — Не беспокойся, список пойдет к тебе на утверждение.
Этого я как раз не боялся: Лариска никогда не пригласит того, кого я не хочу видеть. Но дело было в том, что как раз сегодня я не хотел никого видеть. Сегодня мне было нужно обдумать одну очень важную вещь, и гости были совершенно некстати.
— Не лучше ли начать с другого конца? — сказал я и, подойдя к Лариске, взял ее за плечи. — Пускай приходят те, кто захочет видеть нас. Тогда никто не останется в обиде.
Лариска усмехнулась: мысль моя была слишком прозрачна. Я надеялся на то, что никто не рискнет явиться без приглашения.
— Ну ты лентяй, — сказала она снисходительно. — Любое дело ты сначала пытаешься завести в тупик. Садись-ка лучше вон туда и слушай.
Я мрачно уселся в кресло и скрестил руки на груди.
— Ну Маринка, я думаю, не вызывает у тебя возражений. Тем более что она придет одна.
Я молча кивнул. Маринка была «роковая подруга» моей жены: пример подражания, объект жгучей зависти и тайных попыток копировать жесты, платья, привычки, прически... У всякой нормальной женщины есть такая «роковая подруга», и Лариска в этом смысле не была исключением. Маринка относилась к ней неплохо, с легким, может быть, пренебрежением и не имела никаких видов на меня, что, как я понимаю, Лариску слегка задевало.
— Тамарка мужа приведет, но это в твоих же интересах. Усядетесь с ним где-нибудь в уголке и будете толковать о хоккее. Согласен?
Я снова кивнул. Тамарка была «близкой подругой», и ее отсутствие выглядело бы некрасиво. Девчонка она была простенькая, довольно, в общем, неглупая, и единственное, что меня смущало, — это то, что она знает обо мне больше, чем ей полагалось бы. Впрочем, это позволяло ей относиться ко мне с юмором. Против ее мужа я тоже ничего не имел, хотя вытянуть из него слово было непросто.
Дальше по списку шла Ленка, «та еще подруга», очень бойкая, очень миленькая, очень хитренькая и давно уже положившая свой глаз на меня, — в женской интимной жизни такие подруги совершенно необходимы. Лариска включила ее в список, чтобы показать широту своей натуры, я же не возражал, чтобы не вызывать лишних разговоров. Так она и осталась невычеркнутой. Правда, муж ее был человеком бессмысленным, но я не сомневался, что Лариска сделает все, что в ее силах, чтобы эти люди пришли вдвоем.
В список подруг входила еще Вика, «просто хорошая девка», которая могла явиться одна, а могла с кем угодно. И замыкала список Мила, «просто несчастная баба», без которой мы тоже никак не могли обойтись: она была одинока, очень обидчива, любила хлопотать по хозяйству и умела петь цыганские песни низким, грудным, чуть-чуть не своим голосом.
Итого получалось восемь человек, с нами десять. Мне казалось, что этого совершенно достаточно, но Лариске не нравилось соотношение «шесть-четыре», причем из этих четверых двое мужчин осталось под большим вопросом.
— Ну теперь по твоей линии, — деловито сказала Лариска. — Освежим компанию, а то все одни и те же: приелось.
Я ответил, что с работы звать никого не хочу, Лариска спорить не стала, хотя по ее виду можно было понять, что она чего-то ждет от меня. Тогда я раздражился и сказал ей, что друзей своих школьных и институтских давно растерял, и ей это отлично известно, так что моя линия сегодня представлена будет только мною одним. Мне кажется, что я ее представляю достаточно убедительно.
Лариска коротко посмеялась, но глаза ее стали усталыми. Это был первый признак надвигающейся ссоры.
— Ну дело твое, — сказала наконец Лариска. Она положила на стол карандаш, отвернулась. — Но, вообще-то говоря, мне не совсем понятна твоя позиция. Я же тебя не прошу, чтобы ты обязательно пригласил Аниту.
Аниту? — переспросил я. — А при чем тут Анита? Ты никогда мне не говорила, что хочешь ее видеть.
Брось, не прикидывайся дурачком, — Лариска отмахнулась. — Я прекрасно понимаю, что у вас там что-то происходит.
Послушай, ты не права, — мягко сказал я.
Я знаю, что я не права, — сказала Лариска и вздохнула. — Но ничего не могу с собой поделать. Ну ладно, хватит об этом, — она повернулась ко мне, улыбнулась через силу. — Мужиков не хватает, где будем их брать?.
— Позвони Анатолию, — равнодушным голосом сказал я. — Он один стоит четверых.
— Ох и хитрый же ты! — Лариска засмеялась. — Свеликодушничал! Думаешь купить меня этим? А если не поддамся?
— Поддашься, — уверенно сказал я.
9
Анита была здесь, конечно, ни при чем. Анита была гораздо старше Лариски и никакой реальной опасности для нее не представляла. Анита служила всего лишь символом того мира, в который Лариске не было доступа и информацию о котором (довольно скупую) Лариска получала непосредственно от меня. Лариска любила повторять, что не хотела бы работать вместе со мной, из чего можно было сделать вывод, что эта мысль постоянно ее преследует. Но, увы, в нашей фирме не было места для дизайнеров, а у нас в отделе тем более: нам еще нечего было оформлять и украшать. Лариска ревновала меня не к Аните, а ко всей структуре в целом, и имя, которое я как-то случайно обронил, она использовала в качестве наступательного оружия против этой чуждой и, как ей казалось, враждебной структуры.