Ее постиг я, как науку.
Любовь, разлука… Их немало
у жизни – одоленцев шалых.
А в чистом поле Русь дремала
на белоснежных покрывалах.
1966
«Зеленые лица сосудов…»
Зеленые лица сосудов,
одетых с утра в пиджаки,
не чуют ни чуда, ни зуда,
когда им читаешь стихи.
…Писать для порожних бутылок
и ждать, притаившись, как плут,
когда – об коньячный затылок
тебя самого разнесут!
1973, Секешфехервар
В подвальчике
В. Бахтину
Это плачет дождь, и только, –
по тебе или по мне.
Металлические столики
в нечаянном вине.
Это розовый комарик
набухает на виске.
Это бегает сударик
с полотенцем на руке.
На лице твоем порода
чуть наметила скулу…
Это плачет непогода,
слезы льются по стеклу.
Нас никто не замечает,
кроме Бога… Ты не плачь.
А головушкой качает
дядя Коля. Он – стукач.
1961–1991
Домино
Там играют в домино
резво, дымно, бесполезно.
Тетка сплюнула в окно,
так как все в нее не влезло.
Потому что студень был
так хорош и уникален,
что в подъезде пес завыл,
весь окурками завален.
Кастаньеты домино –
пульс безбожного столетья!
Тетка выпала в окно.
Постарели за ночь дети.
Дети. Дяди. Домино.
И, как бел-туман, вино…
1963
Праздник
Мертвых елок на помойке
рассыпаются тела.
Стихли знойные попойки,
снедь слиняла со стола.
Баба хмурая, как буря,
что прошла над городком,
на крыльце стоит и курит,
посыпая матерком.
Нищих нет. У павильона,
запихав бутыль в штаны,
на снегу уснул гулёна
в ожидании весны.
Воробей над ним поплакал,
капнув белым на треух.
Подошла, зевнув, собака,
проворчала: «Вот лопух…»
Участковый дядя Коля
прочитал пивцу мораль:
«Замерзай, но выйди в поле
за черту! Задвинься вдаль!
Не тревожь народ, скотина,
под святое Рождество!»
…Новогодние картинки.
Праздник. Только и всего.
1969
«Ведро вина, бок ó бок кружки…»
Ведро вина, бок ó бок кружки.
Дружки гуляют и подружки.
В углу кого-то вяло режут.
Окольцевал иных – картёж.
Сверкают зубы. Блещет нож.
И все загадочней и реже
смеется наша молодежь.
1962
«Ночью в пьяный Институт…»
Ночью в пьяный Институт
хваты – дурочку ведут.
Прислонились с двух боков
двое старых мудаков.
И ведут в огромный мир,
как в общественный сортир.
Шепчет девочка слова:
«Мама, мама, ты права…
Мама, мама, я пропала! –
Меня любит, кто попало».
Вдруг навстречу из-за тына
появляется детина.
Двух вонючих чудаков –
лоб об лоб – и был таков.
Взял девчонку на буксир
и ведет в загробный мир:
он ведет ее туда,
куда не ходят поезда,
где течет назад вода,
где растут в себя цветы,
куда не вхожи я и ты.
1991
«Хожу по престижным квартирам…»
«Кому повем…»
Хожу по престижным квартирам,
вино вымогаю – не хлеб.
Приветствую вас, командиры,
владыки алкашных судеб!
Меня ли к столу зазывают, –
дымится оранжевый борщ…
О, праздничный хруст караваев,
свинины вершковая мощь.
Как вкусно. Как стыдно-обидно.
Но рюмку нальют, и – плевать!
И совесть – с отрыжкою сытной –
как девка, пошла танцевать.
Но кто… невесомость поднимет?
Незримость печали узрит?
Кто выхватит сердце – не имя, –
пока это сердце горит?
1961
Стихи, написанные в ресторане «Корюшка»
Г. В. Мельникову
Сидим, тяжелые, с тобой.
Тебе – шестьсот.
Мне – три по триста.
Я – от рождения тупой.
Ты – сын расстриги-коммуниста.
Учти, никто нас не поймет.
Тебя во сне обнимет скука.
Меня положит брат в комод
и до утра забудет, сука.
Нам станет плохо.
По весне –
о нас сболтнут: уплыли, вроде, –
по ватерлинию – в вине.
Причем, один из двух – в комоде.
1964
С получки
Пьяные бабы множат морщины.
Пьяные ползают черви-мужчины.
Пьяные руки не цепки, но липки.
Пьяные с губ облезают улыбки.
Пьяные ноги дубасят в настилы.
Пьяные зубы скрежещут, как пилы.
Все позабыто, сбыто, пропито.
Пили, как лошади из корыта.
Били копытами в землю и в небо!
Не было Пушкина! Не было, не было..
1958, Сахалин
«Русским словом – по морде…»
Русским словом – по морде,
по болванке лица!
По земле еще бродит
шепоток подлеца.
Ржавой бритвой – не рифмой,
утюгом-матюгом!
О, цензурные рифы,
мне ваш скрежет знаком.
В этот тошный, кромешный
век-поток, век-итог
кто мне скажет: «Сердешный,
на-ка, выпей чуток».
Гирей, гирей по глазкам,
наизнанку кишку!
Потрошеная сказка,
навалясь на клюку,
как покойник из морга,
ковыляет в свой рай…
Сердце шепчет: все дорого…
Мозг: круши, вытворяй!
1964
«И стали вещи покидать меня…»
И стали вещи покидать меня.
Очки разбились. Стерлись сандалеты.
Японский зонтик, среди бела дня,
исчез в буфете (жидкий кофе и котлеты).
А стоило на лавке прикорнуть
в тени вокзальной, – испарилась сумка.
В ней – паспорт и еще чего-нибудь:
поземка бытия… Добыча недоумка.
Ушли часы. С протянутой руки.
Бегут к «жучкам» намоленные книги.
Исход вещей. Рассудку вопреки.
Последний поезд из вчерашней, красной Риги.
1991
«Чахоточная черная зима…»
Чахоточная черная зима
держалась на нуле, дождила аж до марта.
Но вот за окнами как бы истлела тьма, –
снег повалил… И сколько в нем азарта!
Деревья щеголяли в бахроме,
земля и впрямь для многих стала пухом.
Неслышные машины шли с ухмылкой на уме.
И провода над городом – как бы от сна опухли.
Кирпич старинный здания тюрьмы.
Ощерилась в стене железная калитка.
Последний человек на снег из затхлой тьмы
ступил… и прочь спешит – задумчиво, но прытко.
1992
Пьяная вишня
Напитанная водкой,
таящая дурман,
испорченной походкой
вошла она в туман.
Туман кипел и стлался
над черною тропой.
Ушла. А я остался
наедине с толпой.
Я молод был, печален,
отчаян, отрешен…
Но ждал ее начальник
развратник и пижон.
1991
«Твои глаза коровьи…»
Твои глаза коровьи
я нюхал, как цветы.
Отравленный любовью,
шел умирать в кусты.
Твое сухое вымя,
твой голос нежно-злой,
твое святое имя
я вымел в ночь – метлой!
Любовь была жестока,
как драка, как тоска,
как пуля, что до срока
мелькнула у виска.
1991
Песенка про шофера
Он вез директора из треста
на «волге» цвета изумруд…
Не суждено было до места
доехать тем, кого везут.
На самом резком повороте
хватил шофера паралич.
В предсмертной жалобной икоте
упал на руль шофер Кузьмич.
Директор делал выкрутасы,
баранку рвал у мертвеца.
Но не одна на свете трасса
ведь не бывает без конца.
Она кончалась магазином,
где ювелир, как изумруд,
стоял, роскошный рот разинув,
сказав: «Сейчас меня убьют…»
Вот так убили ювелира.
Убил его мертвяк-шофер.
И поэтическая лира
на том кончает разговор.
1961
Ленинградская венерическая
Торговала ты водой
газированной.
Был жених твой молодой –
образованный.
Он закончил факультет
филологический.
Заболел болезнею
венерической.
Наградил тебя сполна,
под завязочку,
чтоб носила на носу
ты повязочку.
Проклинала чтобы ты
жизню русскую,
говорила чтобы в нос –
по-французскому.
И сидишь ты на дому,
затворившись,
нос не кажешь, так как нос –
отвалившись.
1960-е
Следы на снегу
Шел, как плуг.
А сел под месяц,
сел и вдруг…
убавил в весе.
Встал и в лес
ушел, уплыл.
Шел он без
того, что сбыл.
Миг был гол,
согнут в дугу.
Кал, как кол,
торчал в снегу.
1959
«Нашла милиция в снегу…»
Нашла милиция в снегу
сперва сапог, затем – башку.
Веселый труп с бородкой!
Замерз, но пахнет водкой.
Сержант его ногой копнул.
А труп… очнулся.
И – рыгнул.
1970
Диссиденты
Из шинели Гоголя вылезши,
призамерзнув и приустав,
мостовую глазами вылизав,
мы проходим, ушлыми став.
А начальнички – череп голенький
от больших хрущевских идей
изрекают: ишь, алкоголики!
Выдают себя за людей!
…Очень грустно и очень больно
острый мозг носить на плечах.
«Алкоголики, алкоголики…»
Не один Есенин зачах.
Мы проходим Невским незримо,
задеваем плечами дома.
И мелькают девушки мимо,
от начальничков без ума.
Но карабкаюсь я упрямо, –
злым стишком по лысой странице!
Родила меня просто мама,
а могла бы родить – птица.
1960-е
«Я содвинул железные ставни…»
Я содвинул железные ставни,
я окно, что выходит на юг,
заложил кирпичом! Но оставил
амбразуру для встречи ворюг.
Поджидая ночных лихоимцев,
я ружьишко просунул в дыру.
…Но никто не посмел объявиться,
кроме солнца! И то – поутру.
И тогда сконцентрировав силы,
обнаглев от стакана огня,
я пальнул в золотое светило…
И погасло оно. Для меня.
1992
«Отчизна в поисках кормильца…»
Отчизна в поисках кормильца
читает лозунг на стене.
Бюрократические рыльца
желают лучшего стране.
А что – народ? Сыны Отчизны?
…Как бы присутствуя на тризне,
по вынесении икон, –
усердно варят самогон.
1980
«Старые стулья – еще досоветских времен…»
Старые стулья – еще досоветских времен,
напрочь просижены тоннами задниц.
Дачная мебель, чей статус давно отменен.
Гвоздик, торчащий в обивке, как в памяти, – ранит и саднит.
Грязные кошки, бездомные тощие псы,
лица людей, почерневшие в пламенной злобе.
Все это схлынет, заткнется куском колбасы
и позабудется искренне, словно урчанье в утробе.
Сад отдыхает: на ветках ни яблок, ни груш.
Выдохся август. Жалеть его краски излишне.
Листья усопшие. К ночи – мерцание луж.
Время и люди. И листья. И птицы. Но певчих – не слышно.
1991
«Всю ночь сухие травы…»
Всю ночь сухие травы
ломались подо мной.
Окраиной державы
спешил я в мир иной.
Всю ночь пустыней-степью,
свобода – как тюрьма…
Страх, возведенный в степень,
сводил меня с ума.
Нет, не в киргиз-кайсаки, –
в край жизни неземной!
И молча шли собаки
бездомные за мной.
1992
«Не по сытой иностранщине…»
Не по сытой иностранщине,
где кисельны берега, –
по родимой партизанщине,
по махновщине – тоска!
Неизжитым сердце полнится.
Жар лампас и дыбь папах, –
это вновь казачья вольница
в степь летит на скакунах.
Не подделка комсомольская,
не в обмане, не в гостях, –
вновь тележка гуляй-польская
вдоль России – на Рысях!
1991
19 августа 1991
(частушка)
Очень странная страна,
не поймешь – какая?
Выпил – власть была одна.
Закусил – другая.
Аквариум
Прозрачной стала голова –
аквариум-горшок.
Вот мысли донная трава,
вот окунек-стишок.
Там тень сомненья проплыла,
как тучка… И любовь
по капиллярам из стекла
спешит, как жизнь, как кровь.
Вот как бы солнца, невзначай
луч вспыхнул и потух, –
то покаянная печаль
обволокла мой дух.
1992
«Разбавлю водку томатным соком…»
Разбавлю водку томатным соком
и пью несмело, украдкой – боком,
косясь на двери огромной кухни…
В квартире дрыхнут. Никто не ухнет,
никто не влезет спросонья в душу.
…Я долго строил.
Теперь я рушу!
Я строил песни, шкафы и семьи.
Был уважаем… весьма не всеми.
Любил улыбки. Сам улыбался.
Все строил домик, а он ломался.
Вот говорят мне, что нездоров я.
А я-то знаю, что водка – с кровью,
а не томаты… Ох, не томаты!
Здесь помидоры не виноваты.
1969
«Напишу роман огромный…»
А. Битову
Напишу роман огромный,
многотомный дом-роман.
Назову его нескромно,
скажем, – «Ложь».
Или – «Обман».
Будут в нем козявки-люди
драться, верить, пить вино.
Будет в нем рассказ о плуте.
Будет он, она, оно…
Будет пламенной идея
под названием – «Тщета».
Вот опомнюсь и затею –
настрочу томов полста.
Сам себе куплю в подарок
домик с бабушкой в окне.
А остатки гонорара
не пропью – снесу жене.
1969
«Под собой не чуя ног…»
Под собой не чуя ног,
поздней осенью, во мраке
я набрел на огонек,
что мерцал в пустом бараке.
Расползлись его жильцы
кто куда по бездорожью,
разошлись во все концы,
положась на волю Божью.
И лишь некая душа –
запропавшая без вести,
продолжала, не спеша,
проживать на прежнем месте.
Зажигала свет в окне,
ветер слушала вполслуха…
И блуждали по стене
тень и свет живого духа.
1992
«Иметь избу… Или – избушку…»
Иметь избу… Или – избушку.
Иль, на худой конец, – шалаш.
У входа – маленькую пушку
для повергания в мандраж.
В углу – бутыль вина… Бутылку.
Или – хотя бы – пузырек.
Прибереги свою ухмылку,
мой хищный критик, мой хорек.
А на полу избы… избенки,
или – на травке шалаша,
пускай лежит в своей пеленке
новорожденная душа.
И долго жить… До смерти друга,
что будет рядом, возле, здесь…
А если одолеет скука,
то про запас чернила есть.
1970-е
Из книги «Пивная пена»
«Завихряются машины…»
Завихряются машины,
как железная струя.
Мы еще с тобою живы,
оболочечка моя!
Навались, душа, на посох.
Что там светит впереди?
В рай напрашиваться поздно.
В райсобес – не по пути.
Значит – в ад, точнее – в зелье,
в круг дрянных, зато – родных!
А отсюда и веселье,
что шокирует иных!
1960–1991
«Утро. Полумрак. Полурассвет…»
Утро. Полумрак. Полурассвет.
Завтра – будет.
Будущего – нет.
Ноги загрустили. Руки сникли.
Уши к полумузыке привыкли.
Вот и полумрак полуиссяк.
Головой с размаху – о косяк!
Чтобы, значит, мозги набекрень.
Утро. Полусумрак, полутень.
Как кистень – под головой кулак.
Время просыпаться.
Ан – никак.
1991
«Среди деревьев возле дачи…»
Среди деревьев возле дачи
одно вело себя иначе,
чем остальные дерева:
оно… скрипело! Чуть, едва.
Оно стенало, как от боли,
как бы желая лучшей доли.