Шторм вскрыл трехсотметровую полоску, окаймлявшую остров; дальше, насколько хватал глаз, до самого Северного полюса тянулись дрейфующие льды, настолько прочные и толстые, что им уже не был страшен никакой шторм. С вечера на этой трехсотметровой полоске лежали моржи, стадо голов двадцать. Буря, верно, застала гигантских морских животных врасплох. Половина стада успела-таки выбраться на дрейфующие льды, а другая половина спаслась на суше. Клыкастые, весом за тонну морские звери лежали на заснеженной косе, тесно прижавшись друг к другу, и не обращали на нас, стоящих позади, никакого внимания. Они глядели на бесовскую пляску океана и ревели. Нам пришлось заткнуть ладонями уши, мы беспокоились о наших барабанных перепонках. С чем можно сравнить рев моржа? Пожалуй, с тигриным рыком, усиленным мощным динамиком. А если ревут одновременно десять моржей?.. Этот рев не прекращался до утра. Утром, когда шторм утих, моржи тяжело и неуклюже запрыгали на ластах к воде и поплыли к дрейфующим льдам, ловко лавируя между большими и маленькими айсбергами.
Первый весенний шторм как бы напомнил пернатым там, на далеком материке: пора! Пора на родину! И миллионы птиц полетели через пролив. По случайному совпадению наша буровая находилась рядом с крупнейшим в Арктике птичьим базаром. Несметные стаи тихоокеанских гаг, куликов-тулесов, красноногих камне- шарок, исландских песочников, лапландских подорожников, кайр устремились на террасы и терраски, уступы и уступчики высоченной отвесной скалы, врезавшейся в океан. Естественный коричневый цвет скалы бесследно исчез; казалось, гранит расцвел яркими диковинными цветами. Галдеж стоял невообразимый! Нам приходилось кричать друг другу, иначе мы не разбирали слов; временами беспрерывный монотонный крик птиц заглушал даже работу бурового двигателя. Чуть позже мы научились узнавать птиц по голосам. Кайры каркали; кулики-дутыши дудели в свои невидимые дудки на одной ноте; как жаворонки в глубинной России, пели лапландские подорожники и исландские песочники.
Наш Жулик подолгу зачарованно смотрел на скалу, но решился приблизиться к птичьему базару далеко не сразу. Наконец он рискнул подойти к подножию. Мы с интересом наблюдали за ним. Песец начал по-обезьяньи карабкаться, перебираться с выступа на выступ. Вспугнутые птицы перелетали на верхние террасы и оставляли в гнездах яйца. Хищник с жадностью пожирал лакомую добычу. Когда разбойник был на высоте трехэтажного дома, случилось нечто необычное. В воздух, как по команде, с пронзительными криками поднялись сотни пернатых и, сбившись в плотную массу, ринулись на хищника. Ударами крыльев они сшибли непрошеного гостя со скалы. Жулик хлопнулся на камни косы и, преследуемый пернатыми мстителями, побежал прочь, хромая сразу на обе передние лапы. После этой неудачной охоты песец более не решался подойти к птичьему базару.
В конце мая над островом появились белые гуси. Они заходили на посадку, как маленькие реактивные самолеты. Садились эти птицы не на скале, а рядом, в долине, на островках голой земли. Таких островков было еще маловато. Самцы то и дело вступали в драку за удобное место для гнездовья. Они били друг друга крыльями, грудью, клювом.
Победителем оказывался не сильный, а правый, тот, кто первым занял клочок голой земли. Самочки не принимали в битвах никакого участия. Напротив, они сидели рядышком и мирно беседовали на своем гортанном языке, будто бы вовсе не их супруги сошлись в жестокой драке. Но вот наконец выдался по-весеннему теплый денек, снег в долине за несколько часов осел и превратился в говорливые ручейки. Теперь места хватило всем. Гусыни принялись откладывать яйца в наспех сооруженные гнезда.
Наш Жулик словно ожидал этого момента. Сразу было видно, что гусей он побаивался,— вероятно, не однажды был крепко бит этими птицами. В гущу колонии он не вклинивался, промышлял по окраинам. Песец занимался форменным разбоем. Он брал пернатых на испуг. Внезапно с тявканьем налетал на тусыню, птица от неожиданности взлетала, оставив незащищенными яйца. Хищник хватал яйцо и бросался наутек. Гусыня и охранявший ее гусак могли бы дать отпор песцу. Здесь все решала дерзкая внезапность нападения. Оплошавшие супруги беспрестанно гоготали, но недолго преследовали вора. Песец пожирал лакомую добычу и, улучив момент, вскоре проделывал то же самое. Кроме того, некоторое время Жулик приноровился промышлять более безопасным способом. Стежка, ведущая на буровую, бежала мимо гусиной колонии. Гусыни взлетали при появлении людей, но тотчас садились в гнезда, едва мы проходили мимо. Гусаки шипели, вытянув длинные шеи, и даже щипали нас за кирзовые сапоги. Жулик трусйл позади, как собака. Глаза хитрющие, настороженные... Едва самка взлетала, он мчался к гнезду, хватал яйцо и, отбежав немного, пожирал его. Расчет был прост: птицы следили только за людьми и не замечали разбоя. И пришлось нам протоптать новую тропку, огибающую гусиную колонию.
В чукотской тундре мне не раз доводилось видеть гусиные колонии. Там, на материке, гусей охранял со- кол-сапсан. Да, да, охранял, защищал от песцов, поморников и огромных чаек бургомистров в полном смысле этого слова. Едва стоило чайке появиться в пределах гнездовий, сравнительно небольшой, но ладный, верткий, как бы литой сокол-сапсан поднимался с возвышенности (он всегда сидел на возвышенности, чтобы лучше видеть) и маленькой ракетой несся на незваного гостя. Клюв у него как бы с отточенным зубцом; долбанет — и шея пернатого наверняка переломлена. Ну а если пустит в ход свои острейшие загнутые когти, тогда отсеченная птичья голова летит на землю, на худой конец, повисает на кожице. Настигнув песца, отчаянный смельчак сокол-сапсан распарывает ему когтями-иглами шкуру на спине, и беда зверю, если полоснет ими по шее: непременно перережет важную артерию.
В чем же дело? Почему не знающий жалости губитель птиц не трогает гусей, пасущихся у него под носом? Ведь гусиное мясо — деликатес не только для людей. Что заставляет его вдобавок охранять их? Сокол- сапсан воздушный охотник, а гуси во время линьки, растеряв маховые перья, не могут летать, спасаются от преследователя бегством. Сокол не добывает пищу на
земле: не рассчитав стремительности полета, может сам разбиться о твердь. Это одно объяснение.
Есть и другое. И сокол-сапсан и гуси приступают к устройству гнезд, когда в тундре еще лежит снег, когда голая земля начинает только-только чернеть маленькими проталинками. Мест для гнездовий совсем мало. Они селятся вместе вынужденно. Сокол охраняет яйца самки, заодно и гусиные, а потом и птенцов. Если отлучится от гнезда, гуси громким гоготом всегда дадут знать о приближении песца или чайки.
Но на нашем арктическом острове соколы-сапсаны не водились. Кто ж тогда охранял гусиную колонию?
Я не сразу понял, что эти обязанности возложила на себя белая полярная сова. Их на острове было совсем немного. По этой причине и Жулик до поры до времени уходил от возмездия.
Как-то ночью не спалось. Арктические белые ночи, когда день совершенно не отличается от ночи и буйное солнце даже не касается горизонта, действуют на психику человека, привыкшего спать в темноте. Не признавая никаких лекарств, я поднялся, оделся и пошел гулять по тундре. Побродишь час-другой, устанешь как следует и, по опыту знаю, заснешь.
Я зашел довольно далеко, на ту сторону обширной долины, в которой разместилась гусиная колония. Нет- нет да в непрерывный гогот вклинивалось тоненькое попискивание. Это вылупились первые гусята. Добро пожаловать, новые жители Земли!
Я уже хотел повернуть обратно, когда заметил слетевшую с гнезда белую сову. Судя по размеру, это была самка, она значительно крупнее, и у нее, в отличие от чисто-белых самцов, оперение с частыми пестринами. Увы! Мать не защищает своих птенцов; эти обязанности выполняет самец совы, или совин, как его называют северяне.
Я оглянулся. Совина не было видно. И направился к гнезду, в котором копошились головастые пушистые комочки. Не терпелось рассмотреть совят вблизи. Шел с опаской, то и дело озирался: совы защищают свои гнезда с необычайной яростью. На Камчатке мне показывали одноглазую собаку. Глаз ей выдрал когтями совин: она пыталась подойти к птенцам. Даже гигант сохатый обходит его гнездо стороною!
Я ожидал внезапного нападения с любой стороны, но только не с воздуха. Смех! Как-то вышло из головы, что этот хищник пернатый и у него есть крылья. Вдруг меня как бы обдало ветром. В следующую секунду я получил мягкий, но сильный удар по голове. Острые когти сорвали с головы капюшон штормовки. Пришлось спасаться позорным бегством. Частое щелканье клюва, свист крыльев наконец удалились. Я остановился и оглянулся. Храбрец спланировал на гнездо, отогнав мнимого врага. К нему тотчас подлетела сова и села на птенцов.
Раза два я видел совина, который облетал гусиную колонию, свои владения. При появлении этой птицы бургомистры и поморники поспешно улетали к дрейфующим льдам. Он их не преследовал, потому что в это время года кормился только леммингами. Жулик, завидев защитника гусей, пулей мчался прочь от колонии. Хотя на месте преступления птице пока не удавалось застать воришку, он все же уносил ноги: рыльце-то в пушку в полном смысле слова, я не раз видел, как он крал и пожирал беспомощных гусят.
Однажды пришли с буровой на обед, сидим в палатке, трапезничаем. Полог приоткрыт, чтобы чад от железной «буржуйки»— наполовину разрезанной железной бочки — наружу выходил. И вдруг в палатку с каким-то поросячьим визгом влетает Жулик! Голова в крови. Забился под нары. Не успели мы глазом моргнуть, как у шхода с неба свалился совин. Выгнул крылья, перья на шее и груди дыбом; как бы разбух, увеличился в размере. Прозрачные янтарные глазищи уставлены, что рогатины. Из глотки вырывается звук, похожий на скрип ржавой лебедки.
Взрыв хохота напугал птицу. Она взлетела с тем же скрипучим звуком. А Жулик таился под нарами до вечера. Он прошмыгнул мимо ног, когда мы вернулись со смены.
Несколько дней после этого неприятного происшествия Жулик питался только на свалке, а потом опять занялся разбоем. Правда, теперь он «работал» с величайшей осторожностью. Прежде чем утащить гусенка, подолгу оглядывал небо.
Недели через три, когда гусята заметно подросли и делали первые неудачные попытки взлететь, произошло
Когда стало известно, что наш поисковый отряд вскоре перебросят на юг Камчатки, на побережье Первого Курильского пролива, я потерял покой. Там жили каланы, или морские выдры, или морские бобры,— существа, по рассказам, поразительные во всех отношениях. На Дальнем Востоке я встречал уссурийских тигров и белогрудых гималайских медведей, на острове Тюленьем, что неподалеку от Сахалина, наблюдал сивучей — морских львов и котиков, на острове Врангеля видел белых медведей, лахтаков — морских зайцев, моржей, овцебыков, арктическое чудо — розовую чайку. Когда Фритьоф Нансен повстречал во льдах эту редчайшую птицу, он от радости пустился в пляс, и товарищи великого полярника подумали, что их начальник свихнулся.
А вот каланов видеть не доводилось. И неудивительно. Во всем мире не найти пушного зверя с таким красивым, мягким, шелковистым и носким мехом. И таким баснословно дорогим. В начале века от полумиллионного стада осталось чуть больше полутора тысяч: на острове Медном, что на Командорах, на Курилах, на Южной Камчатке, на Аляске и Алеутских островах. Одумались люди, выдали зверю охранную грамоту... Сейчас их тысяч десять.
Наконец отъезд! За два часа вертолет перебросил отряд поисковиков из центра Камчатки на южную оконечность полуострова.
Дикие, первозданные места, еще не обжитые людьми. Сопки в яркой зелени стланика-кедрача с белыми прожилками каменных берез тянулись до самого горизонта. Нагие пепельно-коричневые скалы вертикальной стеною подступили к проливу. Вода пролива свинцовая; белогривые валы ударяли в береговой камень мощно и раскатисто.
Едва мы разбили палатку в ложбинке возле ручья, я пробрался сквозь густые заросли стланика и вышел к проливу. В кармане моей штормовки лежала вареная треска.
Моему взору предстала обширная бухта. На камнях и в воде неподалеку от берега многочисленными группами сидели и лежали каланы, дегтярно-черные и бурые. В воде они лежали все в одной и той же позе, на спине, приподняв голову и скрестив на груди передние лапы. Кто спал, кто сладко, во всю пасть, зевал.