- Невозможно, если не знаешь в лицо. А когда я знаю их в лицо, как я могу не думать?
- Ты будешь хорошим врачом.
- Если поступлю в институт...
Неожиданно, без видимой причины, Смоленский ощутил тоску и пустоту. Вернее, причин было несколько, и главная заключалась в том, что кончится вечер, Надя уйдет через поле, он останется без нее, и все станет неинтересно.
- Подожди, я сейчас... - Она поднялась и пошла за деревья.
Смоленский остался ждать, и вдруг ему показалось, что она не вернется. Он испугался, как в детстве, до самой последней клеточки, поднялся, пошел по сухим иголкам, крикнул с сильным страхом в голосе:
- Надя!
Она вышла к нему неслышно и тихо удивилась:
- Ты что кричишь?
Он обрадовался, снова, как в детстве, до самой последней клеточки, поднял ее на руки и поставил на пень. Надя стояла на пне, как на пьедестале. Ее юбка была белая и очень яркая в темноте.
Сосны вокруг них росли рядами. Видимо, это были лесозащитные насаждения, посаженные двадцать лет назад. Тогда Надя только родилась и ничего не знала про насаждения и про суховеи. А сейчас они выросли и стояли ровесниками - лес и Надя.
Среди сосен появились человек и собака.
Собака остановилась, посмотрела на Надю, на Смоленского и побежала за хозяином.
Надя спрыгнула с пня, подошла к Смоленскому, подняла лицо.
- Я твоя собака... Я буду идти за твоим сапогом до тех пор, пока ты захочешь. А когда тебе надоест, я пойду за твоим сапогом на расстоянии.
«Не пойду домой, - подумал Смоленский. - Здесь мой дом...»
- Что ты? - Надя подняла голову, засматривая в его лицо.
- Ничего. Что-то с нервами творится невероятное...
- Нормальные нервы, - сказала Надя. - Просто тебе не все равно, что делается на свете. Я люблю тебя.
Они сели на плащ Ленки Корявиной. Надя прислонилась к плечу Смоленского. Он обнял ее, прижал к себе ее голову, ощутил под ладонью маленькое жесткое ухо.
Вдалеке слышался гул машин, и Смоленскому вдруг показалось, что он едет в эвакуацию и держит на руках собственную дочь.
Жена отворила Смоленскому и, ничего не сказав, ушла спать.
Он прошел в детскую, сел на маленький деревянный стульчик, сидел там долго - час, может, два...
Потом прошел в комнату.
- Влюбился? - спросила из темноты жена.
- Нет, - отрекся Смоленский и сам поверил в то, что сказал.
- Ты без любви не будешь, - не поверила жена. - Я тебя знаю...
- Пройдет, наверное. Ты только помоги мне.
- Как?
- Потерпи, - сказал Смоленский, ужасаясь необратимости этого разговора с женой. Они никогда раньше не выясняли отношений, а всегда перемалчивали все недоразумения, молча ссорились, молча мирились, и потом, когда они мирились, получалось, что никаких недоразумений и не было. А сейчас, когда все это облекалось в слова, - это как бы формулировалось, закреплялось и оставалось, и уже нельзя было сделать так, будто этого не было.
Если бы можно было снять трубку и прокричать в никуда: «Не трогайте, не препарируйте мою любовь, еще не все. А если разрежете - будет все».
- Если ты нас бросишь, мы сиротами останемся, - сказала жена.
- Не брошу, - сказал Смоленский. Подумал: «Вещество любви уйдет, и все».
Куда уходит вещество любви, доверия, постоянства? Откуда берется вещество предательства?..
- Я закажу себе ключи, - проговорил Смоленский.
- Не имеет значения, - сказала жена. - Я ведь все равно не сплю...
На другое утро Смоленский снова шел в клинику, входил в знакомую дверь хирургического корпуса, поднимался по лестнице.
Навстречу ему в кабинет УВЧ неровной цепочкой тянулись выздоравливающие дети. У одних были подвязаны руки, у других перебинтованы головы, и они походили на маленькое побитое войско.
Сразу ничего не добьешься
Федькин проснулся ночью оттого, что почувствовал себя дураком.
Бывает, внезапно просыпаются от зубной боли или оттого, что в ухо кто-то крикнет. Федькину в ухо никто не кричал, в его семье не было таких привычек, зубы у него тоже не болели, потому что были вставные. Федькин просто почувствовал себя дураком - не в данную минуту, а в принципе.
Федькин лежал и припоминал разные намеки от разных людей. Он, как правило, опускал намеки, не сосредоточивался на них, потому что не верил в то, что он дурак, и потому что знал: те, кто просит, всегда ругают тех, у кого просят.
Федькин смотрел в потолок. Потолок был белый, четкий, и как листок бумаги, он сам его белил два раза в месяц. Федькину больше всего в жизни нравилось белить потолки: стоять на чем-нибудь высоком и водить над головой кистью - в одну сторону и в другую.
Федькин смотрел на свою работу, и настроение у него было грустно-элегическое.
А за окном между тем начиналось утро.
Утро начиналось для всех: для дураков и для умных. Федькин раскрыл пошире форточку, встал на цыпочки и поднял руки. Это был вдох. Федькин делал утреннюю гимнастику.
Потом он помылся и сел за стол, а жена подала ему завтрак. Завтракают все - дураки и умные. И жены тоже есть у всех. Иногда бывает, что у дурака умная жена, а у умного - дура.
У Федькина жена была не очень умная, но вовсе не дура. Она ходила по кухне, волосы у нее были собраны на затылке в хвостик и перетянуты резинкой от аптечной бутылочки.
Федькин посмотрел на ее хвостик и почувствовал угрызения совести.
- Зина, - сказал он, - а ты зря тогда за меня замуж вышла...
- Почему? - удивилась Зина и посмотрела на Федькина.
- Дурак я.
- Вот и хорошо, - сказала Зина.
- Что ж тут хорошего? - не понял Федькин.
- Спокойно...
Отворилась дверь, и на кухню вошла дочь Федькина - Лина. Полное имя было Лионелла - Федькин ее так назвал. Волосы у Лины были прямые и белые, ресницы тоже упрямые и тоже белые.
- Пап, - сказала Лина, - я хочу в цыганский театр.
- Иди.
- Нет, я хочу поступить туда после десятого класса. Играть в пьесах.
- В каких пьесах?
- Ну... в каких... «Цыганка Аза», «Сломанный кнут»...
- Ты же не цыганка.
- Ну и что? В этом театре их нет.
- А где же тогда цыгане? - удивилась жена Федькина.
- Кочуют, - объяснила Лина.
«Дура, - равнодушно отметил Федькин. - В меня...»
Самое главное в этой жизни - точно определить свое место. Чтобы соразмерить запросы с возможностями.
Когда Федькин вышел в это утро на улицу, он все про себя знал. И ему стало вдруг спокойно, не захотелось никуда торопиться. Он медленно шел, дышал и смотрел по сторонам. Если бы он был умный, то прочитал какие-нибудь стихи вроде: «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей...» Но Федькин Пушкина не знал и просто думал: «Хорошо-то как, Господи...»
В холле перед кабинетом на красных плетеных стульчиках сидели люди, курили и беседовали, беспечно поводя руками. Они приходили сюда толкать и пробивать. Некоторые пробивали по два года. В первый год они расстраивались и даже болели на нервной почве, а ко второму году смирялись и находили определенное удовольствие в своей неопределенности.
У Федькина не было секретарши, поэтому к нему шли прямо из коридора. Он отсылал их к своей начальнице, а начальница - к следующему, более высокому начальнику, у которого были две двери и секретарша. Там проситель застревал между дверьми, и его отсылали обратно к Федькину. Это походило на круговорот воды в природе: вода испаряется, попадает на небо, с неба падает на землю и т. д.
Когда в холле появился Федькин, все замолчали, и он понял, что накануне говорили о нем.
Прежде, когда Федькин шел мимо людей к кабинету, он напрягал лоб, лицо делал каменное, а взгляд устремлял в перспективу.
Сегодня Федькин свой взгляд никуда не устремлял, а просто остановился и спросил:
- Сидите?
- Сидим! - дружно отозвались те, кто толкал, и те, кто пробивал.
Федькин вошел в кабинет и закрыл за собой дверь, но дверь тотчас приотворилась, и в нее заглянул тощий и нервный молодой человек, как помнилось Федькину - чей-то сын. Он всегда грыз спички, и его пальцы от спичечных головок были коричневыми.
- Здравствуйте, - сказал молодой человек. - Вы меня помните?
- Еще бы, - сказал Федькин. - Как ваша фамилия?
- Лесин.
- А вы чей сын? - прямо спросил Федькин.
- Лесина, - прямо сказал молодой человек.
Федькин такого не знал.
- Слушайте, - спросил он, - а вы умеете сны гадать?
- Нет.
- Садитесь.
- Спасибо. - Лесин сел. - Мне бабушка говорила, что если приснится плохой сон, то надо сказать: «Куда ночь, туда сон...»
- Куда ночь, туда сон, - повторил Федькин.
- Нет, не сейчас, сейчас уже поздно.
Федькин оторвал от календаря листок и стал ровно закрашивать его чернилами. Ему казалось, будто он белит потолок.
Лесин смотрел и ждал, когда можно будет заговорить о своих делах, а Федькин про его дела уже слышал, и ему было неинтересно.
- У вас есть родители? - поинтересовался он.
- Конечно, - удивился Лесин.
- Очень хорошо, - похвалил Федькин. - А вам не стыдно второй год не работать?
- Так вы же мне не даете...
- Я?
- Ну а кто? Для того чтобы я начал работать, надо подписать бумагу, а вы эту бумагу не подписываете уже второй год. А я второй год хожу к вам, как на службу, и улыбаюсь вам, и делаю вид, что ничего не происходит. Вы - мой враг! - Глаза у Лесина стали четкие.
- Я не враг, - поправил Федькин, - я просто дурак.
- В каком смысле? - растерялся Лесин.
- В умственном.
- Понятно. - Лесин моментально поверил, и Федькина это обидело. - Я понимаю, - повторил Лесин, - но и вы меня поймите. Я два года ничего не делаю. Вы - дурак, а я-то при чем?
- Займитесь чем-нибудь другим...
- Почему я должен заниматься не своим делом?
- Я всю жизнь занимаюсь не своим делом, - сказал Федькин.
- Ну и хорошо вам?
Федькин подумал и разочарованно щелкнул языком:
- Скучно...
- А кем вы хотели быть?
- Маляром.
- По-моему, это механическая работа, - пренебрежительно сказал Лесин.
- А ты попробуй, - оскорбился Федькин, - попробуй побелить потолок, а я посмотрю, какая у тебя лестница получится. У меня, если хочешь знать, кисточка из Франции...
Федькин стал рассказывать про кисточку, это было очень интересно. Лесин слушал и кивал, потом посоветовал:
- А вы плюньте и идите маляром.
- На кого плюнуть? - уточнил Федькин.
- На всех.
- На всех не могу. На жену мне неудобно плевать. За нее в молодости много сваталось, а она за меня пошла.
- Если она вас любит - поймет, - сказал Лесин, и лицо его стало печальным, а голос ломким. Видимо, Лесина кто-то не понимал.
- Она-то поймет... А вот знакомые... Сразу увидят, что я дурак. Из начальников в маляры пошел.
- А вы сделайте так, чтобы вас уволили... Не сработались.
- Не уволят... - задумчиво сказал Федькин. - Я ведь не вор, не алкоголик какой-нибудь.
- Дурак - это очень серьезно! - Лесин поднял палец. - Вы просто недооцениваете. Услужливый дурак опаснее врага.
- Я не услужливый. Я равнодушный. Нет... - Федькин расстроился. - Это не пройдет.
- Ну а вы просто обратитесь к вашему начальству, - стал учить Лесин, у которого был опыт. - Подите поговорите - так, мол, и так... Может, войдут в положение...
* * *
Начальницей Федькина была женщина. Она приходила на работу в неопределенное время, и застать ее было сложно.
Откладывать свое дело Федькин не хотел - боялся передумать, поэтому поехал к начальнице домой.
Федькин, как правило, лифтом не пользовался, а ходил по лестницам пешком. Он прочитал где-то, что лестничные марши - это те же горы, а ходить по горам полезно для здоровья. Человек, который ходит пешком пятнадцать километров в день, живет дольше на пятнадцать лет. Дольше кого - Федькин не выяснил.
Начальница жила на седьмом этаже. Федькин совершал восхождение, казак на Эльбрус, и дышал по всем правилам: три ступеньки - вдох, четыре - выдох, и, когда выдыхал, губы делал трубочкой.
Дверь в квартиру начальницы никогда не запиралась. Было слышно, как она кричала басом:
- Посмотри на себя! На кого ты похож? Спортсмен!
Федькин тихо прошел в прихожую и остановился.
Человек, на которого она кричала, был ее муж, маленький носатый старик. Он стоял в шлеме и крагах, походил на Али-Бабу или на одного из его сорока разбойников.
- Аня, - тихо говорил Али-Баба, - отдай винтик. У меня мотопробег...
- Ты пенсионер! - кричала Аня. - Возьми удочку и ступай на речку!
- Аня, - тихо говорил Али-Баба, - отдай винтик, а то я с тобой разведусь. Считаю до трех раз... Раз... Два...
Начальница вытащила из кармана винтик и кинула его на пол. Винтик покатился под диван.
Али-Баба лег на живот и сунул под диван руку.
- Здравствуйте, Анна Григорьевна, - вежливо поздоровался Федькин.
Начальница обернулась, внимательно на него посмотрела и сказала мужу:
- Встань сию секунду, ты компрометируешь меня перед сослуживцами.
- Два с половиной, - лежа сосчитал Али-Баба. Он нашарил рукой то, что искал, потом поднялся, поправил шлем и с достоинством удалился.
- У него есть кубок на первенство района, - с гордостью сказала начальница.
Федькин вежливо промолчал.
- Садитесь, - предложила она. - Что у вас?
- Я хотел бы уйти с работы.
- Куда?
- Маляром.
- Почему маляром? - удивилась начальница.
- Мне нравится белить потолки. И у меня это получается.
- А вы работайте на своем месте, а в свободное время белите потолки.
- Нет. Мне хочется белить много потолков, а на своем месте я работать не хочу.
- Обиделись?
- Нет.
- А в чем дело?
- Просто я не подхожу... по уму...
- Кто сказал? - насторожилась начальница.
- Никто. Я сам узнал.
- А давно вы об этом узнали?
- Нет. Только сегодня.
- А я знаю об этом пятнадцать лет, - сказала начальница и встала, - все пятнадцать лет, которые вы у меня работаете. И я вас очень прошу - не говорите больше никому, что вы дурак, и не вздумайте писать заявление, иначе в дураках оказываетесь не вы, а я.
- Вы думаете о себе! - оскорбился Федькин и тоже встал. - Думаете о себе, когда речь идет об общем деле!
- Общее дело не может пострадать из-за одного дурака.
Федькин вернулся на службу и, не заходя к себе в кабинет, пошел к самому главному начальнику.
Главный начальник был седой и красивый, только маленького роста. Внешне он походил на Наполеона Бонапарта, и его звали за глаза не Михаил Иванович, а Мишель.
Мишель постоянно торопился и постоянно не успевал. Когда к нему кто-нибудь приходил, он вставал со своего стула и улыбался.
По системе Станиславского существуют две настройки: сверху и снизу. Каждый начальник в разговоре с подчиненным соблюдает настройку сверху. Мишель придерживался настройки на равных - так, что посетитель иногда путал - кто из них двоих начальник.
- Здравствуйте, Михаил Иваныч, - начал Федькин.
Мишель встал и улыбнулся.
- В двух словах, - попросил он. - У меня только полторы минуты.
Федькин посчитал на руке два пальца и сказал:
- Я дурак. - Получилось ровно два слова.
- Дальше... - потребовал Мишель.
- Все.
- Раз вы понимаете, что вы дурак, - значит, вы уже не дурак.
Федькин хотел возразить, но у Мишеля кончилось время.
- Все! - сказал он. - Я должен лететь в Индию!
Федькин вышел от Мишеля - оказался у секретарши.
Потом вышел от секретарши - оказался в коридоре.
Он медленно шел по коридору и думал о том, как отвратительно покрашены здесь стены, как неряшливо побелены потолки. А если бы сделать это по-настоящему, то у начальства, у всех, кто здесь бывает, возможно, менялось бы настроение. Потому что красота меняет настроение.
А за пятнадцать лет, которые ушли неизвестно на что, он мог бы побелить много потолков и научить этому других. А время ушло. Ушло гораздо больше, чем осталось. И не случайно он проснулся сегодня среди ночи.
В коридоре за низкими столиками на красных плетеных стульчиках сидели люди - курили и разговаривали, беспечно поводя руками. Некоторых он видел здесь по году и больше. Когда подошел Федькин, все замолчали, и он понял, что говорили о нем.