Сделав мне замечание, Сэр Хохлюшкин зашел в рубку и запустил двигатель. Я вытер ноги и прошел на палубу, где на голых, горячих от солнца досках, разморенные жарою, лежали знакомые парни, буровики нашей экспедиции. Оказалось, что они тоже едут в поселок на базу получать новый буровой станок. Их было трое. Они ухмылялись, когда Сэр Хохлюшкин выговаривал мне.
«Ярославец» взревел мощным двигателем, отвалил кормой от берега и пошел вниз по течению, разламывая реку двумя тяжелыми водяными пластами. Я думал, что на Лене поубавится мошки и гнуса, но ошибся: стояло полное безветрие, этих летучих тварей
на катере оказалось не меньше, чем на берегу. Они тучей висели над палубой, загораживая солнце, залезали под накомарник, штормовку, жалили тело, набивались в уши, ноздри, рот. «Дэтой» и другими средствами от мошки натираться в такую жару бесполезно, настоянная на спирту жидкость быстро выдыхалась и прекращала свое действие.
Промаявшись с полчаса на палубе, я предложил буровикам спуститься вниз, в каюту. Парни отказались: в каюте такая парилка, что не продохнешь, потому что в камбузе, расположенном впритык к каюте, раскочегарена плита, там в ведре варится ушица. Действительно, из щели незадраенной, приоткрытой двери, ведущей в камбуз и каюту, струился вкусно пахнущий парок. Пришлось терпеть.
Изредка я поглядывал в открытое окно рубки. Сэр Хохлюшкин, лихо сдвинув набекрень фуражку и выпустив на волю русый чуб, небрежно крутил штурвал и напевал одну и ту же строчку из песни: «Капитан, капитан, улыбнитесь...»
Глухие места вокруг: ни поселка, ни хуторка.
Берега в легкой дымке: воздух над рекою насыщен водяной пылью, а камень раскален солнцем. За тысячелетия воды могучей реки прогрызли землю глубоко, и казалось, Лена течет в гигантском бесконечном ущелье. Один берег, курчавый от тайги, был ярко освещен солнцем, а другой оставался в тени, и рваные клочья туманов, притулившиеся в ложбинках, не таяли здесь даже в полдень. Пейзаж давил, что ли. Иногда приходило в голову: весь мир состоит вот из этого ущелья, реки и голубой полоски неба наверху. Изредка берега неожиданно и ненадолго переходили в равнину, и открывались иные дали: табуны разноцветных гор, невесомые, как бы плавающие в воздухе, подковы хребтов, неоглядная небесная синь с лебяжьими островками облаков.
«Ярославец» вдруг резко сбросил обороты двигателя. Сэр Хохлюшкин просунул голову в открытое окно рубки, напряженно всматриваясь в реку. Мы приподнялись на палубных досках, прикрыли ладонью глаза от солнца.
Метрах в пятидесяти от катера переплывал реку медведь. Плыл он, смешно вытягивая шею, чтобы не захлебнуться, из воды то и дело показывалась огромная спина.
— Попался бы ты мне, «хозяин», лет пятнадцать назад, до запрета на свободный отстрел! Поговорил бы с тобой по душам! Как пить дать! — с бывалым видом бросил Сэр Хохлюшкин.— А сейчас нельзя.
— Позвольте вам не поверить, Сэр. Вы сейчас врете, как сивый мерин,— заметил я.
— Почему? — Сэр Хохлюшкин холодно взглянул на меня.
Я ответил:
— Потому что пятнадцать лет назад вы, Сэр, еще сосали мамкину титьку и пачкали простыни в кроватке.
Сэр Хохлюшкин, очевидно, подумал, что аргумент мой весом и крепок, как валун на берегу, его ни сдвинуть, ни разбить. И благоразумно промолчал. Тем более, что свидетелей нашей перепалки не было: буровики столпились на носу, рассматривая плывущего медведя.
Я поспешил на форштевень, как называл носовую часть судна Сэр Хохлюшкин. Зверь был уже метрах в двадцати от борта. Он то и дело поворачивал к нам свою широкую мокрую морду. В глазах таился испуг. Он понимал, что почти беспомощен в воде. Точнее, так думал я, человек, что медведь почти беспомощен в воде. И ох как ошибался!..
Буровики возбужденно переговаривались, не слушая друг друга:
— Гляньте, гляньте, плывет-то по-собачьи!
— Глаза какие злые...
— На другую сторону решил переплыть. Знать, какие-то там у него дела.
— Сэр Хохлюшкин! Чуток вправо возьми, рассмотрим ближе!
Но Сэр Хохлюшкин, напротив, взял влево и осторожно, на малых оборотах обошел плывущего зверя. Просветил нас, показавшись в окне рубки:
— По инструкции близко подходить на плавсредствах к лосю, оленю или медведю, которые плывут по реке, не положено.
— Скажите лучше, Сэр, что вы сдрейфили,— возразил я.— Во избежание окончательного конфуза предлагаю вам, Сэр, срочно посетить гальюн.
Ну кто, кто тянул меня за язык! Захотелось поближе рассмотреть плывущего медведя? Невидаль какая! Если б знать наперед, к чему приведет мое замечание мотористу...
Сэр Хохлюшкин круто развернул «Ярославец». Катер на большой скорости прошел в трех метрах от зверя. Волна накрыла медведя. Показавшись на поверхности воды, он фыркнул, закрутил головою, стряхивая радужные капли, и коротко проревел.
Рогатый штурвал за окном рубки вертелся, как флюгер на крыше при сильном ветре. Описав дугу, «Ярославец» заходил кругами вокруг возбужденного медведя.
Мы присели на палубе. От резких толчков можно было свалиться в Лену.
— Надоест — скажешь! — весело и зло одновременно крикнул Сэр Хохлюшкин, глянув на меня шальными глазами.— А то — сдрейфил!.. Это я-то сдрейфил?!
Удивительный народ эти чалдоны... Спокойны, по- стариковски рассудительны, но заденешь их за живое, выведешь из себя — берегись! Тогда в них вселяется дьявол, сатана.
— Ну, хватит, мишку, чего доброго, заденешь,— сказал я.— Беру, Сэр, свои слова обратно.
— То-то! — торжествующе отозвался Сэр Хохлюшкин.
Но раньше чем он произнес это, у медведя лопнуло терпение. Ему наконец надоело назойливое мельтешение катера перед самым носом. Он органно взревел и ринулся в атаку. Зверь превосходно понимал, что его враг вовсе не крашеная металлическая посудина, а люди, управляющие ею. Поэтому он не причинил катеру никакого вреда. Ткнувшись лобастой головою в борт, медведь с неожиданной легкостью выбросил из воды свое огромное тело и одновременно ухватился вытянутой правой лапой за толстый стальной трос, тянувшийся вдоль борта и служивший как бы низенькими перильцами. Подтянулся, заскрежетав когтями задних лап по металлическому корпусу. И с обезьяньим проворством вскарабкался на палубу.
Мы стояли, словно вросшие в палубные доски, в нелепых позах, с разинутыми ртами и широко раскрытыми глазами. Такой вид человек приобретает, когда его сзади вдруг огреют дубиной: прежде чем без чувств рухнуть на землю, он еще три-четыре секунды держится на ногах, с великим изумлением таращит глаза.
Медведь рывком поднялся на задние лапы и двинулся на нас. Огромный, большеголовый, с прилизанным водою мехом, бугристыми мышцами, он шел по палубе, как заправский моряк, широко расставляя задние лапы и покачиваясь из стороны в сторону. В жаркой распахнутой пасти желтоватые клыки с палец, там что-то ворочалось, клокотало...
Моя старенькая одностволка осталась висеть в палатке на вбитом в стояк гвозде. Мог ли я предположить, что она мне понадобится на катере? Правда, на ремне с правого боку в ножнах из оленьего меха висел остро отточенный охотничий кинжал, с ним я никогда не расставался, даже ночью, как разведчик в стане неприятеля, клал его под голову. Но, во-первых, я просто-напросто забыл о существовании кинжала. Во-вторых, за четверть века поездок с экспедициями по Сибири, Крайнему Северу, Камчатке, Сахалину я только однажды встретил человека, который единственный раз ходил с ножом на медведя. Здоровенный, крепкий, как дубовый пень, чалдон был вынужден пойти с одним ножом на медведя: на морозе застыло ружейное масло, не сработал боек. Так тот чалдон чуть тепленький вылез из-под мишки. С легкостью необыкновенной, рожденные безудержной фантазией писателей, разят ножами медведей разве что герои сибирских повестей и рассказов...
В любой критической ситуации есть выход. Неважен характер выхода, важен сам выход; безвыходных положений не существует вообще.
Сэр Хохлюшкин застопорил двигатель, пулей выскочил из рубки на палубу и заорал во всю глотку, спасая пассажиров, а заодно и себя самого:
— Полундра!!!
В подобном положении любая команда выполняется мгновенно. И неважен ее характер, лишь бы раздалась сама команда. Если б Сэр Хохлюшкин приказал нам сделать какую-нибудь очевидную глупость — например, всем забиться в стеклянную рубку,— мы бы без раздумий сделали и это.
Напуганными кузнечиками, молодыми резвящимися козликами мы запрыгали по палубе к борту и один за другим, кто головой, а кто солдатиком, сиганули в Лену.
К чести Сэра Хохлюшкина надо сказать, что свой попавший в бедственное положение корабль, как настоящий капитан, он покинул последним. И даже пытался поправить, устранить это самое бедственное положение. Подняв глубомер, длинную жердь, лежавшую вдоль борта, он ткнул концом два или три раза в медвежье брюхо. Зверь схватил лапой жердь, вырвал ее из рук моториста и отшвырнул в реку. Сэр Хохлюшкин в своей тщательно отутюженной форме, белоснежной сорочке и начищенных штиблетах, при фуражке и галстуке покинул судно. Нырнул он с красивой небрежностью ласточкой.
Среди буровиков оказался человек, умеющий плавать только одним способом — топориком, но тем не менее храбро прыгнувший посреди реки в воду. Кое-как вынырнув, он завопил благим матом: «Тону-ууу!!!» и пошел ко дну. Уже на глубине его товарищи схватили за волосы, вытянули на поверхность. И поплыли с ним к берегу.
— Справитесь?! — крикнул Сэр Хохлюшкин спасающим. Он челноком сновал между нами. Фуражка на его голове при падении в реку каким-то чудом удержалась, не слетела. Или он потом ее выловил — не знаю.
— Справимся! — убежденно ответили спасающие.
— А то я спешу...
Он так и сказал это нелепое: «А то я спешу...», будто мы не барахтались в воде, а находились на суше. И хорошим брассом поплыл к берегу.
— Ох, братушки! — по-бабьи причитал спасенный.— Вот она, смертушка, где настигла!.. Сам-то ладно!.. Деток малых жалко!.. Восемьдесят рублей в кармане!.. Не успел перевести!..— И вдруг начинал хохотать:— Ах-ха-ха!..
Похоже было, что от сильного испуга он еще не успел осознать, что спасен.
Голоса спасающих:
— Двинь ему разок в челюсть, чтоб заткнулся!
— Он мне, гад, пальцем в глаз пырнул... Глянь, глаз- то на месте?.. А что он ржет? Уж не свихнулся ли?..
Катер немного отнесло течением. Медведь неподвижно стоял на палубе и глядел на нас, вытянув через борт шею. По-моему, его очень заинтересовал хохот человека.
Я почему-то решил,что нужен не здесь, а там, где наш капитан, и пустился догонять Сэра Хохлюшкина. До берега было метров сто пятьдесят, не меньше. Когда тебе за сорок, и куришь с третьего класса, и не прочь по поводу и без повода пропустить рюмочку, быстро проплыть в отяжелевшей одежде и сапогах эти сто пятьдесят метров не так-то просто. Но ноги наконец коснулись тверди; сердце мое дрожало овечьим хвостом, аж в висках отдавало, руки крупно тряслись, как с тяжкого похмелья.
Сэр Хохлюшкин бежал по каменистой косе, догонял плывущий по течению никем не управляемый катер. Волна и ветер вертели посудину. «Ярославец» не прибивался ни к нашему, ни к противоположному берегу, видно, попал на стремнину. Потапыч замер у борта, потому что спасенного еще не успели вытащить на берег, и он время от времени продолжал громко хохотать.
Я нагнал Сэра Хохлюшкина. Вскоре мы поравнялись с катером. Шагая быстрым шагом, теперь мы поспевали за «Ярославцем».
— Ежели какое судно встречь появится — конец. Столкнутся. Как пить дать,— беспокойно вглядываясь в даль, сказал наш капитан.
— А тебя тогда с катера турнут.
— Ладно бы, коли так. Под суд отдадут.
— В тюрьме-то, говорят, несладко...
Спасенного между тем выволокли на сушу, и он наконец перестал хохотать. Истерика прошла.
Медведь сразу же потерял к людям всякий интерес. Он неторопливо, хозяином, прошелся по палубе, затем закрутил головою, нюхая воздух, и вдруг решительно направился к литой металлической двери, ведущей в камбуз и каюту.
— Рыбий дух, стервь, учуял. Внизу-то ушица варится...— обреченно сказал Сэр Хохлюшкин и добавил с тихим отчаянием: — Что теперь бу-удет!..
Медведь боком, по-человечьи, протиснулся в узкую дверь, исчез в черном провале. Те считанные минуты, которые он находился во чреве «Ярославца», показались нам вечностью...
Но опасения Сэра Хохлюшкина оказались напрасными. Ничего особенного не произошло. Сначала раздался хорошо слышный по воде глухой, дребезжащий звук. Через полчаса мы установим, что это он лапой стащил с плиты ведро с кипящей ухой и оно упало на металлический пол камбуза. И при этом не ошпарился. Чертовски умный зверь просто-напросто остудил пищу. Затем, разумеется, сожрал ее, вылизав пол, как шваброй.
Наконец он вновь протиснулся на палубу. Делать ему на катере было больше нечего. Он сладко зевнул. Затем вскинулся на дыбки и мешком свалился в реку.
Мы тотчас закричали и замахали руками: Потапыч плыл в нашу сторону, точно на меня и Сэра Хохлюшкина. Зверь замер на месте, покрутил башкой, затем развернулся на сто восемьдесят градусов, поплыл к противоположному берегу.
Представление окончено, цирк закрылся,— сказал я.
Но Сэр Хохлюшкин не слышал моих слов. Он бежал по каменистой косе. Немного обогнав плывущий по течению катер, наш капитан бросился в Лену и поплыл быстрым шумным брассом наперерез «Ярославцу».
И мне нужно было что-то делать, но тяжкая, свинцовая усталость от сильного потрясения вдруг как бы придавила плечи, разлилась по всему телу.
Я опустился на мелкокаменистую косу. Медведь подплывал к противоположному берегу. Вот он выбрался на сухое, стряхнул со шкуры воду и пошел вразвалочку. Поднялся на взлобок, промелькнул на склоне высоченной горы и скатился в распадок, буйно заросший молодыми елочками.
Сэр Хохлюшкин тем временем подплыл к своему катеру, обезьянкой повис на веревочной лестнице, спущенной с полубака. Взобрался на палубу, побежал в рубку.
Взревел запущенный двигатель. Катер круто развернулся.
Вскоре капитан и пассажиры, раздевшись догола, сушились, отогревались возле большого костра, а наш катер отдыхал, ткнувшись носом в берег. Не умеющий плавать спасенный буровик бережно разглаживал и пересчитывал мокрые ассигнации. Пробурчал подозрительно: «Трешка куда-то подевалась...» Вот че¬
ловек! О трешке переживает, когда чуть богу душу не отдал...
Я высказал предположение, что трешку изъяли в качестве гонорара спасатели. Спасатели пропустили мимо ушей мое обвинение: один рассматривал у другого покрасневшее глазное яблоко, в которое утопающий в беспамятстве пырнул пальцем.
Сэр Хохлюшкин был угрюм. Он сушил над пламенем свои красные, до колен, футбольные трусы. Что-то совсем мальчишеское было сейчас в его облике, особенно в выпирающих лопатках, ключицах, тонкой, посиневшей от холода, как у ощипанного петушка, шее.
— Узнают — не плавать мне больше, спишут на берег на вечные времена. Как пить дать...— не нам, а самому себе дрожащим голосом сказал он; казалось, наш капитан вот-вот разревется.
Я почувствовал к нему чуть ли не отцовскую нежность. Начал было:
— Ну что ты, Серя...
— Какой я вам Серя! — разом изменившись в лице, перебил Сэр Хохлюшкин.
— Александр — Саша, Григорий — Гриша, а как же Серафима назвать? Серя, по-моему... Ну, неважно. Так вот что, Серя. Катер не пострадал? Не пострадал. Пассажиры? Тоже. Кроме нас, были свидетели происшествия? Не было. А мы — рот на замок. Считай, что все шито-крыто. Парни, правильно я рассудил?
Буровики поддержали:
— Верно, верно...
— Это ты хорошо надумал.
— Со всяким может случиться. Парнишка работящий, старательный, в дело свое влюблен. Зачем ему жизнь поганить?
Я заметил, как блеснули радостью глаза нашего капитана.
— Только вы ни-ни. А то кто трепанет — молва живо до поселка долетит. В Сибири, как в деревне, ничего не утаить.