В палатке он похозяйничал основательно. Закусил сушеным оленьим мясом. Перебил все банки с болгарским компотом из яблок, при этом порезал о стекло губу. Разорвал пакеты с гречкой, рисом. Не столько съел, сколько рассыпал по полу. И конечно, когтями и зубами распорол мешок с сахарным песком, вволю отведал сладости. Затем оставил «визитную карточку», весомую улику, шмыгнул в дыру и был таков. Догадался: людям на глаза лучше не попадаться.
Минули сутки — Ревун опять проголодался, прибрел к стоянке. Не успел просунуть в дыру голову, как был накрыт брезентовым плащом, связан и вновь посажен на привязь. Это геологи оставили сторожа в палатке с наказом изловить вора.
И началась для парней прежняя веселенькая жизнь. Медвежонок ревел, рвался на привязи день и ночь, не давал людям сомкнуть глаз. С тою лишь разницей, что прежде он отказывался от пищи, а теперь ел за троих. Нажрется, наберется силенок — и ревет. Нажрется — и опять ревет. Ласки по-прежнему не принимал. Он был рожден диким, свободным зверем и желал жить только на свободе. Но на свободе его поджидала смерть. Ревуна похитили уже подросшим зверем, а не двухнедельным несмышленышем. Несмышленыш сразу бы привык к человеку.
Однажды выдался особенно трудный, по хребту, маршрут, наломались изрядно. Когда легли спать, уставший и оттого раздраженный начальник отряда, прислушиваясь к беспрестанному реву медвежонка, решительно сказал:
— К чертям собачьим! Спать-то нам, в конце концов, надо?!
Поднялся. Снял с гвоздя, вбитого в стояк, карабин.
— Погоди... Это уж самая крайняя мера...— сказал кто-то.
— Ее-то и хочу применить. Крайнюю. Потому что дальше ехать некуда. Ну, кто «за»?
Молчание.
— Против?
Молчание.
— Стало быть, вопрос решен. Один «за», остальные воздержались.
С оружием он вышел из палатки. Не было его довольно долго. И выстрел не раздался. Медвежонок по-прежнему продолжал реветь.
Наконец начальник отряда зашуршал пологом, появился в палатке. Повесил за ремень карабин, забрался в спальник. Потом сказал:
— Только, значит, прицелился, а он, подлец, задней лапой брюхо чесать начал. Ну в точности — котенок! А кожа на брюхе розовая, шерстью не заросла еще...
Геологи молчали.
Неизвестно, как сложилась бы судьба Ревуна, если бы через два дня к геологам не прилетел вертолет. Шла кампания по выборам в народные судьи. Пока геологи голосовали, командир экипажа, молодой мужчина, находился возле медвежонка.
— Эх, моему б пацаненку такую забаву! — уже направляясь к вертолету, с сожалением сказал он.
— Эй, постой! — обрадовался начальник отряда.— Хочешь Ревуна? Бери. Только честно должны сказать: намаешься с ним. Ревет круглые сутки без перекура.
— Это вы с ним обращаться не умеете, потому и ревет,— авторитетно заметил командир экипажа, хотя родом был из Киева и видел медвежат только в зоопарке, а на Север переселился лишь два месяца назад.— Откуда он у вас?
Памятуя наказ командира Ан-2, начальник отряда соврал, не моргнув глазом:
— Сам к стоянке прибился. Видно, мамка его погибла. Тайга есть тайга.
Детеныша связали и занесли в багажное отделение вертолета. Полтора часа летел вертолет, и полтора часа медвежонок ревел и бился на дюралевом полу машины.
А геологи отметили этот день как большой праздник!
Теперь они ученые, битые. Теперь-то они никогда не отобьют у матери медвежонка. Мороки с ним — не приведи господи! Врагу не пожелаешь...
Ill
С потерей детеныша медведица стала агрессивной, злобной. Она задирала диких и совхозных оленей по- волчьи, ради убийства, не притрагиваясь к пище. Еды в это время в тайге полным-полно, ее соплеменники начали жировать, чтобы залечь в берлогу с толстым слоем жира, но она была худа, как в жестокий голодный год. По рассеянности зверь частенько пересекал свои охотничьи угодья, забредал в чужие, и тогда происходили кровавые драки с сородичами.
Как-то медведица вышла на таежную поляну и увидела двух медвежат. Они дурашливо гонялись друг за дружкой. Она потянула ноздрями воздух и почуяла невидимую в чащобе самку. Это, однако, ее не остановило. Подскочила к одному из медвежат, схватила его зубами за холку и пустилась бежать. Детеныш отчаянно заревел. Разъяренная мать вскоре догнала похитительницу. Медвежонка пришлось оставить и спасаться бегством. Победила не сильнейшая, а правая...
От залитого водой костра тянулись невидимые следы. Они были свежими и остро пахли резиной. Этот ненавистный ей запах медведица запомнила на всю жизнь. Точно так же пахли следы на речной косе Колымы, оставленные бахилами геологов.
Она глухо зарычала и бросилась галопом по следу. Прыжки ее были мягки и бесшумны, как у кошки. Листья и хвоя деревьев на уровне роста зверя отчего-то пахли рыбой.
Наконец медведица увидела человека. Это был буровой мастер. В пяти километрах отсюда находилась буровая, и рабочие частенько хаживали рыбачить на богатое рыбой озеро.
Человек шел и весело насвистывал. Он радовался удачной рыбалке. За какой-то час удалось поймать пять здоровенных щук. В левой руке он нес удилище, правой держал соединенных веревкой через пасть и жабры и перекинутых через плечо щук. С правого бока, пристегнутая к ремню, висела кобура пистолета.
Медведица сделала порядочный крюк и обогнала человека. Она затаилась в завале возле почти невидимой, но хорошо различимой по запаху тропы, по которой ходили к озеру буровики.
Шаги ближе, ближе; запах человеческой плоти и резины бахил острее... Когда буровой мастер прошел завал, медведица в два прыжка настигла свою жертву. В самый последний момент человек резко обернулся, отбросил удилище, добычу, но выдернуть пистолет не успел. Медведица сбила его с ног, подмяла под себя, затем сняла скальп — правой лапищей с выпущенными когтями сдернула с шеи на лоб и глаза кожу с волосами.
Он был еще жив и слабо стонал. Зверь перекусил шейные позвонки, затем оттащил его в завал, закидал ветвями, трухлявыми стволами деревьев. Медведи любят мясо с душком. Щук он съел.
По остаткам трапезы, отброшенному удилищу и нашли буровики своего товарища.
Получив трагическое сообщение буровиков, районный охотовед Горюнов связался по телефону с областным Управлением промыслово-охотничьего хозяйства и получил приказ немедленно уничтожить медведя-людоеда. Через час из областного города вылетели общественные инспекторы охотоинспекции, опытные охотники с превосходно натасканными лай- ками-медвежатницами. Вертолет захватил ГорюноБа в районном поселке и еще через два часа был на буровой.
На место происшествия шли пешком. Ми-4 ожидал возле барака: гул двигателя мог навсегда отогнать хищника от добычи.
Возле завала, под которым лежал труп, на высокой лиственнице устроили засаду. Горюнова оставили за стрелка, остальные вернулись на буровую, Рано или поздно зверь должен был вернуться к добыче.
Горюнов просидел в засаде до утра. Но медведь не появился. В небе загрохотал вертолет. Машина опустилась неподалеку от засады, на таежной опушке. Горюнов поспешил к ней и узнал о чрезвычайном происшествии. По рации вертолетчикам передали: час назад на метеостанции в тридцати километрах от буровой медведь убил метеоролога, когда тот снимал показания с приборов.
Через считанные минуты Ми-4 приземлился возле построек метеостанции. Горюнов с помощниками, не задерживаясь около жены метеоролога, голосившей над изуродованным трупом супруга, пустил собак по следу хищника. Недавно прошел дождь, отпечатки лап зверя были видны на земле. Районный охотовед, опытный следопыт, проработавший на Колыме почти сорок лет, на глаз определил: они соответствовали отпечаткам, оставленным хищником там, возле озера...
Бежали долго, пот лил в три ручья. Приходилось останавливаться: общественники были люди пожилые.
Наконец далеко-далеко, должно быть, версты за три, залаяла одна собака, к ней присоединилась вторая, чуть позже — третья. Лай был нескончаемый, заливистый, азартный. Так собаки облаивают только крупного зверя. Голоса псов некоторое время перемещались, как бы шарахались из стороны в сторону, затем раздались с одного места. Горюнов смекнул: медвежатницы погоняли, погоняли зверя, потом окружили его, посадили и держали до прихода охотников.
Лай ближе, ближе; в эти привычные звуки вдруг вклинился короткий рев. Он был не агрессивный — отчаянный, как бы обреченный.
Люди сняли с плеч карабины. Им бы чуток передохнуть — лица посерели, рубахи взмокли, хоть выжимай,— но близость схватки придавала силы, гнала вперед.
Впрочем, никакой схватки и не было. Был безопасный, выверенный до мелочей расстрел «привязанной» собаками медведицы.
Люди выбежали на таежную поляну. Лайки окружили зверя с разных сторон. Они лежали в трех-четырех метрах от медведицы и злобно рычали, вздернув верхнюю губу. Обреченный зверь с коротким ревом крутился на одном месте; изредка он пытался прорвать круговую клыкастую оборону, бросался на какую-нибудь собаку, бил лапой. Но лайка ловко увертывалась от удара, а остальные тотчас бросались сзади на выручку, выхватывали из косматого зада клочья шерсти с мясом и вновь сажали зверину. И опять медведица крутилась на одном месте, и опять безуспешно пыталась спастись от врагов.
Вскинули короткие армейские карабины. Горюнов вышел вперед, двое встали по сторонам, чуть поодаль, один остался позади охотоведа на случай, если зверь собьет стрелка и устремится в тайгу. Горюнов вскинул оружие. Лайки, умницы, задом отползли подальше, чтобы не попасть под выстрел. Он спустил курок. В момент выстрела медведица дернулась; пуля впилась ей не в левую лопатку, а в шею. С беспрестанным оглушительным ревом зверь рванулся на Горюнова. Лайки кинулись за ним, вцепились клыками в вислый зад и бока, укусы были очень болезненными, но медведь не обращал на собак никакого внимания. Одновременно прогремели два выстрела. Стреляли районный охотовед, успевший передернуть затвор, и общественный инспектор, стоявший по правую руку. Обе пули попали в голову. Медведица врезалась мордой в мох, перевернулась на левый бок, дернула всеми лапами одновременно и замерла с оскаленной пастью.
Общественники были рады успешной операции. Шутка ли дело — убили зверя-людоеда, избавили округу от постоянного напряжения, страха, чудовищно преувеличенных слухов. И Горюнов был рад. Но когда он подошел к самке, отогнал собак, злобно рвавших тушу, и
увидел разбухшие сосцы, готовые брызнуть тягучим, тяжелым молоком, настроение его изменилось. Кому- кому, но не Горюнову гадать о причине, заставившей медведицу, кормящую мать, как скот, задирать людей.
IV
Ревущего, взбрыкивающего в брезентовом мешке медвежонка с горем пополам довезли на грузовике от аэропорта до поселка, занесли во двор, обнесенный невысоким плетеньком. Командир экипажа раздобыл цепь, один конец прибил гвоздями к дощатому сараю, другой прикрепил к ошейнику Ревуна. Жившая под крыльцом избы Манюня, помесь пуделя и дворняжки, также приобретенная командиром Ми-4 для забавы сына, при виде медвежонка испуганно забилась в свою конуру.
Радости пятилетнего Димки не было конца! Мать с отцом строго-настрого запретили сыну приближаться к зверенышу, потому что Ревун бросался, хрипя от удушья, даже на командира, когда тот подносил ему в миске пищу. Реветь он, правда, стал поменьше, в основном бесновался по ночам; соседи скоро перестали умиляться медвежонком и, проходя мимо, косо, недовольно поглядывали на дом авиатора. Да и жена, проворочавшись ночь с боку на бок, начала ворчать: уж лучше б, мол, милицейская сирена у них во дворе выла, ее хоть не жалко, она неживая.
Как-то Манюня вылезла из конуры погреться на солнышке. Она понемногу привыкала к постоянному присутствию дикого зверя и вроде бы уж не замечала его. Димка в это время стоял на крыльце, помня строгий наказ родителей не подходить к Ревуну. Медвежонок, узрев собаку, как обычно, начал рваться на цепи и реветь. И вдруг цепь звякнула — гвозди, удерживавшие последнее звено, расщепили доску сарая. С волочившейся цепью звереныш со всех ног бросился на Манюню. Собака не успела юркнуть в конуру и была схвачена Ревуном. Мгновение — и она лежала в лужице растекавшейся крови с располосованной глоткой.
Расправившись с собакой, медвежонок бросился на Димку, который продолжал стоять на крыльце и от сильного испуга не мог ни бежать, ни кричать. Он сбил мальчика с ног, но, слава богу, не причинил ему особого вреда, потому что увидел кур, купавшихся в уличной пыли. Он пробежал по Димке, как по неодушевленному предмету, и при этом глубоко процарапал когтями горло и щеку мальчика. Затем перелез плетенек и устремился к курам. Только теперь Димка закричал, да так, словно его живьем резали. Выбежала испуганная мать, увидела кровь на лице и горле сына и тоже закричала.
Сбежались соседи. Пленить Ревуна не составляло большого труда. Он был очень занят: пожирал курицу. Морда по глаза в пуху, крови — смотреть страшно.
Когда из рейса вернулся командир Ми-4, жена потребовала навсегда убрать медвежонка, «чтобы его духу здесь не было».
Ночь мохнатый разбойник, связанный, пролежал в сарае, а утром командир экипажа затолкал его в мешок и повез на аэродром. Он выполнял продуктовый рейс в бригаду рыбаков, за двести километров ниже по течению Колымы. На полпути Ми-4 сел на песчаную косу реки. Ревуна освободили из плена и выпустили на все четыре стороны.
Он пришел в поселок через полторы недели, худой, ободранный и запаршивевший, смахивающий на большеголовую бродячую собаку. Жить в тайге он не мог. Для него она была враждебная, голодная, полная опасности. И одна тайга знала, как тяжко было медвежонку пробираться к людям, что на каждом шагу его поджидала смерть. Сначала Ревуна преследовала рысь. Неминуемую гибель отвратила случайность: повстречался отбившийся от матери сохатенок, и она предпочла его медвежонку. Потом гналась росомаха. Догнала, да побрезговала, оставила в покое: уж больно он был худ, мосласт; икая пища есть в колымских дебрях...
Люди пожалели Ревуна, забыли старые грехи. Подкармливали, ласкали. Правда, взять его никто не пожелал, и он день и ночь проводил на улицах поселка.
Жизнь заставила Ревуна переломить свой дикий, злобный нрав. Смекнул: иначе люди перестанут давать еду, свяжут и опять отвезут в глухую тайгу во чреве гигантской грохочущей стрекозы. И он уже не ревел — бесполезно, да и людей это шибко раздражает; позволял гладить себя по морде, трепать по холке: пусть гладят и треплют, коль им нравится.
Но временами, независимо от воли и желаний подрастающего зверя, на него как бы находило затмение. В медвежонке пробуждались жестокие, кровожадные инстинкты предков. Как-то на свалке, вынесенной за поселок, он задрал дворняжку и сожрал ее, оставив лишь голову, хвост да лапы. Свалку Ревун считал своим владением и не потерпел конкурента. Люди подумали на самих же собак: изредка — правда, не в летнюю пору, а голодной зимою — среди них случается каннибализм. Наказания не было. Другой раз звереныш погнался за чистопородным сибирским котом и откусил ему великолепный пушистый хвост. К счастью, никто не видел. И опять погрешили на собак. И вновь кара миновала.
Но однажды произошло событие, круто переменившее судьбу Ревуна. Рано или поздно подобное должно было случиться.
Поселковые ребятишки, нарушая материнский наказ держаться подальше от медвежонка, часто играли с ним. Набив карманы сахаром, до которого звереныш был большой охотник, кормили лакомку. Ревуну надо было заслужить сладость. Кто-нибудь йз пацанов забирался на изгородь или перевернутый на попа чурбан, выставлял руку с квадратиком рафинада; звереныш потешно прыгал на задних лапах, щелкал уже изрядно отросшими клыками, а мальчуган, наоборот, отдергивал руку с заветным кусочком. В конце концов сахар подбрасывали, и Ревун довольно ловко ловил его красной пастью. И вот как-то на чурбан забрался толстый и нерасторопный пацаненок. И не успел он отдернуть руку, а Ревун не смог выверить прыжок — лязгнули сильные, как у овчарки, челюсти, клыки, словно ножом, отсекли половинку указательного пальца. Звереныш проглотил и сахар и кусочек человеческой плоти. И никак не мог понять, отчего это заревел голодным теленком толстый мальчик, зачем сбежались взрослые и почему снова — в который раз! — его поймали, связали и отнесли в какой-то темный сарай.