— Ах, у вас одна почка, другая удалена! Какой же из вас может быть боец?
Он отложил мои документы и пренебрежительно посмотрел на меня.
— Как хотите. Я могу записать вас и доложить начальнику.
— Прошу вас! — сказал я и повторил аргумент Майбороды: — А что, если бы я остался там и пошел в партизаны или стал диверсантом? Кому какое дело до моей почки?
Уполномоченный неохотно придвинул чернильницу, взял перо и вынул из папки лист бумаги. Это был бланк анкеты.
— Вы не будете возражать, если я буду задавать вам вопросы при вашем товарище?
— Наоборот. Мы решили ехать вместе.
Уполномоченный улыбнулся:
— Друзья?
— Друзья.
— Садитесь. Ваша фамилия?
Я назвался. Потом я ответил на все вопросы о возрасте, положении родителей, социальном происхождении. Это была длинная и скучная анкета с вопросами о том, что я делал и что делали мои родители до первой мировой войны и во время войны гражданской, с полным перечнем всех моих родственников и данных о родственных и дружеских связях за границей. Но мне было легко: родственников у меня было совсем немного, а знакомых за границей никаких. Уполномоченному было скучно записывать такие трафаретные и неинтересные данные. Он не торопился и четко выписывал все мои «да» и «нет». Майборода вздыхал в углу у окна.
В конце анкеты был вопрос о знании языков…
— Украинский, русский, польский, французский, немецкий, — ответил я на этот вопрос.
Уполномоченный бросил на меня быстрый взгляд, и перо его вдруг быстро забегало по графам анкеты.
— По-немецки только читаете или и разговариваете?
— Свободно разговариваю, читаю и пишу.
Перо уполномоченного быстро записывало мои ответы. Уполномоченный оживился и приветливо поглядывал на меня. Улыбаясь, он протянул мне через стол анкету.
— Подпишите.
Я подписал.
Он взял у меня анкету и на уголке написал наискось какую-то резолюцию.
— Теперь напишите еще заявление собственноручно. — Он протянул мне чистый листок бумаги и перо. — Коротко, без подробностей и клятв. Фотокарточки приготовит наш фотограф. Пожалуйста!
Я написал заявление и отдал его уполномоченному. Он весело поглядел на меня и снова на уголке заявления наискось написал какую-то резолюцию.
— Все в порядке! — весело сказал он, положил анкету с заявлением в свою папку и, закрыв папку, прихлопнул ее сверху рукой. — Завтра вам выезжать!
— Куда?
Уполномоченный засмеялся:
— Вот уж этого я вам не скажу. Тут уже начинается военная тайна, товарищ архитектор. — Он опять засмеялся. — Теперь вам надо привыкать к военным тайнам. Отныне вся ваша жизнь — сплошная военная тайна. Медицинская комиссия осмотрит вас еще сегодня, и я думаю, что с вашими почками там не будет никаких недоразумений. Проститесь сердечно с товарищем, вам долго не придется с ним переписываться.
Мне стало немного не по себе, и я спросил неизвестно зачем:
— А как же начальник, которому вы должны доложить?
— Я и есть начальник, — сказал уполномоченный, — ваше заявление принято. После медицинской комиссии вы получите путевку, литер и сухой паек на дорогу. Переночевать можете здесь. Проститесь с товарищем.
Он повернулся к Майбороде, который стоял в тоскливом ожидании, и протянул ему руку:
— До свидания, товарищ Майборода!
Майборода вяло пожал ему руку.
— Да не грусти ты, казак! — сказал уполномоченный и хлопнул Майбороду по спине. — Может, тебя отпустят. Догонишь архитектора на курсах, и еще повоюете вместе в степях и лесах Украины. До свидания! У вас есть какие-нибудь вещи, багаж? — обратился он снова ко мне.
— Только рюкзак.
Уполномоченный снял трубку с телефонного аппарата.
— Воскобойник? Это я. Ты когда завтра на строительство?.. Ага, чудесно. Забеги к бригадиру монтажников Майбороде и возьми у него рюкзак архитектора. И к девяти часам привези сюда. Вот и отлично. — Он положил трубку. — Ну, ну, пять минут на прощание, и возвращайтесь сюда, пойдете на медкомиссию.
Мы вышли с Майбородой и за дверью остановились в смущении.
— Вот так история, — сказал Майборода. Он помолчал, потом длинно выругался.
Мы стояли друг перед другом, не зная, что сказать. На перроне вокзала было пусто. Светились зеленые и красные огоньки на стрелках. Высоко над головой шипел газокалильный фонарь. Редкие снежинки покалывали лицо и таяли, едва коснувшись щеки.
— Прощай, — сказал Майборода, — может, когда-нибудь встретимся. Война!
Он крепко пожал мне руку, улыбнулся кривой улыбкой и ушел прочь.
Сделав несколько шагов, он остановился и через плечо крикнул еще мне:
— Ну, чтоб мне подохнуть, коли я не догоню тебя!
Он вышел из полосы света и сразу пропал во тьме, которая со всех сторон окутывала станцию.
Я остался один. Я вздохнул полной грудью, чтобы унять бьющееся сердце, — воздух был морозен и свеж. Он пахнул пустыней, я уже узнавал этот запах. Я узнал бы его теперь из тысячи других запахов.
Некоторое время я смотрел еще в ту сторону, где пропал во тьме Майборода. В той стороне, далеко-далеко, суетился, двигался в пустыне, кишел на стройке муравейник строителей. Непроглядный мрак пустыни поглотил стройку. Еще час назад я был там, на площадке. Но сейчас, в эту минуту, ее уже не было, не было совершенно, словно никогда раньше и не бывало. Словно я увидел только фильм в кино.
Я наскреб в кармане махорки и вынул клочок бумаги. Это был последний клочок от Ольгиной телеграммы. Я свернул цигарку и закурил. При свете огонька цигарки я видел буквы текста: «Я вернулась простите спасибо прощайте Ольга Басаман». Слова сгорали понемногу после каждой затяжки. Сгорело «Я вернулась», сгорело «простите спасибо», сгорело «прощайте». Наконец сгорело и — «Ольга»…
Ольга, I
1
Ольга шла весь день, идти было тяжело, потому что ремни рюкзака натирали плечи и от непривычки ходить босиком очень болели ноги. Но Ольга все шагала вперед и с дороги сходила только тогда, когда навстречу попадались танки или бронемашины. Тогда Ольга падала в кювет, плотно прижималась к земле и лежала, пока не стихнет грохот, потом она поднималась и снова медленно брела — все дальше и дальше на запад, назад, в замеченный врагом родной город. Решение вернуться возникло внезапно, но оно было бесповоротно.
Когда накануне вечером около эшелона, последнего эшелона, который пробивался на восток, Ольга прилегла отдохнуть на разбитом железнодорожном полотне, она знала, что идет на восток. Но она так выбилась из сил, что упала на землю, легла навзничь и глядела в оцепенении в небо. Уже спускались сумерки, потухал багряный закат, небеса темнели и стыли на глазах, в зените загорались звезды. Ольга не чувствовала ни тоски, ни горя, ни отчаяния — у нее только болело все тело. Но она знала, что это уже последнее физическое усилие, что сейчас она сядет в эшелон и ехать ей придется очень долго, — будет время отдохнуть. Так в оцепенении, с опустошенной душой Ольга пролежала всего несколько минут — она не отдохнула, а только перевела дыхание, — затем она поднялась и направилась к голове поезда, туда, где чинили путь, чтобы оказать и свою посильную помощь. Поезд был битком набит народом, но все притихли, пришибленные горем, суровые и молчаливые, лишь кое-где плакали дети. Ольга миновала почти весь поезд и подходила уже к месту работ, когда до слуха ее вдруг донеслось:
— Ольга! Это вы?!
Окликнули негромко, но Ольга сразу узнала голос. Больше пяти лет она не слышала этого голоса, но узнала бы его еще через пять. Ольга ускорила шаг, она стремительно пошла вперед, только бы уйти от этого голоса, не слышать его больше, забыть, что она его услыхала. Но, сделав несколько шагов, Ольга вдруг повернула и быстро пошла назад — к вагону, из которого раздался голос.
— Это вы, Ольга?!
В дверях теплушки стоял ее отчим.
Ольга остановилась, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Смеркалось, но Ольга хорошо видела отчима. Он был бледен, форменная тужурка железнодорожного инженера была кое-как застегнута на нем. Ольга почувствовала, что ее бросает в холод.
— Мама здесь? — спросила наконец Ольга.
Отчим не ответил. В сумерках Ольга видела, как он опустил глаза.
— Где мама?
Отчим молчал.
— Она выехала с детьми? Куда она уехала? Дайте мне адрес.
— Мама не уехала… — ответил наконец отчим.
— Что? — переспросила Ольга.
— Она осталась с детьми…
Что-то оборвалось в Ольге в это мгновение. Все — эшелон, битком набитый народом, поле невыкопанной свеклы с почерневшей ботвой, небо, затянутое седыми облаками, — все стало вдруг далеким, чужим, не своим.
— Мама… осталась? — задохнувшись, едва слышно переспросила Ольга.
Она смотрела на отчима, отчим смотрел на нее.
— Мама хворает, — прошептал отчим, — дети тоже больны… Они не выдержали бы. А раньше мама не хотела, потому что не верила, что стрясется такая беда… Я сегодня получил приказ — в течение часа выехать с моими людьми…
Ольга смотрела на отчима, на его чужое лицо, и земля уходила у нее из-под ног. Мама — в городе! Мама осталась одна, с больными детьми — в городе, захваченном немцами…
Ольга ушла от матери пять лет назад, когда ей было восемнадцать лет. Она нарочно уехала на некоторое время в другой город учиться, а когда вернулась, чтобы закончить институт иностранных языков и курсы стенографии, то лишь изредка случайно встречалась с матерью на улице. Ольга была против замужества матери. Она понимала, что матери тяжело одной, что мать жаждет любви и что рано ей, молодой, погребать себя в четырех стенах. Но отчим был неприятен Ольге, несимпатичен. У него была дочь, маленькая Валя, — Владик у мамы родился позже, — и отчим безмерно любил свою дочь, а к Ольге, — так казалось ей — относился плохо. И мать это терпела. Этого Ольга не могла перенести. И она решила жить отдельно, самостоятельно.
Ольга мрачно поглядела на отчима и пошла. Пошла не к голове поезда, а к хвосту — в город, назад.
— Ольга! — крикнул отчим.
Ольга не оглянулась.
Но, сделав несколько шагов, она остановилась, вынула из сумки блокнот, вырвала листок и написала несколько слов. Затем она вернулась к вагону. Не глядя на отчима, Ольга протянула ему листок.
— На первой же станции, где будет работать телеграф, отправьте эту телеграмму, — холодно сказала Ольга, — в конечный пункт следования эшелона.
— Я не мог остаться, Ольга, — тихо сказал отчим, — вы ведь понимаете: мне приказали ехать, я не властен распоряжаться собой…
— Еще бы! — вызывающе сказала Ольга. — Не хватает только, чтобы вы остались и перекинулись на службу к немцам!
Не попрощавшись с отчимом, Ольга повернулась и ушла. Она не сказала, что возвращается к матери, к детям отчима, но отчим это понял.
— Ольга! — тихо сказал он, но Ольга услышала его. — Позаботься о них, возьми их под свою защиту, Ольга!..
Под городом Ольге пришлось долго пролежать в кювете, пока проходили авангардные отряды гитлеровцев. Затем Ольга свернула с дороги и сначала пошла по ложбинкам, по опушке городского парка и наконец по глубокому оврагу сквозь молодые заросли питомника деревьев. Здесь часто и плотно ложились и рвались снаряды, и взлетали на воздух молодые деревца, но люди не встречались, и поэтому идти было не так страшно.
С беспокойством думала Ольга о том, удастся ли ей пройти чуть не полгорода и добраться до своей квартиры на берегу реки. Однако, к ее удивлению, пробираться через город было совсем просто. Город точно вымер — никто не выглядывал из окон домов, и подъезды были раскрыты настежь. На опустевших улицах лишь изредка — на перекрестках — встречались группы немецких автоматчиков, большей частью там, где громоздились противотанковые ежи и лежали груды мешков с землей, прикрывавшие пулеметные гнезда. Два месяца назад Ольга тоже принимала участие в сооружении этих препятствий — на случай, если бы фашистам удалось прорваться к городу. Эти препятствия должны были задержать наступление, — через них фашисты не должны были пройти. Теперь на мешках с землей сидели немецкие автоматчики, они с жаром о чем-то толковали, порой даже пели, свободно курили, а когда им казалось, что из окна или из подъезда соседнего дома кто-то выглядывает, они с места давали короткую автоматную очередь. Ольга забегала тогда за дом, в подъезд или во двор; пробежав через двор, она обходила баррикаду и шла дальше.
До угла Набережной Ольга добралась совсем легко, когда сумерки уже спустились, но луна еще не взошла. С Набережной долетали голоса — громкий говор на непривычном для уха немецком языке. Очевидно, на берегу реки и у взорванных мостов было много немецких солдат. Но здесь, за углом, не было никого, и дом номер семнадцать стоял тихий и безмолвный.
На всякий случай Ольга не пошла с парадного, а шмыгнула в подворотню и по самой стене осторожно прокралась на черный ход. Это было очень оскорбительно — вот так, словно вору, прокрадываться в дом, в котором ты живешь…
Дом был так же пуст, как и накануне. Ольга в потемках ощупью поднялась на второй этаж. Дверь ее комнаты стояла незапертая — так, как вчера ее оставила Ольга. В растворенное окно лился тусклый звездный свет. Ольга почувствовала присутствие своей мебели и своих вещей. Она была в своей комнате.
Ольга торопливо замаскировала окно, достала из ящика стола свечу и зажгла ее.
В комнате все было так, как накануне утром: кровать аккуратно застлана, стулья на местах и пол подметен, — к Ольге никто не заходил. Все было так, как всегда, все оставалось неизменным, но все было как будто ненастоящее. Ольга машинально распаковала рюкзак, разложила по местам все мелочи, машинально разделась, умылась и накинула свой халатик.
Было совершенно тихо, и Ольга была одна. Тихо в комнате, тихо во всем пустом доме, тихо на улице, — лишь порою то там, то тут протрещит короткая автоматная очередь или воздух сотрясется от коротких раскатистых взрывов.
Ольга легла на диван, уткнувшись лицом в подушку, и думала, что заплачет. Но она не заплакала. Тогда она решила, что надо подумать о том, что же будет дальше. Но она не в состоянии была думать об этом. Гудели нагруженные ноги, болело усталое тело, и лучше всего было бы сейчас заснуть. Но и заснуть она не могла.
Так, с опустошенной душой, Ольга пролежала час или два. Под окном раздался вдруг громкий топот ног и прозвучала команда. Это привлекло внимание Ольги, и она поднялась. Она плохо слышала, что кричат на улице, но все же поняла, что это подается команда расквартировываться. Немцы собирались занять дом.
Ольга бросилась к свече — это было ее первое сознательное движение — и торопливо погасила ее. Она дрожала и никак не могла унять эту омерзительную дрожь, — дрожали ноги, руки, все тело. Она слышала, как затопотали сапоги в вестибюле, как зашаркали они, поднимаясь по лестнице наверх, как скрипнул паркет на втором этаже и зазвучали, непринужденно перекликаясь, голоса. Что-то упало, и зазвенело разбитое стекло.
К Ольге уже вернулась способность мыслить: сейчас они явятся сюда!
Она торопливо чиркнула спичкой и снова зажгла свечу: упаси бог, чтобы они вошли в темноте. Ольга должна смотреть в глаза опасности! Она запахнула халатик и стала посредине комнаты как раз в ту минуту, когда раздался тяжелый удар в дверь. Но дверь была не заперта, она стремительно распахнулась — и человек, который с чрезмерной силой толкнул ее, покачнулся и едва не упал к ногам Ольги. Манерка, патронташ и вся прочая амуниция зазвенели на нем.
Гитлеровец отшатнулся — его ошеломил внезапный свет, поразило неожиданное появление в покинутом доме женщины в халатике. Он мгновенно направил на Ольгу свой автомат и заорал:
— Хенде хох! Хенде хох!
Но Ольга не могла поднять руки вверх, так как халатик был без застежек, а поясок она забыла в ванной комнате. И гитлеровец сгоряча мог за это убить ее.
— Хенде хох, фрау, хенде хох!
Ольга хорошо понимала немецкий язык, она свободно изъяснялась по-немецки, но почему-то, не из хитрости, а скорее, пожалуй, из гордости, решила притвориться, будто не понимает немецкого языка. И она стояла, запахнув полы халатика и прижимая их руками к груди.