Но на Театральной площади дорогу Ольге преградила огромная толпа. Люди медленно брели по мостовой, покрытой слежавшимся снегом. И всю огромную, чуть ли не тысячную толпу окружали гитлеровцы с автоматами и штыками. Ольга увидела пилотки, красноармейскую форму… Пленные!.. У нее потемнело в глазах. Это впервые после оккупации Ольга увидела красноармейцев!.. Она бросилась вперед, но вдоль тротуара столпились люди.
Пленные брели, еле переставляя ноги. Какие это были страшные ноги! Сапоги у пленных были сняты. Большая часть тащилась по снегу босиком, некоторые обернули ступни портянками и обвязали бечевками. Шинелей и гимнастерок тоже не было: на ветру и морозе пленные шли в одних нижних рубашках, окровавленных и заскорузлых. Кое у кого на плечах болтались мешки или лоскутья истрепанных немецких шинелей. Снятые с трупов, кровавые эти лоскутья тоже все заскорузли. Пилотки были лишь у немногих, большая часть шла с обнаженными головами. У всех красноармейцев были, наверно, хорошие шапки-ушанки, но их содрали вместе с теплой одеждой. Исхудалые лица несчастных заросли косматыми бородами, и только глаза сверкали в этой страшной растительности. Они едва шли, едва переступали ногами — очевидно, давно уже без пищи и без питья. Кто был покрепче, на того с обеих сторон опирались двое слабых, вконец изнуренных. Когда кто-нибудь падал, конвоиры сразу поднимали его ударами сапог…
Толпа залила всю улицу от тротуара до тротуара. Машины на перекрестке остановились и пережидали. В машинах сидели гитлеровские офицеры, надменно и презрительно поглядывая на толпу пленных. На другой стороне улицы Ольга увидела в машине майора Фогельзингера. Он тоже глядел надменно и презрительно. Ольга тотчас отвернулась, чтобы майор не заметил ее. Кажется, он ее не заметил. Как стал он ей мерзок в эту минуту!
Юноша с русой бородкой покачнулся, шагнул в сторону. Он, видно, терял силы. Конвоир прикладом винтовки толкнул его в толпу пленных. Юноша покорно поплелся дальше. Он пошатывался, ноги у него подламывались. На углу старушка нищенка вынула из сумы сухарь и ткнула юноше в руки. Юноша не брал, он не понимал ее. Может, он был слепой? «Хлеб!» — крикнула ему старушка нищенка. Юноша повел на нее мертвыми глазами. «Хлеб! Хлеб! Ешь!» — крикнула старушка нищенка. Юноша понял. Судорога пробежала по всему его телу. Он сунул в рот сухарь, но у несчастного не было сил разгрызть его, и слезы потекли у него из глаз. В это мгновение подскочил конвоир, ударил его по лицу и выбил сухарь. Сухарь упал под ноги в снег. А конвоир штыком ткнул в пленного. Широкий штык вонзился ему в грудь чуть не по самое дуло винтовки. Пленный упал.
Больше Ольга уже ничего не видела. Она закачалась, как на волнах, ей стало дурно, она поняла, что падает, — и потеряла сознание…
Первое, что Ольга увидела, когда пришла в себя, было лицо майора Фогельзингера.
Ольга не могла понять, откуда взялся майор Фогельзингер и что с нею произошло? Она сидела на скамье в Пушкинском сквере. Майор Фогельзингер стоял перед нею. Шофер майора натирал ей снегом виски.
— Она открыла глаза, — сказал шофер.
— Вам лучше? — спросил майор.
— Что случилось? — прошептала Ольга.
— Слава богу, вам лучше! — сказал майор. Он кивнул шоферу, тот откозырял и пошел к машине. Майор присел на скамью около Ольги.
Ольга в испуге смотрела на майора. Дурнота прошла, силы возвращались к ней, но она еще не совсем пришла в себя. Откуда взялся майор? Она огляделась, увидела улицу, улица была совершенно пуста, но Ольга сразу вспомнила все. На том месте, где упал пленный, не осталось даже пятнышка крови, — кровь уже присыпали снегом. Ольга закрыла глаза и застонала.
— Что с вами? Вам опять хуже? — участливо спросил майор. — Взгляните на меня, фрейлен.
Но Ольга сидела, закрыв глаза. Она оправилась, ей стало совсем хорошо, — уж лучше бы ей никогда не было хорошо! — но она не могла видеть рядом эту противную фашистскую рожу! Зачем он здесь? Какое имеет он право находиться здесь, рядом, в такую минуту? Какое имеет он право оказывать ей помощь?
Майор положил Ольге руку на плечо, чтобы поддержать ее, но Ольга гневно дернула плечом и сбросила эту мерзкую руку. Судорога отвращения и гнева пробежала по всему ее телу.
— Дорогая фрейлен, — мягко и предупредительно сказал майор, — зачем вы смотрели? Надо было пройти мимо…
Ольга открыла глаза и с ненавистью поглядела на майора. У него хватает наглости давать ей советы! Это на кого же не смотреть? На своих! Это мимо чего же пройти? Мимо их страданий? Ах, если бы она могла здесь, на месте, убить этого проклятого фашиста! Сила проснулась вдруг в ней — буйная, неукротимая, неистощимая. Она покосилась на майора — при нем ли кобура? Сейчас она выхватит у него пистолет и выстрелит…
Но майор был без кобуры.
Майор выдержал полный ненависти взгляд Ольги, перехватил и косой ее взгляд.
— Фрейлен, — грустно сказал он, — я понимаю этот взрыв ярости. Я понимаю, какой лютой ненавистью вы сейчас кипите. Я уверен, что, если бы при вас был сейчас пистолет, вы застрелили бы меня на месте. Ах, фрейлен, фрейлен…
Майор примолк. Потом он сказал чуть слышно, для одной только Ольги:
— Фрейлен Ольга, я разделяю ваше негодование. Все мое существо протестует против бессмысленного зверства…
— А разве бывают и осмысленные зверства? — вызывающе спросила Ольга.
Майор опустил глаза.
— Все мое существо, фрейлен, протестует против всякого зверства. Я глубоко возмущен обращением с вашими пленными. На войне это недостойный поступок. Это поступок, недостойный воина. Это поступок, недостойный человека вообще. Мне стыдно перед вами, фрейлен…
Голос у майора задрожал. Скулы запылали. Челюсти сжались.
Ольга смотрела на майора. В чем дело? Быть может, ослепленная ненавистью, она не хочет увидеть в майоре обыкновенные человеческие черты? Быть может, он — обыкновенный человек, рожденный матерью и только одетый в гитлеровский мундир?
Майор глубоко вздохнул. Он хотел еще что-то сказать, но сдержался.
— Можете ли вы подняться, дорогая фрейлен? — ласково спросил майор. — Позвольте мне отвезти вас на моей машине?
Ольга встала. Она совершенно оправилась.
— Спасибо, — сухо ответила она. Я чувствую себя хорошо.
— Но… — начал было майор.
Ольга пошла прочь. Недостает только, чтобы он подвозил ее.
Майор пошел вслед за ней. Около машины Фогельзингера Ольга остановилась.
— Спасибо за помощь, — холодно сказала она.
Майор приложил руку к козырьку.
— Может, вы позволите мне все-таки подвезти вас? Я боюсь, как бы вам опять не стало дурно.
— Благодарю, — сказала Ольга, — я чувствую себя совсем хорошо. Прощайте!
— Всего хорошего, — покорно сказал майор. — Разрешите мне навестить вас завтра и справиться о вашем здоровье?
Ольга ничего не ответила.
— Я заеду к вам завтра! — сказал вслед ей майор.
Ольга оглянулась.
— Нет, — сказала она, — завтра меня не будет дома… Я… еду завтра за продуктами в деревню.
Ольга вовсе не собиралась ехать в деревню за продуктами. Она сразу придумала этот благовидный предлог, чтобы избежать посещения майора. Однако она тут же решила, что действительно надо поехать в деревню. Ида! Иду надо переправить в деревню. Надо найти возможность это сделать.
— На чем вы завтра думаете поехать в деревню? — спросил майор. — Мне завтра не нужна машина, я мог бы предложить ее вам.
— Благодарю вас, — сказала Ольга. — Меня подвезут.
— Простите, фрейлен, — сказал он с сожалением.
Вдруг Ольга остановилась. Майор стоял, глядя ей вслед. Он был печален и как будто пришиблен. Когда Ольга обернулась, он поспешил к ней:
— Вам что-нибудь нужно, фрейлен?
Ольга смотрела на майора. Желание кипело в ее груди. Внезапное, неожиданное, быть может опрометчивое, но неудержимое, непреодолимое желание. Оно овладело ею целиком. У нее даже дух захватило.
Майор ждал. Он следил за глазами Ольги, неожиданно засиявшими, живыми:
— Битте, фрейлен?
— Завтра я не успею поехать в деревню, — сказала Ольга, с трудом преодолевая волнение и едва сдерживая дрожь в голосе. — Если вы позволите, герр майор, завтра я сама приду к вам… поблагодарить вас. Простите, герр майор, за то, что я была так… резка. Мне стало нехорошо…
— О, пожалуйста! — Глаза майора засветились радостью. — Вы окажете мне, фрейлен, такую честь! В котором часу я могу ждать вас?
Мысль Ольги лихорадочно работала. Она напрягала всю свою память. В котором часу Москва передает сообщения Советского Информационного бюро? Боже мой, как давно слушала Ольга сообщения Советского Информационного бюро! Завтра она опять услышит! Она пойдет к майору. Она не может не пойти. Она должна услышать, собственными ушами должна услышать сообщение Советского Информационного бюро. Ольга наконец вспомнила: в двенадцать, в два, в четыре, в семь… Но в семь по городу уже нельзя ходить…
— Если вам удобно, я приду после трех?
— Отлично, — сказал майор, — в три часа я всегда дома. Я с нетерпением буду вас ждать!
Она должна была поторопиться, потому что вдруг заулыбалась весело и радостно и никак не могла сдержать свою улыбку.
Ольга шла улыбаясь, — давно уже не ходила она улыбаясь, — но ведь завтра она снова услышит Москву! Она шла легким и скорым шагом. Потом взбежала по лестнице на свой этаж и даже не почувствовала, что ноги у нее опухли от голода, что сердце ослабело. Она даже не запыхалась, только в висках у нее стучало. Завтра она снова услышит голос Москвы! Громко и весело постучала она в дверь.
Ей открыл Пахол, не Валя. Он был дома в такую раннюю пору.
Ольга похолодела. Вся веселость, все одушевление сразу пропали.
— Они… приходили?.. Ида?.. Что с детьми?
— Нет, панна Ольга, дома все благополучно…
— Что же случилось, Ян? На вас лица нет. Что-нибудь случилось в городе?
— Нет, панна Ольга, — едва слышно сказал Пахол, — с вашего позволения, на этот раз беда стряслась надо мной…
Ольга схватила Пахола за руку и потащила его в комнату к свету.
— В чем дело, Ян? Я вижу, случилось какое-то страшное несчастье.
Пахол смотрел в землю.
— Случилось в самом деле страшное несчастье, панна Ольга. Об этом не хотелось думать. Но, видно, так было суждено, и так оно и случилось…
— Не мучьте же, Ян! Скажите!
Пахол поднял голову. На губах у него блуждала виноватая, страдальческая улыбка.
— Я получил направление, панна Ольга…
Ольга не поняла.
— Меня мобилизовали. Я получил назначение в армию, на фронт.
— На фронт, Ян?
— На фронт. И не в какой-нибудь штаб, а прямо в батальон. Я буду возить командира батальона.
Ольга молчала. Пахол криво улыбнулся.
— У камрада Гитлера, видно, вовсе не стало солдат. Он мобилизует хромых. Правда, хромота не мешает управлять машиной. Но камрад Гитлер допускает в армию чеха. Правда, без оружия, только шофером. Но…
— Сядьте, Ян, — прошептала Ольга, и села сама.
Ольга смотрела на Пахола. Сердце сжималось у нее от му;´ки. Потом ее охватил ужас. Пахол должен идти в гитлеровскую армию! В фашистскую армию!
Пахол сидел напротив Ольги, как всегда, на краешке стула и улыбался невесело, потерянно.
— Когда вы должны ехать, Ян?
— Через час, панна Ольга.
— Через час?!
— В шесть часов я должен быть в команде. Правда, это близко — за углом.
Пахол поднял голову и обвел глазами комнату. С тоскою и болью прощался он взглядом с этими голыми стенами, которые стали для него родным домом.
— Кто же привезет вам теперь воды, панна Ольга? — тихо спросил Пахол. — Кто нарубит вам дров?
Ольга с ужасом смотрела на Пахола.
Пахол снова уставился глазами в землю. Он вдруг побледнел.
— С вашего позволения, панна Ольга, у меня к вам просьба…
— Какая?
Пахолу тяжело было говорить, но он совладал с собою:
— Если что-нибудь случится, панна Ольга… Вы знаете, война ведь…
— Нет, нет, Ян!
— Все может статься, панна Ольга, — сказал Пахол тверже. — Так вот я прошу вас, я обращаюсь к вашему сердцу… — Голос у Пахола задрожал. — Потом, после войны… позаботьтесь о моих… — он с трудом перевел дыхание, — о моих детях и моей жене…
— Ян?
— Ее зовут Маричка. Маричка Пахол. Мукачево, улица святого Петра, одиннадцать, квартира три. Я вот тут написал…
Пахол вынул из кармана лист бумаги и положил его на стол. Четким, аккуратным почерком на нем был написан в шесть строчек адрес: по-украински, по-русски, по-чешски, по-польски, по-венгерски и по-немецки.
— Я написал на шести языках, — криво улыбнулся Пахол, — ведь кто его знает, что будет с нашим Мукачевом после войны. Неизвестно, какое будет там государство. Нет! — вспыхнул вдруг Пахол. — Германии там не будет! — Он схватил листок и поспешно оторвал последнюю строчку, написанную по-немецки.
— Ян, милый Ян! — простонала Ольга.
Пахол вскочил.
— Простите, панна Ольга. Я должен уложить свой рюкзак и навести еще порядок по хозяйству.
— Что вы, Ян! По хозяйству не надо…
— Нет, нет! — сказал Пахол и быстрым шагом направился в кухню. — Я должен еще расколоть кругляк, вам его хватит дня на три…
Пахол схватил топор и выкатил из кухни большой кругляк, который он только накануне привез. За дверью квартиры, на лестничной площадке, он стал колоть его на щепки. Топор ловко ходил в длинных, с виду неуклюжих, но умелых руках Пахола. Он рубил яростно, словно в сильных порывистых движениях хотел излить свое горе и свой гнев. Ольга тоже вышла на площадку, она стояла около Пахола и смотрела, как топор вонзается в смолистое дерево. Она куталась в платок и смотрела на Пахола. Так внезапно появился он в ее жизни, — шел мимо, изгнанный из родного дома, и забрел сюда. Захваченный гитлеровцами в плен, принудительно засланный сюда на работы. Теперь его гонят дальше, надевают на него гитлеровский мундир. Он будет солдатом армии Гитлера. Что же, он теперь — враг?
Пахол покончил с кругляком, внес наколотые дрова и аккуратно сложил их у печки. Потом он взялся за рюкзак. Надо было уложить смену белья, теплые носки, полотенце, мыло, бритву: все, что было у Пахола, все, что нужно солдату. Пахол поспешно укладывал вещи, снуя впопыхах по комнате и избегая смотреть Ольге в глаза.
— Ян! — сказала Ольга, — завтра я опять пойду к майору и буду слушать Москву…
Пахол вздохнул. Он стоял перед Ольгой, держа в руках шинель. Он был уже готов — оставалось только надеть шинель и фуражку.
— Я завидую вам, панна Ольга, — вздохнул Пахол, — я бы тоже с радостью послушал Москву. Я еще никогда не слышал Москвы.
— Вы еще услышите Москву, — сказала Ольга.
Пахол вздохнул.
— Я никогда не слышал Москвы, — повторил Пахол. — А один наш шофер, Казимир Грубашек, однажды слышал. Потом Казимир Грубашек два года всем об этом рассказывал, и когда мы садились в кафе выпить кружку пива, Казимир Грубашек неизменно начинал свой рассказ такими словами: «Когда я слушал радио из Кремля…» Он был очень хороший шофер, Казимир Грубашек. Он ездил на большом грузовом «оппеле». Потом, когда венгры ворвались в Мукачево, они схватили Казимира Грубашека и угнали его в концентрационный лагерь, чтобы он никогда больше не говорил: «Когда я слушал радио из Кремля…» Думаю, они убили Казимира Грубашека, чтобы он не услышал больше радио из Кремля… А мне еще не доводилось слышать радио из Кремля…
— Вы еще услышите, Ян! — сказала Ольга и сделала шаг к Пахолу. Ей хотелось приласкать его, пожать ему руку. — Мы все еще услышим Москву, Ян. Радио из Кремля услышит весь мир.
— Я тоже так думаю, панна Ольга, — вздохнул Пахол. — Только меня уж, верно, не будет на свете…
Пахол опять вздохнул. Потом он надел шинель. Они стояли друг перед другом. Время уже было прощаться. Но им надо было еще поговорить перед расставаньем. Только о чем же им говорить? Они молчали. Пахол озирался с тоской.
— Майор Фогельзингер, кажется, неплохой человек, — сказал Пахол.
— Он немец, Ян.