Я вышел в коридор, не зная, что делать: выбор был очень большой, но мне не хотелось оставаться на ночь ни в одной из этих комнат, — в них еще теплилась чужая жизнь, но унылы они были, как кладбище.
В эту минуту за соседней дверью зазвонил телефон. Телефон! Это был первый живой, человеческий голос в этом царстве пустоты и безмолвия. Я толкнул дверь, она не поддалась, я толкнул сильнее — язычок дрянного замка вышел из гнезда, и дверь распахнулась. Телефон звонил, и я, опрокидывая мебель, поспешил к аппарату.
Но я долго возился с дверью, и, когда снял трубку, и ней только слышался тоненький писк, — абонент дал отбой.
— Алло! — крикнул я на всякий случай.
— Пи-пи-пи, пи-пи-пи…
В нише стояла постель, жесткая, узкая, холостяцкая постель, покрытая байковым одеялом, с одной-единственной подушкой. У изголовья стоял столик, на нем лампа, пепельница с окурками и книга, раскрытая на сто тринадцатой странице. В комнате стоял большой удобный письменный стол, два глубоких кресла, обеденный столик, сервант и книжный шкаф. По корешкам я узнал издания классиков, словари, комплекты журналов. На столе лежала чистая бумага. Жизнь тут вели сосредоточенную и трудолюбивую и уехали так же спокойно, как и жили.
Не снимая рюкзака, я замаскировал окно, включил свет и сел в кресло у стола.
Грустно, но уютно было в этой комнате. Сильная лампа из-под зеленого абажура отбрасывала на стол круг белого света, оставляя комнату в полумраке. Около телефонного аппарата лежала записная книжка с номерами телефонов. Я машинально придвинул ее и раскрыл.
«Абраменко» — стояла первая фамилия на букву «А», 9-08-11. Я снял трубку и набрал 9-08-11.
Абраменко не ответил.
Я набрал следующий телефон: Белоконь, 7-14-24. Ответа не было.
Тогда я набрал третий телефон — Борисова, — и у меня прямо сердце похолодело, когда я услышал, что мне ответили. Я поспешно положил трубку на рычаг, — о чем же мне было говорить с незнакомым товарищем Борисовым?.. Но через минуту я снова стал набирать телефон Борисова, — мне необходимо было почувствовать, что в городе я не один. Я извинюсь, дам объяснения и спрошу, не сочтет ли нужным неизвестный мне Борисов позаботиться о библиотеке и вещах его знакомого, из комнаты которого я звоню, но фамилии которого не знаю. Я посмотрел на номер аппарата: 4-00-32.
Мне ответил женский голос.
— Товарищ Борисов дома? — спросил я.
— Они уехали. Кто спрашивает?
— А кто у телефона?
— Ихняя работница.
Я перекинулся несколькими словами с домработницей Борисова, и мне стало легче. Борисов был врач, человек семейный, у него было двое детей, он занимал квартиру из четырех комнат с газом и эвакуировался вместе с госпиталем.
После Борисова я позвонил еще в десяток мест, но никто мне не ответил. Только по номеру 4-36-69, из квартиры, где должен был проживать Трояновский, отозвался мужской голос и сообщил, что никаких Трояновских уже давно нет и разместились здесь подрывники. Я положил трубку. Порою вдали грохотали взрывы, слегка дребезжали стекла, и долгое время потом отдавалось эхо, — подрывники, очевидно, выполняли свои обязанности. Мне было неприятно, что я не могу узнать, с чьего телефона звоню.
Я снял рюкзак, повесил шляпу на вешалку и пошел в ванную умываться; однако я тотчас вернулся к телефону и с душевным трепетом снова снял трубку. Я ведь мог позвонить знакомым и товарищам — не может быть, чтобы все они уже покинули город.
Однако совершенно машинально я набрал номер своего собственного телефона — телефона, который был в моей комнате, там, за углом, где сейчас торчала балка и лежали кучи битого кирпича и стекла. Я сразу понял что это бессмысленно, и все же долго слушал шелестящее молчание телефонного провода. Сердце у меня колотилось и замирало.
Я остался бездомным, я потерял все. Я не знал, что будет со мною, не знал, какая ждет меня жизнь. Я словно был один в целом городе, моем родном городе. Гитлеровцы могли ворваться еще этой ночью. Я должен был немедленно уходить вместе со всеми дальше на восток, чтобы принять участие в борьбе или хотя бы спасти свою жизнь. Но смертельная усталость сковала мое тело и душу, и я не способен был на решительный шаг.
Бездумно позвонил я еще по двум-трем телефонам, мне никто не ответил, и я не стал больше звонить. Мои знакомые и друзья, вероятно, давно уже в армии.
Я вышел в коридор и отправился по комнатам в поисках табаку и съестного. Я почти ничего не ел эти три дня и, хотя есть мне не хотелось, решил подкрепиться.
Я переходил из комнаты в комнату и шарил по буфетам. Напрасно! Люди внезапно покинули дом, путь предстоял им дальний, и все съестные припасы они захватили с собой. Я видел разбросанные письма, изорванную бумагу, всякую домашнюю рухлядь, я видел такой беспорядок, какого не видывал отроду, но ни курева, ни еды не было нигде. Я переходил из комнаты в комнату и в жилищах неизвестных мне людей угадывал по вещам их возраст, характер, профессию. Я заходил в квартиры юристов, фельдшериц, студентов, хозяйственников, педагогов и профсоюзных работников. Одни увлекались радио, другие беллетристикой, иные всю свою жизнь посвятили детям. Все они жили здесь, — учились, работали, отдыхали, рождали на свет новое поколение, — и отныне жизнь их была разбита. Одни оставили свои фамилии на книгах, на конвертах или на счетах за электричество. Другие были для меня безыменными и даже не оставили никакого отпечатка на вещах, среди которых они жили, — из собственного жилища они выбрались, как из случайного номера в гостинице.
Наконец в комнате какого-то охотника, заваленной пустыми гильзами, пистонами, пыжами и всякими охотничьими принадлежностями, я нашел пачку махорки и решил на этом закончить поиски. К тому же где-то недалеко началась артиллерийская стрельба, и следовало выйти на улицу, чтобы узнать, в чем дело.
Я с наслаждением затянулся махоркой и вышел в коридор. Тут меня ждал сюрприз: из конца коридора ко мне приближалась женская фигура.
— Алло! — крикнул я. — Здравствуйте!
— Здравствуйте! — ответила женщина и подошла поближе.
Она была одета элегантно, но несколько небрежно.
Какое-то мгновение мы молча стояли друг против друга.
— Я вас не знаю, — сказала наконец женщина.
— И я вас не знаю, — ответил я.
Мы пошли рядом.
— Вы не в нашем доме живете? — спросила женщина.
— Я жил за углом, в доме номер девятнадцать, его разбомбили. Я пришел сюда, чтобы где-нибудь переночевать. Но мне показалось, что здесь уже никого нет. Вы первый человек, которого я увидел.
— Да, — сказала женщина, — очень может быть, что я осталась здесь одна. Все эвакуировались.
Мы шли рядом, женщина изредка поглядывала на меня.
— В какой комнате вы решили остановиться? — спросила она.
— В тридцать пятой.
— Почему? Разве она открыта?
— Кажется, она была заперта. Но там позвонил телефон, я подергал дверь, и она отворилась.
— Да, — сказала женщина с досадой, — здесь скверные замки, скверный слесарь и скверный управдом, он уехал первым, как только начались воздушные налеты.
Я отворил дверь в комнату, в которой расположился, и пропустил женщину вперед.
— Садитесь, — предложил я ей.
Мы сели в кресла друг против друга. Я почувствовал себя вдруг хозяином, и мне стало приятно, что ко мне заглянул гость. Снова я не был один в мире, и комната сразу стала обжитой, да и весь огромный, покинутый дом уже не казался таким заброшенным и опустелым.
Женщина сидела молча и осматривалась.
— А вы не думаете эвакуироваться? — спросил я. — Вы останетесь здесь?
Женщина не ответила. Она все осматривалась, как человек, впервые попавший в чужую комнату. Вид комнаты, очевидно, удовлетворил ее, и она вынула из сумочки папиросы.
— Бросьте вашу вонючую махорку, — сказала она, — вот папиросы.
Я поблагодарил ее и закурил папиросу.
Мы сидели друг против друга и курили. Артиллерийская стрельба утихла, и в доме, да, пожалуй, и во всем городе, снова стояла мертвая тишина.
Женщина сняла шляпу и бросила ее через плечо на диван. У нее были пышные золотистые волосы, они рассыпались свободно по плечам. Женщине было лет двадцать пять.
— Я не знаю, что делать, — сказала она, — мне некуда ехать. Некому подумать обо мне.
В ее голосе прозвучала жалобная нота.
— Иногда так необходимо, чтобы кто-то принял за тебя решение. Не хотите ли поесть? — вдруг спросила она и, не ожидая ответа, с грустью закончила: — Да, я, наверно, останусь здесь.
Я не сразу нашелся, что ей ответить. И растерялся, потому что женщина вдруг заплакала и стала, как ребенок, утирать кулачком слезы.
Однако она плакала недолго и тотчас спохватилась:
— Ах да! Вы ведь хотите поесть!
Она подошла к шкафу и вынула хлеб. Потом достала тарелку с помидорами. Затем появились масло, сыр, яйца, холодное, мясо.
Я смотрел на все эти богатства и диву давался. Ведь я обшарил все комнаты и ничего не нашел, а заглянуть в шкаф в этой комнате, где я расположился, мне не пришло в голову.
— Послушайте, — сказал я, — почему вы с такой уверенностью все это разыскали? Точно вы знали, что стоит в этом шкафу.
Женщина пожала плечами.
— Это моя комната, — сказал она, — я живу здесь.
Я смутился.
— Простите…
— Ничего.
Я засмеялся.
— Выходит, я просто вломился к вам.
— Ничего.
Она тоже засмеялась.
Мне стало легко, — я не ощущал уже этой проклятой тишины, этой треклятой пустоты. Однако я поднялся и взял шляпу.
— В таком случае я ухожу, — сказал я. — В самом деле, столько брошенных комнат, а я попал в единственную, которую не оставила хозяйка.
Мне очень не хотелось уходить.
— Садитесь, — сказала женщина. — Надо поесть.
Она поставила на стол еду, а из нижнего отделения шкафа вынула бутылку.
Я опять повесил шляпу на вешалку.
— Вы пьете белое, столовое?
— Да, это мое любимое вино.
— Я очень рада.
Я снял ватник и сел за стол. Женщина налила вина.
— У меня, очевидно, действовало какое-то подсознательное чувство, — сказал я. — Мне было очень худо одному, я инстинктивно тянулся к людям и подсознательно ощутил, что эта комната не брошена, что здесь есть человек.
— Просто во всех комнатах беспорядок, а здесь чисто и убрано. Вот вы и выбрали эту комнату.
— Пожалуй, вы правы.
В это время за окном раздался пронзительный вой сирены.
— Тревога, — сказала женщина и поморщилась — Как это надоело!
— Разве теперь объявляют тревогу?
— Как придется. Большей частью нет.
— Видно, большой налет.
— Жаль, — сказала она, — могут выключить свет, а так хочется выпить чаю. У меня ведь только электрический чайник, примуса нет.
— Да, это будет скверно.
Женщина торопливо доела бутерброд.
— Я должна подняться на крышу, — сказала она. — Я на посту наблюдения за воздухом.
— Я полтора месяца пробыл на рытье окопов, — сказал я, — и у меня нет никакой противовоздушной специальности.
— Как хотите. Вы можете лечь и уснуть. На дворе, вероятно, холодно.
Она сняла с вешалки жакетку и остановилась в нерешимости.
— Я тоже пойду с вами, вы мне скажете, что делать.
— Как хотите. Но я знаю только свой пост. Вам укажет начальник объекта.
— А кто начальник объекта?
— Ах да! — женщина засмеялась. — Начальника объекта нет. И вообще никого нет. Вам никто ничего не скажет. Я ведь тут, наверно, совсем одна.
— Тогда нам, пожалуй, и идти не надо?
— Нет, все-таки надо. А вдруг зажигательная бомба? А вдруг я ее замечу?
Но ведь дом очень велик, вдвоем мы ничего не увидим.
— Да, но крыша плоская, и все видно из конца в конец. Как хотите. Я пойду.
Она застегнула жакет. Потом достала из ящика огромные брезентовые рукавицы и заткнула их за пояс.
— Захватите мои папиросы, — крикнула она с порога.
Мы вышли вместе; сирена все выла, к ней присоединилось еще несколько — целый хор сирен, и уже ревели басы паровозных гудков. Нет, город еще не был оставлен, — подрывники делали свое дело, но и противовоздушная оборона не покинула своих постов: странное противоречие современной войны.
Мы побежали по лестнице на третий этаж и по темному коридору вышли к лесенке, ведущей на чердак. Когда мы взбирались наверх, где-то в стороне ударили зенитки.
— Когда начинают стрелять зенитки, надо укрываться под брандмауером: там есть козырек, я вам покажу, — сказала женщина.
Мы взобрались на крышу, и осенняя ночная сырость приятно освежила нас. Небо усеялось звездами, но ночь была темная. Там, где небосклон был всего темнее, — должно быть, с северной стороны, — то и дело сверкали вспышки зенитных батарей. В интервалах между залпами явственно слышался прерывистый, захлебывающийся рокот немецких моторов. Трассирующие пули зеленым и красным пунктиром прочертили небо в нагорной части города.
— Давайте пробежим через крышу туда, к брандмауеру! — крикнула женщина.
Мы побежали. Крыша гремела и лязгала у нас под ногами.
Когда мы стали под небольшой козырек, — это был обыкновенный железный козырек, который никак не мог защитить нас от осколков снарядов, — женщина кивнула на темный четырехугольник люка.
— Это тоже ход на чердак. Когда нам захочется покурить, спустимся туда.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Ольга!
Немецкий самолет проревел высоко над нашими го ловами, и несколько зенитных осколков упало на нашу крышу в разных концах. Один просвистел совсем близко, и в козырьке над нами засветилась дырка.
Женщина кончила представляться:
— Ольга Григорьевна, по фамилии Басаман. Только зовите меня просто Ольгой, я не люблю, когда меня зовут по отчеству: длинно. И Олей не зовите, — тоже не люблю.
— Ладно. Я тоже не люблю. Я буду звать вас Ольгой.
Вдруг все кругом осветилось.
— Люстру повесил, — сказала Ольга.
Немецкий самолет только заходил на бомбежку. Над нижней частью города, там, где находилась железнодорожная станция, он выбросил осветительные ракеты. Несколько жирандолей в три-четыре свечи запылали над городом ярче сияния полной луны. Окружающая картина — крыши, стены темных зданий, развалины разрушенных домов — казалась жуткой, но живописной. Зенитки хлопали еще сильнее, и разрывы стали охватывать ракеты кольцом. Кольца сужались, — зенитки хотели погасить свет.
— Начинается! — крикнула Ольга над самым моим ухом, и одновременно сквозь рев несмолкаемой канонады я услышал все ближе и ближе отвратительный вой. Яркий столб пламени поднялся неподалеку, в нескольких кварталах от нас, за ним немного подальше другой, третий, четвертый. И в ту минуту, когда вихрь короткими порывами перекатился через нашу крышу, едва не свалив нас с ног, раздались один за другим тяжелые, громовые взрывы, словно неведомый великан, сгибаясь под непомерной ношей, зашагал тяжеленными сапожищами вверх по широкой лестнице.
Но все сразу оборвалось, и даже отзвука не было слышно — его проглотил грохот зенитной стрельбы.
— Посмотрите! — снова крикнула Ольга. — Он бросает и зажигалки.
Сперва я ничего не заметил, но вскоре тоже рассмотрел, как на крыше через два-три дома от нас вспыхнула яркая точка, как она тотчас же вытянулась и стала уже не точкой, а струей огня, которая била в одну сторону, как вода из опрокинутой лейки. Но я не успел приглядеться как следует, потому что Ольга рванулась вдруг и, размахивая длинным железным совком, побежала вперед.
Я ринулся вслед за нею, — крыша гремела у меня под ногами, — я тоже заметил, что точно такая же струя огня льется по нашей крыше: зажигательная бомба упала около трубы и задержалась на карнизе.
Когда я подбежал, Ольга уже подхватила бомбу совком, — это была небольшая бомба размером всего с боржомную бутылку, — и Ольга без труда столкнула ее за водосточную трубу.
— Скорее на чердак!
Ольга еще что-то крикнула, но я ее не расслышал, потому что бежал к люку, — я уже сам сообразил, что надо посмотреть, не пробила ли крышу другая бомба, и не разгорается ли она где-нибудь между деревянными балками и перекрытиями.