В той группе, что находилась напротив меня, были беременные самки и матери с новорожденными детенышами — медведками, как их прозвали за светло-бурый мех. Одни спокойно лежали на материнской груди, позволяя вылизывать, разглаживать свой мех, другие бестолково гонялись друг за дружкой, и родительницы беспокойно следили за шалостями своих чад. В группе слева держались самки с уже подросшими детенышами, а в группе справа — холостые звери.
Но меня удивил не четкий порядок в стаде каланов. Поразил мир, царивший среди хищных зверей. Ни грызни, ни драки, ни даже легкого раздражения. Помнится, на Тюленьем среди котиков была совсем иная картина. Бесчисленные потасовки, жестокие битвы за самку и место на тесном пляже там не утихали ни на минуту, и тела самцов были обезображены свежими ранами и шрамами.
Я много был наслышан о каланах и знал действительную причину их необычайно кроткого нрава. У белого медведя или у того же котика толстенный слой подкожного жира. Разодран в драке мех — не беда: от переохлаждения тело защитит жир. А у калана жира почти нет, роль теплоизоляции выполняет только мех; всякая рана грозит животному смертью в холодных водах. Умные звери это знают и берегут шкуру пуще зеницы ока. А как они ухаживают за своими шубками! Почти все морские бобры, отдыхавшие на берегу, каких я окинул взором, неустанно массажировали передними лапами свой воистину драгоценный мех, изгоняли из него влагу, расчесывали, взбивали шелковистые волоски. Ни дать ни взять модницы перед зеркалом, наводящие марафет перед новогодним балом. Калана нельзя назвать красивым зверем, как, например, косулю или леопарда: коротенькие лапы, вздувшееся брюхо, чуть ли не волочившееся по земле, толстый короткий хвост; но мешковатое полутораметровое тело (словно он шубу надел не по размеру), свисающие белесые вибриссы — усы, незлобивый, добродушный взгляд широко поставленных глаз — все излучало неизъяснимое очарование. Что-то совсем беззащитное, овечье есть в его заросшей светлым мехом морде. Да и что такое красота? Так глядишь на красивую холодной античной красотою женщину; не трогает ее лицо — восхищает. И вот встает рядом с нею другая. И рот-то у нее великоват, и нос вздернут. Но в милой улыбке, в смешливых глазах столько несказанной прелести, теплого света, что, право же, уже не замечаешь неподвижную античную красоту...
Пока я стоял, звери не проявляли заметного беспокойства, лишь изредка поглядывали на меня: ты кто, мол, таков? Но едва мне стоило приблизиться к ним на несколько метров, беременные сам-:ш и молодые мамы, схватив зубами медведок, устремлялись к воде. Шлеп! Шлеп! Шлеп! Одна за другой каланихи попадали с обрывистой кромки в пролив. Лежа на сш>ле, животные, как по команде, приподняли головы, устремив на меня опасливые взгляды; детеныши забрались на материнскую грудь.
Мне невольно стало стыдно за род людской. Говорят, на острове Медном каланы совершенно не боятся людей и, выходя из моря, берут пищу прямо из рук. Не так-то просто раньше было добраться до Командор, человек не успел там выбить, напугать зверей — вот причина такой доверчивости. А на Южной Камчатке успел. Да так, что у каланов выработался инстинкт боязни двуногого существа как самого опасного хищника. Запрет на свободный отстрел каланов введен у нас в 1924 году. Этот зверь живет десять лет. Стало быть, даже через шесть поколений мирной для него жизни не притупился этот тревожный инстинкт!
В невеселом раздумье я сел на камни, чтобы казаться зверям поменьше ростом и не так пугать их. Каланы покачивались на волнах, как на качелях, и по-прежнему не спускали с меня настороженных глаз.
Мое внимание привлек каланенок, который сидел на материнской груди и тоже смотрел на меня. Но во взгляде детеныша не было страха. Глаза горели безудержным любопытством. Незнакомые существа возбуждали в нем интерес, но не страх. Раза два каланенок пытался сползти с груди матери с явным намерением плыть ко мне, но родцтельница удерживала несмышленыша передними лапами. Они у нее цепкие, хваткие, не то что задние, напоминающие ласты; вместо пальцев — твердые и очень подвижные подушечки и фаланги — трубчатые кости, которыми зверь может держать даже соломинку.
Наконец медведка, улучив момент, выскользнул та- ки из крепких объятий, свалился в воду и поплыл. Мать, очевидно, подумала, что детеныш захотел размяться, порезвиться, а потом вернуться на прежнее место, и не преследовала единственное свое чадо. Но она ошиблась. Каланенок довольно быстро проплыл десяток метров, что разделяли нас, и выкатился на берег. И только тогда каланиха спохватилась и с тревожным писком поплыла на выручку.
Медведка засеменил ко мне, на ходу стряхивая со шкуры воду. Ростом он был не больше кошки. Стараясь не делать резких движений, я извлек из кармана вареную треску, положил возле ног. Каланенок приблизился вплотную. Сначала он обнюхал ноги, затем пищу, потом задрал морду и уставился молочными глазками в мое лицо.
Я поднял детеныша и посадил на колени. Он тотчас принялся массажировать передними лапками тело — изгонял из шубки влагу. Этот инстинкт малыш усвоил прочно и основательно. Инстинкт самосохранения, инстинкт боязни человека еще не обременил слабенькую головенку.
Мать между тем все с тем же тревожным писком вышла из воды. Она шла прямо на меня, давнего своего врага, но меня, уверен, не видела. Она видела только своего детеныша. Надо бы подбросить ей малыша, не рвать материнское сердце, но я продолжал сидеть и не шевелился. Я был как бы загипнотизирован этим зрелищем: мать, спасая свое дитя, сама идет в руки врага. Не раз и не два в долгих скитаниях по северу я видел подобное среди зверей и птиц и всякий раз вспоминал мать человеческую... Воистину каменное, заросшее мхом сердце надо иметь, чтобы убить в такой момент кала- ниху. Но именно так поступали охотники: ловили детеныша, родительница бежала на помощь, и человек хладнокровно, в упор расстреливал зверя. Если бить издалека, можно ненароком попортить сказочную шкуру, а с близкого расстояния несложно попасть точно в глаз...
Каланиха ближе, ближе... Я продолжал неподвижно сидеть с медведкой на коленях. Она может покусать, челюсти у нее сильные, зубастые, как у овчарки, но зверь — я был уверен в этом — не пустит в ход клыки. Никогда еще калан не кусал человека. Ни в наше время, ни сто, ни двести лет назад.
Каланиха поравнялась со мною. Вскинувшись на задние ласты, она положила передние на колени, зубами схватила детеныша за холку и отпрыгнула вместе с ним. Так женщина берет из чужих, неловких рук своего ребенка : подержал, позабавился — и будет. Неровен час, уронишь.
Она отпрыгнула к самой кромке пролива. Еще секунда — и соскользнет в воду, там спасение, безопасность. Но не соскользнула. Оглянулась. Я поспешно разломил вареную треску и бросил половину к ее ногам. Каланиха некоторое время в раздумье поглядывала то на пищу, то на меня, затем положила каланенка на камни и, обнюхав треску, стала есть ее. Подкатился детеныш и тоже принялся уплетать за обе щеки; самка тотчас оставила трапезу. Мать она заботливая, не в пример самке котика, которая занята только тем, чтобы завлечь самца-секача, и способна оттолкнуть от сосцов голодного, почти беспомощного малыша.
Я скормил зверям остаток рыбы. Каланиха легла; своего малыша она посадила на грудь и удерживала его цепкими лапами, потому что он норовил вырваться и убежать ко мне. Чем-то я ему приглянулся.
Остальные звери продолжали лежать в воде. Ни один не решился выйти на берег.
И пришла мне вдруг такая идея... Сделать так, чтобы каланы не опасались меня и моих товарищей. Подавить в них инстинкт боязни человека. Восстановить утраченное доверие. С помощью единственного, но могучего оружия — ласки. Время есть, здесь мы пробудем не меньше месяца.
Геологи поддержали меня, хотя и не были уверены в успехе этого предприятия. Память у животных неплохая, лихую, разбойничью славу человека не так-то просто им забыть...
Я попросил парней пока не показываться в калано- вой бухте. Сразу несколько человек могут сильно напугать зверей. Пусть они привыкнут сначала к одному.
По утрам мне некогда было заниматься своим экспериментом: выполняя обязанности рабочего, я до вечера пропадал с геологом в маршруте и в бухту приходил лишь в сумерках. Первые три дня все каланы, кроме знакомой самки с детенышем, которых я уже знал «в лицо», подхватив малышей, шлепались в воду и оттуда пугливо следили за мною. Потом еще одна самочка с каланенком не бросились спасаться в пролив при моем появлении. В благодарность я подкормил зверей треской. Затем доверилась другая.
Через полторы недели животные уже не боялись меня, правда, и вплотную не подпускали, не разрешали погладить. До темноты я просиживал в калановой бухте, и каждый вечер открывал в неведомой мне жизни что-то новое, удивительное...
Вот самка, подхватив детеныша, спешит с ним в море, на кормежку. Но прежде чем зайти в воду, она непременно отыщет на берегу плоский камень размером с кулак, зажмет его под мышкой. Зачем? Это прояснится чуть позже. С каланенком она плывет на глубину. Наконец останавливается. Звери ныряют. Нет их довольно долго. Но вот они вновь на поверхности. Плывут к зарослям морской капусты. Это растение образует в море плотный бледно-зеленый островок. Волнение здесь незначительное, главное же, сюда не заходят враги каланов — косатки и акулы. Каланиха ложится на спину, достает камень, зажатый под мышкой. Это я уже разглядываю в бинокль. Им она орудовала под водой, отдирая от донных камней двустворчатых моллюсков, а свою добычу, как в карманы, рассовывала в складках кожи на груди. Там же, в этих складках, иная пища — морские ежи, любимое блюдо калана, и рыбешки мойва и песчанка.
Теперь камень служит каланихе для другой цели. Она кладет его на грудь. Достает из «кармана» двустворчатого моллюска. Скорлупа его крепка, не разломить, не разгрызть зубами. Зажав лапой, зверь с размаху бьет им о камень. От удара скорлупа лопается. Моллюск исчезает в пасти каланихи. Словом, камень — наковальня. Так человек раскалывает грецкие орехи, когда под рукою нет молотка.
А сейчас очередь за морскими ежами. Их зверь без усилий раздавливает лапами. Внутри живого шара — вкуснейшая и очень питательная икра. Ее зверь ест с видимым наслаждением, причмокивая от удовольствия. Так сладкоежка поедает любимые пирожные. Ну а на десерт имеется мойва или песчанка, но не вся рыба, а только филейная часть. Остальное каланиха выбрасывает. Зная эту привычку животных, над ними всегда кружат чайки, с криком и дракой подхватывают плавающие отбросы.
Детеныш во время трапезы находится в воде и, опершись передними лапками-о материнскую грудь, внимательно следит за тем, что родительница отправляет в пасть. Если пища ему нравится, он выхватывает ее; каланиха беспрепятственно отдает все, что малыш пожелает взять.
Затем насытившиеся звери ложатся на воде бок о бок. Самка опутывает себя и свое чадо длинными стеблями, выдранными из острова морской капусты. Это для того, чтобы течение не уносило их в опасное место, где могут появиться косатка или акула. Долго и сладко животные зевают. С таким удовольствием не зевает ни один зверь, разве медведь, только что выбравшийся из берлоги под теплые солнечные лучи. И засыпают, покач-лваясь на легких волнах, как на качелях. На воде им спать очень удобно, как и на суше...
Однажды я вернулся из маршрута сильно уставший, решил не спускаться в калановую бухту, завалился спать. Утром поднялся раньше всех: нынче кашеварил. Помешиваю в котле свое «фирменное» блюдо, за которое парни грозятся меня отлупить,— нечто среднее между первым и вторым, гречка, лапша и фасоль, все это в одной куче,— и вдруг слышу позади шорох жухлой листвы. Правая рука машинально нащупала рукоять кинжала. Оборачиваюсь. Но опасения мои напрасны. То по каменистой тропке из бухты на стоянку отряда явилась каланиха. Одна, без детеныша. Я не успел бросить ей угощение; развернувшись, зверь запрыгал обратно. Ребята после шутили: мол, забеспокоилась каланиха, куда я пропал, решила проведать.
Кто знает, может, в этой шутке доля правды?
За несколько дней до отлета геологи свободно расхаживали по калановой бухте и не пугали своим появлением и видом зверей.
С глубины двухсот пятидесяти метров лебед.- ка поднимала трал. Часа полтора ползла по дну морскому гигантская сеть, захватывала в капроновый сквер косяки; из сквера рыба попадала в полукуток и, наконец, в куток, откуда ей единственный путь — на палубу, в крепкие матросские руки.
Пользуясь коротким перерывом на вахте, я смыл из шланга со своей непромокаемой и непродуваемой рыбацкой одежды рыбью слизь, чешую и кровищу и присел на ступеньки трапа отдышаться. Когда тебе пяты-й десяток, нелегко стоять у рыбодела — стола, на котор-м разделывают рыбу. Силенки-то еще имеются, да bit нет молодого, легкого дыхания.
Море ?ыло неспокойное. Наш старенький РТ — рыболовный траулер с громким именем «Адмирал Нахимов» — поплавком крутился на вод-лных горах, скрипел палубными надстройками, готовый, казалось, вот-вот перевернуться. Когда форштевень проваливался в очередную яму, с полубака, разогнавшись на скользких досках, летела вода, ошалело била в высокие ящики для улова. Деревянный рыбодел, фок-мачта, окна штурманской рубки — все было затянуто плотной сеткой влаги. А за бортом — вода, вода, вода... РТ «Адмирал Нахимов» вел промысел трески за сотню миль от курильского острова Парамушир.
В мою ладонь ткнулся мордой наш корабельный пес Чуня, точнее, не пес, а щенок с вислыми, не стоячими ушами и глупенькими молочными глазками. Перед отходом РТ в море невесть откуда появился он на причале. Дрожащего, скулящего, рыбаки подобрали его и оставили на корабле. Породы он был «дворянской» — чистокровная дворняжка. Игривый и ласковый, Чуня был всеобщим любимцем. Случалось, так наломаешься у рыбодела, что свет не мил, а увидишь это неуклюжее существо — и сердцем оттаял, и усталость исчезла. Чуня неважно переносил качку и сейчас, поскуливая, прижался ко мне, чтобы я его пожалел.
Наконец всплыл тугой серебристый куток. Я на глаз определил: тонны три в нем, не меньше. Куток тотчас атаковала большая стая чаек, неотступно преследовавшая корабль четвертый месяц подряд.
Стрела подняла живое, трепещущее, плененное крепкой капроновой сетью серебро, и вся эта масса зависла над главной палубой. Боцман привычно заработал с гайтяном — приспособлением для выливания улова. С небольшими перерывами из кутка на палубу потекла рыба. И треска, и красные морские окуни с крепкими и высокими плавниками-гребнями, и хвостатые плоские скаты, и камбалы с двумя круглыми глазами на одной стороне. Что-то тяжелое и сильное вырвалось из средней части кутка и упруго забилось в живом серебре.
— Акула!..
— Сам ты акула! Глаза-то разуй: дельфин.
Да, это был дельфин, тихоокеанский дельфин, как называют его ученые. Здоровенный, немногим меньше трех метров. Эластичная крепкая кожа обтягивала ладное тело морского животного с вытянутой и узкой головой, с плавниками, похожими на серп. Дельфин то и дело раскрывал рот, судорожно хватал воздух, показывая свои многочисленные мелкие зубы. Широко поставленные глаза выражали страх. За ударами волн о металлический корпус РТ, за скрипом плохо закрепленного рыбодела я вдруг услышал поросячье повизгивание. До меня не сразу дошло, что эти звуки издает дельфин. Потом я вспомнил, что эти звери визжат в том случае, если испытывают боль.
— Видно, ячейки кожу натерли.
— Да и на доски упал — зашибся...
Я опустился на колени и начал оглаживать зверя. С головы до хвоста. Поросячий визг тотчас сменился иным звуком — беспрерывным свистом. А это уж признак довольства. Дельфины любят, когда их гладят. Морской зверь был самкой: я рассмотрел два соска, едва выступавших из кожных карманчиков.
Четверо матросов с трудом подняли животное и понесли его к борту. Завидев близкую воду, дельфин упруго рванулся из рук — рыбаки едва удержались на ногах — и без всплеска ухнул в море. Живи, дурачок, да смотри не попадайся больше в сети. Найдутся лихие люди и, выполняя план, отправят тебя в РМУ — в рыбомучную установку...